---

Задача философии не успокаивать,

а смущать людей

Лев Шестов

Существуют мыслители, о которых можно сказать, что всю свою жизнь они писали одну-единственную книгу: великая идея, однажды овладев их помыслами и чувствами, неотступно сопровождала все их творчество вплоть до самого последнего часа. Таковы Паскаль, Кьеркегор, Ницше и Унамуно. К этой же когорте экзистенциальных мыслителей принадлежит и Лев Шестов. Идеи этих философов имеют нечто общее с исповеданием веры библейских апостолов: как и последние, они не просто доказывают истину, апеллируя к аргументам разума, фактам опыта или событиям истории, а возвещают то, в чем аргументы, факты и события совпадают с высшим смыслом бытия. Главное, с их точки зрения, это не данные опыта, не законы разума, а свидетельства веры, ибо только в ней находит свое адекватное выражение экзистенциальная истина. Но эта вера - не откровение, а философская вера, способная, по мнению Шестова, «вырвать человека из власти необходимых истин, которые овладели его сознанием после того, как он отведал плодов с запретного дерева... дает человеку мужество и силы, чтобы глядеть в глаза смерти и безумию и не склоняться безвольно пред ними» (Шестов Л. Сочинения : в 2 т. М, 1993. Т. 2. С. 27).

С такой точки зрения миссия экзистенциальной философии состоит в обосновании борьбы веры против разума по поводу невозможного. Вслед за Кьеркегором Шестов утверждает: «Философия не вправе отнимать у человека веру, не вправе высмеивать веру» (Шестов Л. Избранные сочинения. М., 1993. С. 437). Вера ставит вопросы, на которые нет и не может быть обязательных для всех ответов. Сама философия превращается в учение о предпосылках возможного, которые не могут доказываться таким же образом, каким научное познание доказывает истинность конечных вещей. По мнению русского мыслителя, единственным критерием истины философской веры может быть только личный опыт. Если ты понимаешь, что «твоя истина» не может быть общеобязательной, но, тем не менее, ты не отрекаешься от нее, значит, она тебе для чего-то нужна, а, следовательно, может пригодиться и другим людям.

Шестова нередко упрекали в недостатке объективности, в пристрастности, в произвольном обращении с философским наследием мыслителей прошлого, в приспособлении их идей к собственным утверждениям, на что мыслитель отвечал: история мысли - это не склад, где хранятся различные учения и идеи, предназначенные для «научного употребления». История философии - это не музей восковых фигур, а скорее, судебное состязание, в котором мыслители прошлого выступают в роли свидетелей, защитников, обвинителей или обвиняемых.

В одном из своих эссе о Достоевском Шестов приводит еврейскую легенду, согласно которой к человеку в его предсмертный час прилетает ангел смерти, сплошь покрытый глазами. Зачем этому небесному существу, разлучающему душу с телом, понадобилось столько глаз? Дело в том, что ангел прилетает иногда слишком рано, когда жизненная траектория человека еще не завершена, и, чтобы загладить свою вину, небесный посланник оставляет ему еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. «И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа "иных миров", так, что оно не "необходимо", а "свободно" есть, т. е. одновременно есть и его тут же нет, что оно является, когда исчезает, и исчезает, когда является. Прежние природные, "как у всех", глаза свидетельствуют об этом "новом" прямо противоположное тому, что видят глаза, оставленные ангелом... И тогда начинается борьба между двумя зрениями, естественным и неестественным, борьба, исход которой так же, кажется, проблематичен и таинственен, как и ее начало» (Шестов Л. Указ. соч. Т.2. С. 233).

Человек, сделавший своей экзистенциальную истину о собственной смерти, видит отныне мир глазами, подаренными ему ангелом, и поэтому открывает такие измерения, которые были недоступны его земному зрению. Можно утверждать без риска ошибиться, что русский мыслитель стремился и в самом себе культивировать именно такое зрение в борьбе против власти очевидностей разума и свидетельств здравого смысла. И тем не менее высокое достоинство человека, которое так страстно защищал Шестов, сам пафос его донкихотской борьбы против разума невольно свидетельствуют об огромной протеистической силе его противника. Как не вспомнить здесь выражение Ницше: «Кто борется против чудовищ, тот должен остерегаться того, чтобы самому не превратиться в одного из них». И Шестов, похоже, отдавал себе в этом отчет. «С дьяволом, как известно, нужно быть крайне осторожным: довольно ему схватить вас хоть за кончик ногтя, и он всего вас унесет. То же и с разумом: уступите ему хоть одно-единое положение, хоть одну предпосылку - и finita la comedia. Вы никогда от него не отвяжетесь и будете принуждены рано или поздно признать над собой его суверенные права» (Шестов Л. Избранные сочинения. С. 468). Русский мыслитель знал это, но тем не менее в своих собственных философских рассуждениях не был свободен от парадокса: борясь против аподиктических претензий разума, он стремился сообщить своим идеям статус непреложности и убедительности. Интересно в этом плане отношение Шестова к Спинозе. Голландский мыслитель в глазах русского философа был символом презираемого им европейского рационализма, холодной бесстрастности рассудка. Лемме Спинозы - не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать - Шестов открыто противопоставляет свой ироничный совет, призывающий скорее плакать, смеяться и проклинать, чем понимать. В то же самое время Шестов часто вспоминал Спинозу и постоянно его цитировал в своих работах. Как и Унамуно, русский мыслитель пытался перетолковать «ледяной рационализм» гаагского мудреца, доказать, что его «интеллектуальная любовь к богу» в действительности - это не символ познания всеобщей и необходимой истины, а выражение его непреоборимого стремления к личному бессмертию. Как бы там ни было, а разум для Шестова - ненавистный враг, ибо он оправдывает подчинение человека необходимости. Разум мыслит преимущественно силлогизмами: достаточно зафиксировать начальную посылку, и все остальное разворачивается почти автоматически, что означает, что не мы мыслим, а разум мыслит за нас. Но философия, полагает Шестов, не должна иметь ничего общего с принудительной логикой нашего интеллекта. Философия - это искусство мыслить, которое разбивает цепь силлогизмов и входит в сферу, где все в равной степени возможно. Если разум ищет бесспорные положения, если он стремится к непреложным истинам и предельным основаниям, если он избегает всего проблематичного и неопределенного в жизни, то такой разум, по мнению Шестова, не должен иметь ничего общего с философией, ибо последняя, взятая в своем экзистенциальном измерении, именно в проблематичном и неопределенном открывает свой подлинный предмет. Если для научного мышления проблематичное - это лакуна, которую надо заполнить, а для религиозного сознания сомнение должно быть заменено догмой, то экзистенциальной философии следует принять на себя риск радикальной открытости. «Проблематичное, хаотичное и сомнительное нас пугают, кажутся нам источником зла, угрожающего нашей жизни. Но это не так. На самом деле хаос есть отсутствие всякого порядка, значит, и того, который исключает возможность жизни. Хаос вовсе не есть ограниченная возможность, а есть нечто прямо противоположное, то есть возможность неограниченная» (Kolakowski L. Si Dios no existe... Mexico, 1993. P. 137). Это понятие, которое позволяет нам мыслить немыслимое, это такое «знание», которое сообщает нам нечто о природе нашего знания.

Шестов видит миссию своей философии не в поиске истины как таковой, а в культивировании духа последней. А это, с его точки зрения, означает постоянное сомнение в том, что кажется очевидным и определенным, а следовательно, и догадку, что может иметь место и «другая сторона» того, что мы привыкли считать бесспорно истинным; она-то и не позволяет нам забывать, что существуют проблемы, которые выходят за узкий горизонт нашего разума. Сентенции Дунса Скота, которого в Средние века называли doctor subtilis: «Верую, Господи, во все то, что говорит твой великий пророк, но научи меня также, если можешь, уразуметь» Шестов противопоставляет свою лемму, которую можно было бы выразить так: «Верую, Господи, во все то, что говорит твой великий пророк, но научи меня также, как унизить мой разум». Метод философствования Шестова с его провоцирующим иррационализмом, саркастическим стилем и склонностью к парадоксам можно назвать апофатическим. Он отвергает любую попытку доказать с помощью разума абсолютное, а невыразимое и непостижимое кладет в основание своей «беспредпосылочной философии».

С точки зрения шестовского экзистенциализма, мир начинается и завершается с каждым индивидуумом, будь то великий мудрец или голодный нищий, ибо каждый из нас живет, погруженный в собственное существование. Но весь парадокс состоит в том, что далеко не каждый склонен замечать эту элементарную истину, осмеливается посмотреть на мир собственными глазами, а поэтому ищет «общие шоры» - опору и авторитет во мнении других. Человеку гораздо легче принять то, что ему чуждо, но что одобряется большинством, чем то, что он хочет, но что отвергается другими. Даже религия, которая санкционирует поиск «последних истин», утверждает, что человек не должен доверять священной истине на свой собственный страх и риск. Точке зрения «всемства» Шестов противопоставляет суждение единичного: «...Если вы сохранили живые глаза и чуткий слух, бросьте инструменты и приборы, забудьте методологию и научное донкихотство и попытайтесь довериться себе. Что за беда, что вы не добудете общеобязательных суждений и увидите в баранах баранов? Это шаг вперед, может быть. Вы разучитесь смотреть вместе со всеми, но научитесь видеть там, где еще никто не видел, и не размышлять, а заклинать, называть чуждыми для всех словами невиданную красоту и великие силы» (Шестов Л. Указ. соч, Т. 2. С. 168).

По мнению русского мыслителя, философия, как и религия, в силу своей сути отсылает нас к «последним истинам». Но они, словно пугливые животные, прячутся от охотника-философа в чаще дремучего леса. «Последние истины» обладают свойством очаровывать смертных загадочным блеском красоты. Но, будучи невыразимыми, они не поддаются отливке в матрицы точных формул. «Последние истины» обнаруживают себя посредством намеков и метафор и не желают превращаться в догмы разума, ибо догма предполагает обязательство, а стало быть, так или иначе влечет за собой принуждение. В рациональном познании человек утрачивает свою свободу и превращается в «мыслящий камень». На предположение Спинозы о том, что если бы камень был одарен сознанием, то он был бы уверен, что падает на землю свободно в силу своей каменной сущности, Шестов возражает, что обладающий сознанием камень падал бы в силу необходимости своей каменной сущности. С точки зрения русского философа, идея необходимости могла возникнуть только в камнях, одаренных сознанием, а поскольку она пустила свои корни в недрах человеческих душ, то большинство мыслящих существ не являются подлинными личностями, а скорее представляют собой род камней, наделенных сознанием. Правила «каменного сознания» запрещают человеку выражать свою озабоченность по поводу смысла собственного существования и личного спасения. Разум стремится овеществить все, что попадает в поле его «каменного зрения», включая наше «я» и самого Бога. Но как пишет Колаковский, воспроизводя смысл возражений Шестова, «Я не есть вещь, равно как и Бог не является вещью; никому из нас Разум не может предписывать онтологический статус, а, следовательно, он вынужден, в силу собственных норм, редуцировать нас к тому, чем мы не являемся, а именно - к предметам. Пытаясь мысленно схватить самого себя и Бога, я, тем самым, неизбежно перехожу на позицию иррационального бунта, так как Разум с необходимостью выступает в роли разрушителя как меня самого, так и Бога, поскольку мы оба выходим за рамки его способности к ассимиляции» (Unamuno. Miguel de. Obras completas. Madrid, 1950. Vol. 4. P. 671).

Чтобы избежать пагубного влияния Медузы Горгоны необходимости, которая превращает в камень всякого, кто осмеливается посмотреть ей прямо в глаза, надо, согласно Шестову, попытаться отыскать последний источник истины вне рамок научного познания, нужно выйти из платоновской пещеры и спросить: действительно ли мир человека есть мир, чьи законы продиктованы разумом? Является ли этот мир единственно возможным, а разум и его законы воистине всемогущими? Как и «подпольный человек» Достоевского, русский мыслитель склонен показывать фигу миру, управляемому законом необходимости. И хотя философ сознает, что из этого мира не существует выхода, по крайней мере в пределах человеческой жизни, тем не менее, он лелеет надежду избежать «каменного взгляда» Медузы необходимости. В своем стремлении преодолеть необходимость человек должен оставить, вынести за скобки все очевидности, которые ему навязывают история и его собственный опыт.

Мир, каким его представляет Шестов, - это «великий немой», вещь в себе; а это означает, что сам по себе он не содержит никаких требований, вызовов и оправданий поведению человека, а посему было бы нелепо искать в нем ответа на вопрос о нашем предназначении: для какой цели и ради чего нам следует жить? Этому «великому немому», этой Медузе необходимости Шестов противопоставляет бунт самого человека. Только в бунте против необходимости субъект может удовлетворить свою жажду абсолютного, которое находится близко, очень близко, гораздо ближе, чем об этом свидетельствуют очевидности нашего опыта. Абсолютное находится в нас самих, абсолютное - это мы сами. Было бы напрасно искать абсолютное в исторических вызовах, в религиозных мифах или в текстах великих мыслителей; оно открывается человеку в его спонтанных и одновременно непреложных актах поведения. Уверенность, с какой разум считает себя хозяином внутреннего мира человека, отвергается самим его опытом, взятым в моменты непосредственных переживаний, которые никакое последующее объяснение или истолкование не способно отвергнуть. Переживания человека свидетельствуют о том, что разум искажает и ретуширует его первичные реакции тем, что интерпретирует их в соответствии со своей логикой.

Сам Сократ, духовный отец европейского рационализма, рассказывает нам, что даже он не всегда поступал согласно рецептам разума, а по наитию, повинуясь голосу своего «Демона». Человек действует иногда вопреки своим разумным намерениям, которые противоречат также и социальным нормам выгоды или соображениям пользы, но одновременно он понимает, что не мог вести себя иначе. Он инстинктивно сознает, что его иррациональные действия скрывают в себе подчас более глубокие убеждения (демон Сократа), чем все доводы его разума. В основе этих действий лежит вера, но не конфессиональная, а экзистенциальная вера, которая не содержит в себе никаких гарантий быть доказанной или быть выраженной в категориях разума. Эта вера, погруженная в омут страхов и сомнений, есть вера апостола Павла, Лютера и Паскаля. Эта отвага, это духовное дерзание выводят человека на грань между возможным и невозможным, ведут к прорыву в сферу невозможного, в которой разум, не найдя привычного для себя выхода, взывает к Богу как к последнему средству, превращающему невозможное в возможное.

Чтобы преодолеть безысходность, вызванную диктатом разума, надо, с точки зрения Шестова, решиться на парадоксальный шаг: изменить базовые ориентиры человека, преобразовать его привычные ожидания. Безысходность ведет к отчаянию, которое вытекает из крушения надежд, возлагаемых на разум. Но почему, спрашивается, человек должен в него верить? Разум, который руководит человеческими действиями, не способен привести их носителей в царство всеобщего счастья. И не существует никаких доказательств в пользу того, что Бог или природа задумали это иначе. Идея о том, что разум предназначен человеку, с такой точки зрения есть иллюзия, порожденная сознанием индивида, напуганного неискоренимым драматизмом бытия. Отчаяние и есть расплата за эту иллюзию.

Идея о том, что разум есть синоним привычного, постепенного и естественного, противоречит, с точки зрения Шестова, жизни, главными атрибутами которой являются отвага, творчество и тайна, что сближает ее с Богом. «...Нужно стремиться к тому, чтоб у нас было то, что есть у бога. Стало быть, нужно заботиться не о том, чтобы превращать заметное в незаметное, а о том, чтоб выявлять даже чуть-чуть заметное. Соответственно этому мы должны жадно набрасываться на всякое "вдруг", "внезапно", "творческое fiat", безосновность, безмотивность и больше всего беречься обессиливающей мысли теории постепенного развития» (Достоевский Ф. М. Собрание сочинений : в 12 т. М., Т. С. 421). Философия, которая черпает свои аргументы из разума, противопоставляет мир и покой отваге, беспокойству и жизненному напряжению. Это, однако, не означает, что отвага автоматически гарантирует успех. Отважный человек идет вперед не оттого, что заранее знает, что впереди его ждет успех, а потому, что он отважен, потому, что им движет «одна только вера» Лютера. Человек может ясно видеть возможность своей неудачи, но тем не менее он берет на себя ответственность за те результаты, которые ни он, ни другие не были в состоянии предвидеть. Тем самым Шестов стремится закалить волю человека с помощью обескураживающих пророчеств. Он сознательно пытается внести беспокойство и разлад в души, склонные к самообольщению под влиянием Сирены разума, ибо метафизика, с его точки зрения, - это не магия утешения, а разоблачение и развенчание деспотической власти разума. Демистифицируя очевидности опыта и обнажая границы здравого смысла, Шестов стремится воспрепятствовать превращению их в абсолюты, ибо когда их начинают трактовать именно так, то они, по его мнению, вытесняют суверенность и свободу личности и превращают ее в органный штифтик.

С точки зрения русского философа, история - это клоун, насмехающийся над священными убеждениями своих агентов. Верования, бывшие еще вчера злободневными и актуальными, сегодня уже считаются устаревшими и сменяются новыми. Каждое поколение, впитав в себя старые истины, затем сбрасывает их, чтобы воздать почести новым святыням. Было бы напрасно в этом непрерывном круговороте верований и убеждений искать какой-либо смысл; в нем всегда торжествует двусмысленная ирония, предающая осмеянию пустые мечтания потомков Адама и Евы.

Шестов понимает, что его иррациональный бунт против разума не способен сломить его заклятого противника. И тем не менее сама борьба против очевидностей ума есть симптом, указывающий на нечто желаемое, но сокрытое, равно как и свидетельство тщетности обнажить тайну сокрытого. Наделенный глазами ангела смерти, человек обретает сознание непобедимого стремления выйти за пределы, очерченные его интеллектом, хотя одновременно он понимает, что не способен удовлетворить данное желание. Глаза, подаренные ангелом, - это намек на то, что он «показывает себя» посредством отрицания здравого смысла. Они раскрывают наше высшее предназначение именно через сомнение в могуществе разума. Наделенный этим «чудесным зрением», человек утрачивает уверенность, которая обычно сопровождает суждения его здравого смысла, и отныне начинает жить в отчаянии. Сомнение, неуверенность, отчаяние, непрерывное сражение с конечным уделом, который возвещает человеку его собственный разум, - все это, несомненно, роднит Шестова с Унамуно. «Сделаем так, чтобы ничто, если оно нам предназначено, превратилось бы в несправедливость; давайте бороться против Судьбы, пусть даже без надежды на победу, давайте бороться против нее по-донкихотски» (Шестов Л. Избранные сочинения. С. 450). Как и испанский писатель, русский философ считает, что «судьба» - это слово, к услугам которого мы прибегаем именно тогда, когда наша жизнь кажется нам безвыходным тупиком или тяжким бременем, которое мы тщетно пытаемся преодолеть. Судьба безразлична к нашим желаниям; это она, а не мы определяет, что с нами произойдет. И тем не менее мы, подобно Рыцарю Печального Образа, стремимся утешить сирот и ободрить обиженных, черпая иллюзию решимости со дна нашего отчаяния, ибо таков уж наш «экзистенциальный проект», ибо такими уж нас сотворил Бог. Без иллюзии, без утопической надежды идея истины утрачивает свое мистическое измерение и превращается, говоря словами подпольного человека, в «неприличность». Человек, переживающий состояние абсурда, восстает против очевидностей здравого смысла, ударяется головой о стену, сознавая одновременно, что никогда не сможет освободиться от желания повторить это абсурдное искушение, ибо оно принадлежит к сущности его бытия и тем самым, по-видимому, уже не напрасно.

Всю свою жизнь Шестов восхищался Достоевским, считал его одним из своих учителей. Но его отношение к великому русскому писателю было весьма избирательным. Для Шестова самым важным произведением Достоевского были «Записки из подполья», тогда как последние великие романы писателя он считал лишь комментариями к «великой загадке», поставленной в «Записках». Философ готов принять установку анонимного героя из «подполья», который, как и он сам, отчаянно борется против очевидностей здравого смысла. «...Есть один только случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного. Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях... Может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям вашего рассудка и о выгодах, потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, т. е. нашу личность и нашу индивидуальность» (Достоевский Ф. М. Указ. соч. Т. 2. С. 230).

Развивая экстравагантные рассуждения «подпольного парадоксалиста», Шестов заявляет, что боль не всегда есть свидетельство опасности, угрожающей человеку, как удовольствие не всегда является знаком надежности и безопасности. Напротив, именно безмерное удовольствие представляет собой наибольшую угрозу человеку. Не случайно, что многие мыслители прошлого осуждали гедонизм и проповедовали идеал аскетизма. По мнению Шестова, в этом заключается смысл сентенции киника Антисфена: «Лучше сойти с ума, чем испытать удовольствие». С такой точки зрения, удовольствие как цель в себе приводит к душевной атрофии, уменьшает склонность к эмпатии и состраданию, тогда как страдание есть залог творчества: только оно пробуждает в человеке истинно человеческое.

Как и «подпольный» персонаж Достоевского, Шестов выражает свое презрение к здравому смыслу, не хочет принимать его всерьез, подвергает его всяческому осмеянию. В то же время он понимает, что его утверждения ведут к абсурду, который он прячет за завесой иронии. Как человек, обладающий ироническим складом ума, он хотел бы возвыситься над миром очевидностей разума и не испытывать (по крайней мере в своем воображении) никаких обязанностей перед Необходимостью. Желая сказать «да», он говорит «нет», и это «да» употребляется им для того, чтобы выразить свое искреннее отрицательное отношение к непреложным очевидностям разума. Приведем для иллюстрации характерный отрывок из «Апофеоза беспочвенности», из которого хорошо видно ироническое превосходство субъективной позиции автора по отношению к собственным утверждениям. «Каждая почти жизнь может быть резюмирована в нескольких словах: человеку показали небо - и бросили его в грязь. Все мы аскеты, одни по воле, другие - поневоле. Здесь на земле в людях только побуждаются мечты и надежды, исполняются же они не здесь. И тот, кто больше всех вынес лишений и страданий, проснется наиболее живым и разбуженным. Такие речи нашептывает нам метафизик. И мы прислушиваемся к ним, нередко повторяем их... Иногда мы им верим и выковываем себе из них философское мировоззрение. И даже утверждаем, что если бы у нас была власть, мы бы ничего, ровно ничего не изменили в этом мире... А все-таки, если бы каким-нибудь чудом эта власть попала бы в наши руки, с каким наслаждением послали бы мы к черту все возвышенное миросозерцание, метафизику и идеи и просто-напросто без дальних размышлений устранили бы с земли все страдания, все безобразие, все неудачи, которым мы приписываем такое огромное воспитательное значение. Надоело, ох как надоело нам учиться! Но ничего не поделаешь. А потому, faute de mieux, будем по-прежнему выдумывать системы. Ведь по справедливости, они имеют полное право на это» {Шестов Л. Киркегард и экзистенциальная философия. С. 230).

Ирония Шестова в чем-то напоминает глумливые инвективы подпольного человека, который, отрицая очевидности разума и здравого смысла, тут же подвергает осмеянию собственные абсурдные утверждения. «Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучше сознательная инерция! Итак, да здравствует подполье! Я хоть и сказал, что завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких я вижу его, не хочу им быть (хоть все-таки не перестану ему завидовать. Нет, нет, подполье во всяком случае выгоднее!). Там по крайней мере можно... Эх! Да ведь я и тут вру. Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!» (Camus A. El mito de Sisifo. Buenos Aires, 1953. P. 44).

И тем не менее между иронией Шестова и абсурдистским дискурсом «подпольного персонажа» существуют определенные различия. Отрицание непреложности здравого смысла, сомнение во всеобщности истин разума заводят Шестова в духовный тупик, ибо он не в состояниии предложить никакой достоверной истины взамен отвергаемых. Однако его ирония хранит память о поражении в борьбе против разума, отсюда проистекают его отчаяние и ностальгия по утраченным иллюзиям. Напротив, для «подпольного человека» Достоевского ирония - это не трагедия, а мазохистское удовольствие от игры противоречиями, которое не ищет никакого результата и не стремится к какой-либо определенной цели. Усвоив ироническое отношение к действительности, русский философ в то же время сознает невозможность постоянного пребывания в этом состоянии. Подобно Кьеркегору, Шестов пытается превратить иронию из простой игры в экзистенциальную позицию. Поэтому его ирония есть не просто пародия, не просто игра досужего ума, а род трагедии - встреча с миром необходимости и одновременно бунт против этого мира.

С точки зрения Шестова, в основе всякой трагедии лежит довольно тривиальная истина: возникнув без всякой цели, мир следует своему собственному курсу, равнодушный к нашим намерениям, и в какой-то момент исчезнет, не оставив и следа. Вся история мира есть история поражения Бытия и победы Ничто. Этот постулат делается еще очевиднее приминительно к судьбе человека, чья жизнь - всего лишь короткое мгновение между бесконечностью будущего и бесконечностью прошлого. Человек воспринимает эту истину как нечто жестокое и несправедливое, и поэтому взывает к Небу, бунтует против беспощадности слепой судьбы. Из этой конфронтации отчаяния субъекта и ледяного равнодушия мира рождается абсурд. Для чего человек нуждается в Боге? - спрашивает Шестов и отвечает: чтобы заполучить невозможное, ибо возможное - в наших руках. С такой позиции Бог -это великий провокатор, для которого не существует ни принципа противоречия, ни закона достаточного основания, ни вечных истин. Такой Бог, невзирая на все ужасы нашего почтенного рассудка, может сделать бывшее небывшим, а небывшее - бывшим. Этого Бога ничто - ни Добро, ни Истина, ни Красота - не может обязать, ибо он сам творит из недр собственной свободной воли и Добро, и Истину, и Красоту. Но именно такой Бог, способный явить любое самое невероятное чудо, символ бесконечных возможностей, часто внушает страх, и человек предпочитает ему холодно-равнодушную достоверность Ничто. Большинство представителей человеческого рода живут под властью этого Ничто, заведомо обреченные на жалкое прозябание. «Мы всего боимся, - утверждает Шестов, - мы боимся даже Бога и не решаемся ввериться ему, не убедившись вперед, что Он ничем не грозит нам. И никакие "разумные" доводы не могут разогнать этот страх: разумные доводы, наоборот, питают его» (Philonenko A. La filosoftm de la desdicha. Т. 2, Madrid, 2004. Р. 19). Разум, с такой точки зрения, есть источник абсурда, который, в свою очередь, дает начало вере. Только вера, возникающая из абсурда, не страшащаяся никаких доводов разума и не склоняющая голову перед властью необходимости - только такая вера конституирует предпосылку «экзистенциальных истин», восходящих к Богу.

Для Шестова, пишет Альбер Камю, «разум - это тщета, но есть нечто другое по ту сторону разума. Для абсурдного духа (т. е. для самого Камю. - М. М.) разум есть тщета, но нет ничего другого по ту сторону разума» {Бердяев Н. А. О русской философии : в 2 т. Свердловск, 1991. Т. 2. С. 100). Принесение в жертву разума, являющегося инструментом возможного, в пользу веры, прибежища невозможного, должно, по идее, привести к преодолению абсурда, но в действительности имеет место нечто противоположное. По мнению Камю, отчаяние есть не только исходный пункт, но и состояние, которое не исключает счастья. Даже Сизиф, символ абсурдного человека, может быть счастливым; между тем как Бог Шестова, источник экзистенциальной веры, находится по ту сторону добра и зла и не может дать человеку никакого утешения. Саркастический глашатай банкротства разума, Шестов тем не менее не склонен предаваться иллюзиям по поводу собственного разочарования. Вера как ожидание невозможного сама по себе оказывается менее значимой, чем борьба против разума, которая ей предшествует. По меткому замечанию Алексиса Филоненко, у Шестова скептицизм, сомневающийся в самом смысле своей борьбы, возведен из существования в ранг сущности» (Cioran E. M. Adiys a la nlosofna. Madrid, I988. P. 22).

Согласно Шестову, наш разум не может быть нашим путеводителем в поисках земли обетованной. Последняя находится там, куда приходит верующий; вера превращается в обетованную землю именно потому, что туда ступает нога верующего. В своей приверженности к Богу, которому «все позволено», философ спешит уверовать в то, что такой Бог не будет принуждать нас вопреки нашему желанию или налагать свою правду в обход нашей воли. Невозможного для такого Бога не существует. Это означает, что он может уничтожить ничто или, напротив, сделать бывшее небывшим.

Когда для «рыцаря веры» все возможности оказываются исчерпанными, остается вера в невозможное, которая может дать ему все, включая и личное бессмертие. Но эта вера - не слепое упование, сообщающее человеку абсолютную уверенность, а скорее надежда, но такая, которая не содержит в себе никаких гарантий успеха и не обладает никакими историческими оправданиями: не существует такой инстанции, которая могла бы морально поддержать ее, кроме переживания актов самой этой веры. Последняя всегда есть свидетельство недостатка, отсутствия, пробела. Для человека, возмущенного непоколебимой властью истин разума, а потому отчаявшегося, мир становится чем-то пресным, стерильным и мертвым. Человек, доверившийся разуму, как правило, апатичен; он склонен жаловаться, что сама реальность утратила для него смысл или стала ему безразличной. Но мир - это не просто пустота и отсутствие смысла; это такое отсутствие, которое внушает человеку надежду на то, что в нем отсутствует. В том, что отсутствует, уверяет нас Шестов, существует подлинная мера нашей жажды абсолютного. Мир возродится, если человек осмелится утверждать себя, если он будет способен на метафизический бунт против своего жалкого удела, уготованного ему «каменными истинами» необходимости.

В своей статье «Лев Шестов и Киркегор» Николай Бердяев, всегда с симпатией относившийся к творчеству своего друга, очень метко подмечает основной изъян его интерпретации Бога. С точки зрения Шестова, пишет Бердяев, «Бог есть неограниченные возможности, и эти неограниченные возможности нужны для исполнения человеческих желаний, для того, чтобы сделать великие несчастья, пережитые человеком, небывшими. Но почему Л. Шестов так уверен, что Бог абсолютно свободный (свобода Бога почти отождествляется с произволом) хочет вернуть Регину Ольсен Киркегору и дать принцессу бедному мечтательному юноше? А, может быть, Бог этого совсем не хочет и предпочитает, чтобы Киркегор лишился невесты, а бедный юноша не получил принцессы? В этом случае тщетны надежды Киркегора и Л. Шестова на Бога. В число неограниченных возможностей Бога входит и та возможность, что Бог не хочет, чтобы Киркегор обладал Региной Ольсен. Очень возможно, что это не змий, не необходимость, не разум и не знание, не Гегель, а Бог лишил Киркегора Регины Ольсен. Я даже позволю себе думать, что, может быть, это не так уж плохо. Регина Ольсен, вероятно, была самой обыкновенной мещанкой, и при счастливой семейной жизни Киркегор, может быть, произносил бы добродетельные пасторские проповеди и писал бы банальные богословские книги, но мы не имели бы его гениальных творений, и Л. Шестов не имел бы случая написать о нем прекрасную книгу» {Шестов Л. Сочинения Т. 2. С. 333).

Тема трагедии человеческого существования, на которую Шестов потратил столько усилий, содержит в себе, с нашей точки зрения, двойной смысл. С одной стороны, размышления о смерти имеют большое значение для понимания человеком единичности и неповторимости своего собственного бьггия. Если бы человек не размышлял о своем конечном уделе, если бы он жил так, словно его жизнь будет длиться вечно, то его существование, вероятно, лишилось бы некоторых важных измерений, связанных с поисками смысла жизни, и свелось бы к безоблачному прозябанию. Как пишет Чьоран: «Существовать - это значит извлекать выгоду из той части в нас, которая связана с ирреальностью, это значит вибрировать от соприкосновения с пустотой, находящейся в нас». Но, с другой стороны, полное погружение в сферу трагического чревато забвением самой жизни. «Новые глаза», подаренные человеку ангелом смерти, не способны вытеснить «обычное зрение». Стереоскопического видения можно достичь только тогда, когда наше зрение будет направлено не только на смерть, но и на жизнь.

В своем очерке о Плотине Шестов говорит, что греческий философ никогда не перечитывал написанных им текстов. «...Изучать Плотина - значит убивать его, но не изучать - значит отказаться от него». Тексты самого Шестова сопротивляются их внедрению в чужое сознание и, к счастью или к несчастью, «не желают» быть перечитанными. Может быть, отдавая себе в том отчет, мыслитель хотел бы лишь заронить импульс в сознание своего читателя, чтобы пробудить его от повседневной рутины и пригласить «побродить» по лабиринту собственной души¹.

Примечание: