Осознание необходимости написания такого текста возникло из постепенного обнаружения неочевидности для современного человека таких вещей, которые, как считалось прежде, по умолчанию однажды становятся частью человека и впоследствии оказывают огромное влияние на формирование его личности, а через неё - на состояние культуры в целом. Теперь же, выходит, всё совсем иначе, но говорить об этом – не принято.

Речь идёт о связи человека и окружающего его мира: времени, пространства, а ещё точнее: эпохи, климата, исторической специфики города, улиц, архитектуры, собственного жилища, - о связи, значение которой сегодня как никогда поставлено под вопрос и которая сегодня как никогда находится в опасности - как тип, как способ бытия человека в мире и бытия именно в качестве homo sapiens, homo significans.

Фактически сегодняшние тенденции в обустройстве окружающего пространства радикальным образом отличаются от всех предшествующих уже не только по форме и содержанию - как это бывало раньше, но и по предпосылкам происхождения, по источнику, которым послужило уже какое-то другое - новое мышление и его новые задачи , а также по тем следствиям, которые они с неизбежностью возымеют в дальнейшем и которые содержатся в них и обнаруживаются уже теперь. Речь идёт отныне не столько о смене стиля, фасона, сколько о смене одной установки сознания на принципиально иную, новую. И хотя беспрецедентная стерильность, воцаряющаяся в облике современного мира (архитектуры, интерьера, предметов обихода, внешности человека) с фальшивой изумлённостью позиционирует себя как нечто испокон веков само собой разумеющееся и с лукавой скромностью относит себя к прогрессивным областям некой новой эстетики - к последним её достижениям, "не более", в действительности же эта стерильность имеет другую природу, и связано это не только с "забвением традиции".

Однако что это за "новые" установки мышления? Почему это так существенно? И что даёт основания для таких подозрений?

Одной из характернейших черт современного мира становится превращение жителей в "туристов" своих же собственных городов: наступает забвение ими тех языков (а также метаязыков), на которых построен их город и которые формируют всю его специфическую идентичность во всех возможных областях.

Одним из красноречивых примеров этому служит современный Петербург: его жители едва ли могут сегодня хотя бы даже просто помыслить такое устройство города, которым Петербург примечателен. Чтобы представить себе такого рода здания, такую их планировку, такую геометрию дворов и улиц, необходимо как минимум обладать такого же масштаба мышлением, схожим категориальным аппаратом, чувством пространства, цвета, горизонта, как у тех, кто его строил, и у тех, кто в нём органично существовал: творил (именно через город обнаруживая глубины человека и его внутреннего устройства - как, например, у Достоевского), - тех, кто жил в нём, понимал его и кому он - в этой связи - был нужен именно таким, каким он был и каким, - несмотря на некоторые неизбежные и несущественные для масштаба города изменения, - происходившие со временем, оставался. Иными словами, для того, чтобы понимать Петербург, город вообще, - необходимо быть ему конгениальным - умом (сознательно) или сердцем (интуитивно).

Современный же Петербург, напротив, мешает питерцам именно там, где он наиболее специфичен и наименее общезначимо прекрасен: его сносят, перестраивают, перекрашивают, приспосабливают под новые (небывалые!) нужды (для служения которым его форма подчас действительно нелепа и не подходяща) или в лучшем случае просто терпят - потому что "пока не поступает финансирование," потому что "ничего не поделаешь", потому что "таков ход вещей" или потому что "это "история"," а историю нас когда-то учили любить (забыв объяснить, почему и за что) и чтить (это здесь итак умели всегда. Был бы объект).

Петербург растворяют. Кое-где терпят. Но его больше не слышат. Кто-то с ним мирится, кто-то использует в своих целях, пытаясь оправдать за дорого купленный фотоаппарат - делая модные "фотосеты" и щёлкая первый попавшийся "концептуальный постиндастриал", кто-то по инерции гордится, потому что да, дескать, Великий город, да, наследие Юнеско, и тому подобное, повторяют одни и те же слова, чтобы убедить самих себя и жителей других городов. И не слышат. И не помнят о том, что его можно слушать: это действие не включено в обязательный общепринятый набор действий современного человека, жителя города - непременно современного города. Это действие выглядит чудачеством и потому теперь принято делать вид, что его не бывает, а если кто-то открывает его, о таком человеке отзываются с иронией и насмешкой.

Современные жители Петербурга никогда не построили бы его заново, никогда не смогли бы его сочинить, не смогли бы стать его создателями даже в малом: ключи к нему безвозвратно утеряны, а язык этого города забыт, и обитатели его (за крайне редкими и потому бесценными исключениями) - вместе с их мышлением, ценностями, способом видения мира, с их вовлечённостью в новое и прогрессивное, в стерильное и гладкое - выглядят в нём по меньшей мере случайно, а он для них - в лучшем случае ненужным и непонятным сокровищем, с которым неясно, что делать, и которое подчас так неподобающе выглядит в той жизни, которая теперь принята, и так мешает ей.

Тем не мене, "легитимные" места патриотического трепета и эстетического восхищения - в силу того, что официально святы - не пустуют. Достопримечательности работают в стабильном графике, принося городу стабильный доход, научая человека тому, где именно он должен видеть красоту, где величие, где изысканность, а также тому, что, объединив все эти умения, он однажды станет очень культурным, а это очень важно. Приезжая в другие города, этот человек безошибочно будет определять опять-таки легитимные места паломничества к красоте и величию и, посещая их, испытывать аналогичные чувства, ставя внутри себя галочки, наращивая запас просвещённости и культурности.

Но начинать, конечно, проще, да и обязательно - со своего города. И это последнее теперь становится одновременно и последним контактом человека со своим городом как чем-то самостоятельным - (хотя всё равно не как таковым) - последним контактом с городом как Другим - в расписании его расписанной жизни, не предусматривающей теперь иных - факультативных - встреч с городом, способных дать ему многое из того уникального, что когда-то так помогало человеку быть собой, но что, конечно, не принесёт ему практической и зримой выгоды, т.е. того, что в человеке перестало быть востребовано.

Издавна люди слагали неповторимые в своём роде и в своих образах песни и сказания о том, что их окружало (кстати, в нынешней поп-культуре едва ли можно найти песни на подобные темы, как и вообще на любые темы, кроме так называемой "любви"), - создавая, тем самым, когнитивный климат этих мест, открывая через их понимание новые стороны человеческого существования, собственной жизни, новые возможности и особенности восприятия мира. Это справедливо не только в отношении фольклора - первого проявления интерпретации топоса своего бытия.

Самоидентифицирование человека с местом или эпохой прежде никогда не казалось странным: появление устойчивых "имён" - таких, как "дети гор" или "дети Арбата", "дети проходных дворов" или "дети окраин", "Нибелунги"(от нем.Nebel и Junge - "дети тумана"), и др. - всё это есть не что иное как свидетельство об ощущении истоков собственной идентичности на основании вписанности в общий контекст мироздания, причастности миру, узнавания себя в нём; свидетельство обнаружения точки опоры, точки отсчёта, от которой ведётся сознательная жизнь человека. Такого рода самоиндетификация и есть та исходная плоскость, основа, из которой единственно возможно подлинно творческое и самостоятельное действие человека, его рост и становление, то, что противоположно вакууму неопределённости, диктуемому глобализацией, предлагающей вместо идентификации с хронотопом (местом и временем) идентификацию, например, с предметами потребления а также с официальными ценностями идеологического, например, порядка.

Подобный "вакуум" обнаружил себя в Петербурге, а точнее, в "передовых" его жителях, утративших какую бы то ни было экзистенциальную связь со своим городом, оставив лишь связи фактические и бытовые - такие, которые не трудно было бы перенести в любую другую точку земного шара без ощутимых потерь в содержании, без ощутимых перемен для самого человека.

Очень похоже дело обстоит и с Москвой.

Съедаемая торговыми и бизнес- центрами, она уже лет 10 как перестала быть тем, чем так гармонично была на протяжение всей своей истории - столь постепенно формировавшей некий определённый и уникальный облик - перестала быть живым городом, жители которого любят, знают и понимают, или хотя бы чувствуют, - а потому - хранят его. Во всей его самобытности. И как в случае с Питером, так и в случае с Москвой речь идёт не только о превращении города из субъекта в безоговорочный объект потребления, речь идёт о восхождении субъектно-объектной установки современного сознания на новый уровень - уровень "человек-мир" (Уже преодолев стадии "человек-человек", "человек-общество"и "человек-природа").

Сложно сказать, что послужило началом существующему положению вещей: перемены в умах, заставившие забыть прежний взгляд на мир, либо слишком сильное внешнее воздействие, противиться которому жители за неимением прецедентов не имели привычки, и навыков, да и вряд ли это сопротивление что-то могло бы остановить. Первое представляется более вероятным, хотя сожалеющие о потерянном городе москвичи в своё оправдание приводят именно второе.

Впрочем, таких сожалеющих не очень-то много: скромная группа историков, краеведов, "фанатов" и кое-кого из так называемой творческой молодёжи. Однако вне зависимости от того, какой из вариантов развития событий является истинным (а может, правдивы и оба сразу), требующим ответа остаётся вопрос о том, как и почему город (как категория) потерял для людей своё экзистенциальное значение; почему люди стали предпочитать всему прежнему - живому, настоящему, дышащему - стерильность и сходство с торговым комплексом: пластик, макет, неживое, глухонемое, статичное, безликое.

Большинство домов центре Москвы (и постепенно - в центре Питера) отводятся под офисные помещения, в старых кварталах возводят стеклянные эклектичные громадины нежилых зданий. В переулках - вместо их собственной тишины - шорох принтеров, гул кондиционеров и звуки компьютеров. Прочие дома - пусты и занавешены строительно-изумрудными саванами - в очереди.

Очевидно в этой связи, что повсеместно множатся постройки, никак не связанные напрямую с человеческой жизнью: центры крупных старинных городов обслуживают виртуальность. И если над турфирами, расположившимися в палатах 12 века, ещё можно иронизировать на предмет того, что это , дескать, неплохо вписалось бы в творчество Пелевина, то город, во дворах которого не встретишь играющих детей и не увидишь любых иных трогательно-жанровых сцен, вызывает некое почти осязаемое чувство погружённости в мир компьютерного макета (или игры) и равномерного, безэмоционального пребывания в нём. Люди в таком макете не взаимодействуют, а будто бы вместе, но, в действительности, очень далеко друг от друга, обслуживают нечто глобальное, перед лицом чего все они неподвижно замерли, не видя друг друга - каждый на своей нише. И теперь это принято считать новым и нормальным, не обращая внимания на то, что это вовсе не новое - не какой-нибудь новый шаг чего-то одного, что было прежде, а просто нечто совсем другое - другое как приговор для каждого человека. И для города - тотальная виртуальность, заселившая город и людей, и предложившая им что-то, ради чего они стали готовы пожертвовать и собой (в экзистенциальном смысле), и городом, и всеми своими глубинными связями с внешним миром. Едва ли речь только о капитале. Да и не в этом дело.

Главный вопрос состоит в том, как стало возможно, чтобы испокон веков живое и самостоятельное было однажды вдоль и поперёк замерено и отведено для непрерывного процесса купли-продажи: каждый угол, каждая стена, каждый дом, каждый двор были включены в этот поистине конвейерный процесс безудержной торговли.

Неодушевлённые предметы были вынуждены научиться работать наряду с людьми - неся на себя многомиллионные рекламные образы, надписи, тексты (окончательно утрачивая через это свою подспудную некогда-одушевлённость и становясь только тем, чем они являются в восприятии органов чувств - именно это стало единственной официально достоверной реальностью). А люди, между тем, были вынуждены смириться с тем, что теперь они в значимости своей однородны работающим неодушевлённым предметам - с точки зрения рыночной экономики.

 В свою очередь, погружение в предложенную виртуальность совершенно естественным образом вызвало подмену конкретного в реальности абстрактным в виртуальности - с тем, чтобы затем сообщить этим абстракциям новую конкретику - сообразующуюся с логикой виртуального мира. Например, через бренды, лейблы, способы делать что-либо тем или иным принятым образом. С той лишь разницей, что конкретика в виртуальности тотально предназначена для потребления за деньги и направлена на удовлетворение тех или иных "частей" человека и его жизни (какой она теперь должна быть). И больше ни для чего. Так, вполне конкретный и полный значений и собственных метапластов (к которым всегда с неизменностью обращались величайшие из творивших) город Петербург однажды становится просто городом - неким конгломератом бытовых и государственных (семейных, образовательных, военных) ячеек, а также парков, дорог, детских площадок, достопримечательностей и прочих частностей.

Выражаясь понятнее, всё предложенное виртуальностью носит чисто инструментальный характер и призвано обслуживать человека (за определённый прайс, конечно), формируя в нём, одновременно, потребности, подлежащие обслуживанию. В ней всё направлено на него и нет ничего такого, что не было бы таковым.

То есть - в современном представлении - ничего лишнего и ненужного. Поэтому такого рода конкретике безразлично место, в котором она будет осуществляться в не-виртуальной реальности: в фокусе внимания человека и виртуальности - исключительно осуществление "услуги" - в Лондоне или Москве, в Париже или Берлине - спа-салон не перестанет быть спа-салоном, багеты-багетами, комфортабельный офис-офисом, Chanel- Chanel, BMW - BMW, уютный дом с удобствами - домом с удобствами, где так хорошо и приятно расположиться семье или супружеской паре и думать о том, как здорово жить и иметь семью, и кушать французские булочки, и получать образование в престижном университете, итп.. Только вот где, с позволения сказать, фон, на который клеятся все эти приятные мелочи? Следуя такой логике (состоящей в том, что существенно только функциональное и результативное) , между Москвой, Лондоном, Парижем, Берлином и Нью-Йорком нет никакой разницы (тогда зачем нужны те же сверхпопулярные достопримечательности? противоречиво...). Вывод странный и намекающий своей очевидной абсурдностью на допущенную где-то ошибку.

Перейдём к рассмотрению специфики реальности - как исходного антипода виртуальности. Конкретика, существующая в реальности и называющаяся идентичностью, напротив, может быть не предназначена ни для чего. Понимая и чувствуя её, человек начинает замечать больше, приближается к пониманию себя - как онтологической единицы, как феномена именно данной конкретной реальности - в этом времени и пространстве.

Так обнаруживает себя конгениальность человека месту и места - человеку: представляется весьма вероятным, что "тональности" конкретной личности соответствует тональность какого-либо места - речь, разумеется, не о генетике и привычках, и не психологических привязанностях и прочих открытиях психоанализа, обозначивших разнообразные зависимости и комплексы, зовущие человека то туда, то сюда, либо оставляющие его подле святого отчего дома и прочие прелести патологического сознания. Речь идёт в данном случае именно о конгениальности, о звучании в унисон, о совпадении тональностей души и интеллекта человека и энергетики и смысловой наполненности некого топоса.

Например, С. Кржижановский, будучи киевлянином, обнаружил конгениальную его внутренней вселенной Москву, о которой всю жизнь впоследствии и писал, и которую всю жизнь искал и исследовал. Так, француз Гоген известен, прежде всего, именно своей таитянской тематикой в живописи. Примеров можно привести множество. Самым главным остаётся для нас здесь именно положение о своего рода проникнутости человека топосом, о том особом роде слуха, который пробуждается в ищущем, когда он находит и вдруг начинает слышать больше, чем очевидно слышимое и обыденное, больше, чем он слышал прежде, глубже, чем где бы то ни было раньше, когда он находит портал к другим измерениям бытия, хотя для прохожих этот портал может представлять собой нечто ничего особенного и примечательного собой не представляющее.

Именно в таких случаях возрастает вероятность взаимодействия человека и места с видимым на сей раз для окружающих результатом - результатом в духе повествования, рассказа - о том, куда ведёт этот "портал", о том, мимо чего каждый день проходит множество людей. Значимость подобного рассказа очевидна. Кроме того, именно на такого рода повествовании в существенной степени основываются и литература, и кинематограф, и музыка, и многие другие области интеллектуальной деятельности человека.

Так, например, Эмир Кустурица уникален именно тем, что он обнажил в своих фильмах эту сокровенную связь человека и места - боснийцев, цыган и неповторимых Балкан - и их обоюдной идентичности. В литературе описание характера персонажа часто начинается с описания его улицы и жилища - что даёт ключ к пониманию его душевной конституции (например, у Достоевского именно так представлена галерея его героев). В любом жанре искусства интерьер и обстановка за пределами помещения, а также состояние природы, погода, архитектура - повсеместно используются для выражения состояния персонажа - этапа его жизни, настроения, его личности. В самом деле, вероятность того, что режиссёр, задумавший снять меланхоличную драму, например, о разочаровании какой-нибудь юной героини в людях, прибегнет к съёмкам на весёлой Ямайке, - очень мала. Впрочем, всё это итак вполне очевидно.

Мы вплотную подошли к ещё одному аспекту рассматриваемой проблемы: к аспекту уникальности и её понимания.

Под уникальностью в языке принято понимать "редкость, самобытность, неформат; неповторимость, исключительность, редкостность, единственность". В этом смысле уникален не только, скажем, предмет любого фольклора. Идентичность выражается и в неповторимой возможности той или иной зарисовки, могущей иметь место только в том или ином месте, в то или иное время - скажем, похоронный обряд на Ганге зимним утром; драка мексиканских детей из-за курицы во время шумной свадьбы; разгон льда на Фонтанке поздней весной при помощи старых корабликов и толпа детей, с любопытством глядящая на это; уединённые и загадочные прогулки жителей Кронштадта на берегу Финского залива, где падают на песок спелые яблоки и думаются какие-то особенные мысли, знакомые только жителям этих мест; будапештская кошка, кормящая котят на крыше маленького дома, куда занесло ветром позавчерашнюю газету, в которой сказано об очень важных каких-нибудь потрясениях; школьник, разглядывающий нацарапанные на парте послания тех, кто уже давно окончил школу, и чувствующий через это свою причастность к чему-то очень большому, постигающий время, но также и дух сообщничества, издавна объединявший школьников; человек, вернувшийся после долгих лет на улицу своего детства и юности, где столько всего произошло, - сидящий в раздумьях на крыльце дома, где когда-то жил, и где теперь, вероятно, так многое изменилось, что трепетно и страшно постучать; голуби, воркующие весной в пыльном окне старого чердака, на подоконнике которого стоят винные бутылки, каких и не выпускают уже лет 20 как, и какие случайно однажды найдут мальчишки, и узнают, что когда-то по-настоящему было что-то такое, чего они не застали, и это жило среди людей, и несло на себе отпечаток их жизней.

Такого рода примеры многие могут назвать неуместным поэтизированием. Но это было бы поверхностно и ошибочно, т.к. они - эти примеры - суть лишь сжатые и неизбежные в рамках данного рассмотрения "стенограммы" реальности, взятой в широком смысле, затрагивающем также и психологический и интеллектуальный пласты человеческого бытия в месте. Всё это ложится в основу человеческой личности: образы, звуки, темы, события - и становится для неё домом - исходной формой для вероятных дальнейших собственных построений, но не домом как универсальным рекламируемым образом - одним на всех, без каких бы то ни было обусловленных временем, местом , личностями и историей особенностей - комфортабельным и легитимно желанным, не вписанным ни в какие иные контексты, кроме контекста пользования человеком и магии его "приятно".

Люди, обвиняющие подобный ход мысли в глупой абстрактности и пустой метафизичности, ничего общего не имеющей с реальностью, едва ли понимают, в какой мере именно они и являются жертвами этой самой абстрактности - того единственного, что может предложить виртуальность. Именно через неё они желают, например, "дом вообще" - без каких бы то ни было смысловых коннотаций с той лишь конкретикой, какие детали будут в этом доме, каких фирм будет мебель итп. Такой взгляд очень похож на взгляд человека, выбирающего себе "партнёршу вообще" - объект с некоторым количеством необходимых признаков. Едва ли стоит комментировать, как далёк этот подход от потенциально подлинных человеческих отношений. И это вовсе не "другое", как, вероятно, кто-то захочет возразить - нельзя, дескать, сравнивать дом и человека. Однако это возражение не выдерживает критики: восприятие окружающего мира как объекта - это установка ума, распространяющаяся и на дом, и на человека, и на космические тела, - на всё - наподобие, скажем, чайника, функция которого кипеть вне зависимости от того, в комнате ли он, или на кухне, или на крыше. Это программа, работающая вне зависимости от того, на что она направлена.

Однако вернёмся от таких очевидных вещей ближе к нашему предмету. Из всего сказанного выше напрашивается вывод о том, что уникальность - это нечто вроде личности, но применительно не к человеку называемое идентичностью, и имеющее для того, что им обладает, точно такое же значение, как личность - для её носителя. Напротив, универсализированные образы комфорта, красоты, уюта, и вообще жизни - не несут на себе никакого - даже просто обусловленного местом и временем - отпечатка идентичности - не говоря уже о следах, оставленных личностью, на базе этой идентичности сфомировавшейся или так или иначе с ней взаимодействующей. Они тотально взимозаменяемы, стерильны и "висят" во временно-пространственном вакууме, не обременённые связями ни с чем из того, чем является мироздание, его процессы, его мгновения. Более того, они дозволяют в отношении себя "творчество" только в рамках перемещения уже готовых искусственных компонентов в малом количестве комбинаций. Жители и работники, обслуживающий персонал и агенты таких макетов, мыслящие их как идеал и не видящие абстрактности такого замкнутого, не допускающего диалога"фаст-фуда" - не они ли оторваны от мира в пользу глухонемых абстракций и пластмассы - как принципа, не позволяющего проникать в этот макет природе, времени, климату, человеческой деятельности, выходящей за рамки предусмотренного алгоритма? Не они ли заняты усреднением, которого так неврастенично и неистово до сих пор боятся многие, особо "чувствительные," травмированные ношением в СССР одинаковых курток и полагающих, что именно куртки могут обеспечить уникальность - усреднением, искореняющим возможность появления чего бы то ни было индивидуального в этом уже-готовом-для-употребления-мире, для которого всё прочее, что естественно могло бы быть привнесено - объявляется вражески лишним? И раз так, не они ли подспудно уничтожают принцип уникальности и в мире человеческих отношений, во всём прочем покусившись на принцип неповторимости и естественности? Не этот ли взгляд, лицемерно утверждающий своё восхождение к "чистым формам", "любви к ближним и семье", "гармонии" итп. - не он ли противоречит сам себе в объявленных задачах, явно противоположных деятельности по тотальному усреднению всего, а также противоположных глобальной виртуализации, осуществляемой через оптимзацию жизни человека и через подчинение всего живого удвлетворению её первичных, а также искусственно вживляемых в неё потребностей, через подчинение всего мира якобы этим высшим ценностям, места которым - что вполне очевидно - в этом стерильном торговом мире не будет. Зато будет очень много места для разглагольствования о высоком (на соответствующем, разумеется, усреднённом уровне) - минимализм массово освобождает жилища от книжных полок, а рабочие дни - от желания быть каким-то там собой, читать, думать, предоставляя взамен комфортабельные альтернативы, услаждающие тело (под видом пользы для него) и то, что останется от души, - то, что так нарочито теперь будет называться именно "душой".
                                                                                                                                                                                                                                                                     

Известно, что в древние времена связь человека с окружающим миром была неразрывна. В первую очередь, такое положение вещей, разумеется, связано с 

множеством опасностей, которые подстерегали его на каждом шагу - внимательность и чуткость к происходящему вокруг были верным способом выжить и продолжить свой род, а также понять хоть что-то из царящего вокруг хаоса неизвестности и обнаружить способы обращения с этим "понятым", формируя, тем самым, свой быт. Беспрестанное напряжение внимания, направленного вовне, обозначило перед человеком ряд закономерностей в наблюдаемых процессах, что, в свою очередь, привело к первым попыткам интерпретации. Так однажды появляется мифология, а человек закрепляет за собой роль интерпретатора и впервые (и навсегда) становится "человеком означающим". Так зарождаются культуры.

И если сегодня культура представляет собой, cкорее, атрибут цивилизации, а, вернее даже сказать, аксессуар, который можно носить и слыть культурным, а можно не носить и слыть, соответственно, некультурным(в обоих случаях к самой культуре отношения, по существу, не имея) - вопрос имиджа и целей, - то характерной чертой прежних времён представляется неразрывность (осознанная или неосознанная) человека с культурой как живой тканью - полотном, по которому можно судить о взглядах, верованиях, принципах, душевному устройству тех или иных групп людей, объединённых языком, географией, историей или эпохой.

Очевидно, что без именно такого Питера не было бы Достоевского, не было бы "Бродячей собаки", андеграунда 80-х, не было бы огромного и беспрецедентного по значимости пласта культуры. И обратно: Очевидно, что если бы С. Кржижановский мыслил современно, он бы не разглядел Москвы, и если Кафка не был болен Прагой, мир не знал бы Кафку и всего того, о чём он поведал, слившись однажды с темами Праги.

Если бы представители питерского андеграунда не придавали значения немыслимой уникальности, окружавшей их, не бросались в постижение и чтение её с головой, они не случились бы в культуре, в текстах, в истории - не случились бы как таковые. Так Лермонтов подарил миру Кавказ - осмысленный, понятый, самобытный, услышанный; так Гоголь внёс в вечность эпическую мистику украинских хуторов, постигнув её в состояниях глубинной причастности, в чтении тех людей, которые жили в ней - их страхов и мыслей, восприняв её в себя, присоединив к своей личности и обретя через это впоследствии огромную долю того, что называют литературной самобытностью; так урбанический пост-соцреализм обрёл семиологические формы у Пелевина и Сорокина - придавших значение всему, что в этом эклектическом хаосе могло быть встречено, впитавших свои тексты напрямую из реальности, не-туристически, но по-настоящему существуя в состоянии подключённости к ней, к её непрерывному пульсу, в состоянии Причастности, о чём свидетельствует интерсубъективность их текстов, не могущая быть получена иначе.

Причастность к окружающему - это то, с чего начинается взгляд вовне, и через что появляется Другое, а, стало быть, то единственное, что позволяет создать подлинное глубинные отношения, добиться качественных изменений, продвинуться на шаг, произойти как явление, открыть себя и двигаться по этому пути. Причастность - это не услуга, не сервис и не что-то, могущее быть подчинено пользе человека. Причастность - это единственное условие Понимания.

Напротив, стерильное непричастно: оно атопично, безотносительно и закрыто от возможности взаимодействия с ним человека, времени, природы. Стеклянно-металлические конструкции не нуждаются в диалоге с климатом - впоследствии они ничего о нём не расскажут, как могут рассказать постройки Кронштадта, при одном взгляде на которые обнажается само существо этих мест. На крышах этих стеклянных конструкций не вырастут цветы и не совьют гнездо ласточки, а потому в их стенах не появится ещё один Андерсен, который будет этих ласточек слушать и откроет в себе сказочника всех времён - как это однажды, собственно говоря, и произошло с Г.Х. Андерсеном (чьи сказки в электронном виде будут покупать в супермаркетах не способные ни на одну живую мысль мамы своим не менее автоматическим детям. Впрочем, это вряд ли: излишне оптимистично). Люди в стенах этих строений не будут говорить ни о чём, кроме того, что заложено в автозагрузках тех программ, которые так недавно и, похоже, так фатально установились здесь, источая бесконечные торговые комплексы, магазины, бизнес-что-то и многое другое - никогда не будут говорить ни о чём, кроме предусмотренных тем с одними и теми же на всех диалогами и наборами эмоций, выражениями лиц и знаками препинания, восклицаниями, всякий раз делая вид, будто это ново.

А между тем, замкнутость, о которой говорил Р.Барт в эссе о пластмассе - замкнутость, присущая расцвету рассматриваемого процесса, страшна даже не тем, что она недосягаема для времени, пространства и природы: она недосягаема и для человека: в этих пространствах не за что зацепиться мысли: она апатично блуждает по горизонтали, натыкаясь лишь на однородное, представленное в разных формах, замаскированных под разнородность. После устаёт. И успокаивается. Останавливается. Стерильное тотально атопично.

Хай-тек стерильно тоталитарен. Однажды, разобравшись в темах различных топосов, человек начал интерпретировать природу: он передавал её в орнаментах, в скульптуре, живописи, в устных преданиях, слагая саги, поэмы, песни, он создавал средства передвижения, подражая животным и птицам - он строил и копировал, но всякий раз привнося свою интерпретацию. Эта интерпретация по существу представляет собой нечто похожее на результат структуралистской деятельности, как её трактует Р.Барт: вновь-сборка с последующим результатом, не тождественным исходной форме. По сути дела, именно так выглядит алгоритм создания культуры. И именно так культура создавалась человеком. Однако по мере расширения границ культуры, человек всё более терял связь с природой, и однажды - с моментом появления цивилизации в том виде, в каком она известна комфортабельной современности, он потерял её практически полностью (Во всяком случае, до пределов весьма неуловимых и с трудом подлежащих установлению).

И канул в культуру. Теперь же обнаруживаются принципиально новые процессы, а именно: процессы потери связи с культурой, (описанные выше). Но что тогда останется человеку, если быть в природе он больше не может, потому что понимать её он давно разучился, как разучился и слышать голос архетипов, и в целом физически деградировал, с точки зрения способности к выживанию, - а интерпретировать он больше не может и не хочет - потому что ему нравится статичный пластмассовый мир с готовыми значениями и значимостями, если он более не способен интерпретировать, потеряв связь с внешним миром, разучившись видеть его, мыслить его в проекциях - что, собственно, всегда и было условием возможности интерпретации; если он превратился в пассивного воспринимателя и механического актора заданных алгоритмов, всё прочее полагая абстракцией и непозволительной сентиментальностью, - в актора, готового бесконечно воспроизводить созданную комфортабельность и виртуальность, не знающую места и времени и безразличную к подлинно уникальному, так обесценившемуся в нынешнее время? Кем теперь будет человек, которому неприятно естественное и который согласен жить в вакууме: в торговом-бизнес-центре, в доме с рекламной картинки, в идеально- спроектированном компьютерном саду, в стеклянной комнате, в макете, в пластиковом гетто, - человек, преодолевший последний доступный ему предел(культуру) и, канув в цивилизацию, потерпевший поражение, не ощутимое для его удобства, но фатальное для его единственного возможного предназначения?

Об авторе:
Рахманинова Мария Дмитриевна, кандидат философских наук (Москва).