1951 год. 9 августа

Я уже слышал и от Карповича и от других «американцев», что Вам не полюбилась Америка

9 августа 1951 г.

Дорогой мой Дмитрий Иванович,

большое Вам спасибо за Ваше обстоятельное, интересное, но и бесконечно грустное письмо. Я уже слышал и от Карповича и от других «американцев», что Вам не полюбилась Америка. Кто-то хорошо рассказывал, что ваш протест против «Нового света» проступил даже и в Вашей внешности: длинноволосый и более медленный, чем раньше, с какою-то русско-интеллигентской старинностью во внешности, ходит-де Дмитрий Иванович около Харвардского университета живым обвинительным актом бездушной динамики американского столпотворения. Ваше последнее письмо подтвердило это описание, которое мне казалось все же преувеличением.

Вы пишете, что обо мне ходят противоречивые слухи: многие будто бы ждут моего приезда в ближайшее время, а другие говорят, что мне не хочется ехать. Оба сведения вполне правильны и противоречия в них нет. Я хочу ехать, но мне до смерти не хочется покидать Европу и переселяться в новый мир, в котором я буду себя чувствовать, вероятно, еще хуже, чем Вы или, говоря точнее, в котором у меня будет еще больше причин, чем у Вас, чувствовать себя «выходцем с того света», т.е. живым покойником.

Решили мы с Наташей с год тому назад, то есть в первые дни корейских событий, ехать, потому что вдруг стало ясным, что напряжение между Москвой и Вашингтоном не сможет иначе разрешиться, как на путях войны. Оставаться в Германии - значило при этих условиях попасть в лапы большевикам в советскую тюрьму и подвергнуться пыткам, которые, быть может, окончились бы восхвалением Сталина в общемировом масштабе. Такого конца жизни я не только не хотел для себя, но я и не считал себя вправе разрешить его себе из-за нежелания расстаться с хорошей, сытой и интересной жизнью.

Но этот «категорический императив» не лишал меня мечты, что, может быть, как-нибудь пронесет мимо. Мне тут живется очень хорошо, если бы не годы, то есть не сознание своей приближающейся старости, то я сказал бы, так хорошо, как мне еще никогда не жилось: аудитория интересна и все еще достаточно многочисленна (около 200 человек). Одна советская студентка написала у меня очень хорошую работу о категории мещанства в русской философии, идут и другие докторские работы. Моя автобиография распространяется по нынешним временам достаточно быстро: первый том вышел уже вторым изданием. Печататься можно в любом количестве и в Германии и в Швейцарии. В «Социологическом ежегоднике» Леопольда фон Визе я написал статью «Родина и чужбина». К социологии эмиграции, беженства и советского патриотизма. Сегодня у меня был профессор Штегеман с предложением-просьбой согласиться прочесть доклад на ту же тему на международном социологическом конгрессе в Стамбуле. В сборнике Бринкмана «Социология и жизнь» набирается статья под заглавием «Структура объективности социологического суждения». К Рождеству выходит третье издание «Переслегина». Весною второе, расширенное, издание книги «О театре и фильме». С издательством Шваба в Штуттгарте подписан контракт по изданию моей «Социологии революции». Кроме того, выпускаю у Кезеля сборник статей (350 стр.) под заглавием «Стружки» и у Ханзера «Русские портреты»: старые статьи о Бунине, Вячеславе Иванове,  Белом, Бердяеве, которые дополняю портретами Блока, Горького, Алексея Толстого и четы Фундаминских. Предложение лекций бесконечно. И вот все это бросить и ехать в Америку вызывает в душе, конечно, отчаяние, тем более, что все более отрываются возможности поездок и в Швейцарию, где я раза 2-3 в год читаю, и в Париж, и в Рим.

Здешний возглавитель американской администрации, милейший профессор Шустер, ученик Фослера, очень хорошо относящийся ко мне, пытался было устроить меня в Америку; он писал целому ряду людей и познакомил меня с некоторыми американцами, занимающимися русским вопросом, между прочим, и с профессором Мосле. О том же хлопотал и Михаил Михайлович Карпович и мои немецкие друзья Кронер и Тиллих. Но из всех этих хлопот не только ничего не вышло, но вышло то, что я окончательно понял, что я окончательно убедился, что мне в Америке приличной жизни, при которой я мог бы продолжать свою работу, так же не видать, как своих ушей. Профессура для меня исключена, так как мне минуло уже 67 лет. Исследовательские институты старых эмигрантов не принимают, до сих пор старавшийся об этом Николаевский, живущий в Америке уже 25 лет, этого не добился, рокфеллеровские стипендии даются только молодым людям могущим подписать бумагу, что по истечении 4 лет они будут распространять в своей стране американскую культуру. Своей страны у меня через четыре года не будет, да и американская культура не станет для меня своей. Кроме того, я очевидно и по стилю своего писательства и по всей структуре своей личности не американец. Самое же главное препятствие в том, что я не знаю английского языка. Читать и понимать науку с грехом пополам я, конечно, выучусь, но говорить я, конечно, не смогу. В результате я понял, что мне придется пробиваться статейками в русско-немецкой прессе и каким-нибудь подсобным ремеслом, вроде резания бананов для американских салатов. Говорят, за это платят довольно хорошо. Можно, конечно, рассчитывать на счастье: попала же моя сестра после нескольких месяцев прислуги и маяты в секретариат ОН, но если надеяться на чудо, то необязательно ехать в Америку: чудеса могут случаться и в Европе.

Описание всех этих моих задерживающих чувств не отменяет моих хлопот о выезде. Сейчас мы проходим процедуру выезда как фолькс-дейтш. Думаю, что к весне дело будет закончено. На что я тогда решусь, мне самому еще не ясно, так как мне начинает сдаваться, что мир приходит в состояние некоторого равновесия. Целый ряд американцев, а также и немцев, ученых и политиков, убеждают меня, что мир живет на вулкане, но одновременно переживает весьма мирные времена. На вулкане в том смысле, что все готовятся к войне, но мирные времена потому, что ее не будет. Американцы не начнут превентивной войны, во-первых, потому, что они потеряют своих европейских союзников, не желающих драться, а, во-вторых, и по причине того, что американская демократия, готовая защищать себя до последней капли крови, по своему почину ни одной капли крови не прольет. Сталин же не романтик, не Гитлер, не Вильгельм Второй, а старая мудрая крыса Онуфрий, который прекрасно знает, что выиграть войны он не может, а, проиграв ее, похоронит все дело и России, и коммунизма, и себя самого. Мне кажется за последнее время, что в этих рассуждениях есть некоторая доля правды. Весьма пессимистично писал мне о шансах нашего устройства в Америке также и Тиллих. Он также думает, что войны еще долго не будет, а если она начнется, то теперь большевикам парадным маршем за Рейн не перейти. В таком случае можно было бы еще укрыться и в Швейцарии, с которой у меня хорошие связи. Вот, дорогой Дмитрий Иванович, разгадка противоречия в слухах обо мне. Я, действительно, и сам охвачен противоречием. Ответил Вам сразу же, ибо был бы весьма рад, если бы между нами наладилась переписка. Читали ли Вы «Бесноватых» Ремизова? Я, зная о Грудцыне только из Вашей истории литературы, кот. прочел с большим удовольствием, был очень увлечен ремизовской транскрипцией: в ней изумительно единство филолога и поэта, истории и исповедания.

Наталья Николаевна и я шлем Вам наш самый сердечный привет.

Искренне Ваш Федор Степун