(Часть 1-я)

Техника и механизмы мифа.

«При прeвpaщeнии смысла в форму из него удаляется все случайное; он опустошается, обедняется, из него испаряется всякая история, остается лишь голая буквальность. Читательское внимание парадоксально пеpeключaeтся, смысл низводится до состояния формы, языковой знак – до функции означающего в мифе. <…> Смысл заключал в себе целую систему ценностей – тут и история, и география, и мораль, и зоология, и Литеpaтуpa. В форме все это богатство устраняется; форма обеднела и должна быть наполнена новым значением»[1], - пишет Р.Барт. В качестве примера он приводит обложку попавшего ему случайно в руки французского журнала, на которой изображён салютующий чернокожий солдат с французским знаменем, во французской имперской форме. Месседж такого образа представляется вполне очевидным: великая Франция объединяет под своими знамёнами всех людей, готовых служить ей, не делая между ними различия – она приемлет всякого, кто готов соблюдать её имперские порядки. Именно так, по мысли Барта, эмоционально воспримет эту обложку большинство читателей этого журнала (и здесь становится очевидной ещё одна важная черта мифа – его непременная адресность). Между тем, за этим месседжем сам чернокожий солдат как бы утрачивает свою собственную историю, свою идентичность, становясь лишь формой, в которой через него высказывается нечто внешнее ему. Он как бы «очищается» от своей реальности, становясь просто «ёмкостью», что позволяет заретушировать те коннотации, которые могли бы считываться в образе чернокожего человека при существующих политических обстоятельствах – таких, например, как произведённые Францией в Алжире 17 атомных взрывов, или война Алжира за независимость. Вместо этой реальности перед зрителем предстаёт то, что помогает забыть её, подменить её чем-то более политкорректным, ясным и простым.

Таким образом, «Через понятие в миф проникает какая-то иная, новая история»[2]. В самом деле, чернокожий солдат в приведённом примере никуда не исчезает: он остаётся, но становится наполненным неким трансцендентным ему содержанием, утрачивая всё имманентное своему образу и себе самому. Он лишь «наполовину урезан, лишён памяти, но не существования. <…> Под воздействием понятия смысл не отменяется, а именно деформируется, - или, чтобы выразить это противоречие одним словом, - отчуждается»[3]. Отсюда Р.Барт делает вывод, что «миф – это похищенное и возвращённое слово. Просто возвращается слово уже не совсем таким, каким оно было похищено; при возвращении его поставили совсем не на своё место. Такое кратковременное умыкание, результат неуловимой ловкости рук, как раз и сообщает слову-мифу его ледяную застылость»[4]; «Миф – ничего не скрывает и ничего не демонстрирует – он деформирует; его тактика – не правда и не ложь, а отклонение, его задача – «протащить некую понятийную интенцию, язык же лишь подводит его, либо уничтожая понятие в попытке его скрыть, либо демаскируя его в попытке высказать. <…> В этом – главный принцип мифа – превращение истории в природу. <…> Миф существует с того момента, когда «французская имперскость» превращается в природное состояние»[5].

Аналогичный механизм и у традиционалистской мифологии в России, ставшей особенно популярной в последнее время. Так, в среде многочисленных сетевых сообществ соответствующей направленности[6] широко культивируется так называемая эстетика Руси-матушки, приправленная подобающим арсеналом идеологических афоризмов. Однако, как правило, диапазон образов этой тематики не слишком поражает воображение, гораздо больше, напротив, впечатляя своей радикальной нереалистичностью. Сотни барышень, снятых в фотосессиях «a la russe», предстают перед зрителем в подчёркнуто гламурном почти голливудском виде (макияж, маникюр, аксессуары, декорации, позы, и т.д.), а лубочные картинки с изображением счастливых, стильно и стерильно одетых, погружённых в переживание счастливой экзальтации, сытых семей, скорее, напоминают декоративные фантазии аристократов о народе, нежели суровый крестьянский быт царской России. Все эти образы действительно успешно скрывают в сознании своих почитателей те экономические и антропологические реалии патриархального насилия, косности, жестокостей царизма, крепостного права и унижения, которые на протяжении многих веков составляли действительность и повседневность российского крестьянства. История, спрятанная за матрёшкой – так, пожалуй, можно было бы перефразировать Р.Барта применительно к мифологии «русскости».


Мифологии современности.

Впрочем, эта мифология, разумеется, не является единственной. Рассмотрим некоторые другие мифологии, наиболее распространённые в современности.

Аналогично мифологии «русскости» устроена, к примеру, мифология крови и высшей расы. Здесь в чистом виде работает выявленный Р.Бартом механизм подмены феноменов культуры – категорией природы. Наиболее остро проблема такой мифологизации проявилась в фашистских режимах XX века. Фатальные последствия этого феномена хорошо известны и едва ли требуют дополнительных комментариев.

В ряду сходных идеологических конструктов особое внимание обращает на себя миф «народа». Р.Барт отмечает, что именно это понятие «служит противоядием от слишком грубого <…> слова «классы». «Народ» призван деполитизировать множественность социальных групп и меньшинств, сгоняя всех индивидов в одну нейтрально-пассивную массу»[7]. В более узком смысле слово «народ» часто заменяют на слово, обозначающее жителей какого-либо города – для того, чтобы всем им приписать какие-то незыблемые свойства, как если бы они, в самом деле, представляли собой некое единообразно мыслящее социальное тело. Кстати, именно это обстоятельство, как правило, лежит в основе неприязни жителей одних городов к жителям других: всем известны презрительные шутки про москвичей или, наоборот, московские предрассудки о жителях удалённых от центра городов.

Проиллюстрируем этот миф следующим примером. В конце 2013 года, в свете политических событий в Украине, в петербургском метрополитене можно было услышать рекламу некоего периодического издания, из которого пассажирам предлагалось узнать, что же по поводу этих событий думают петербуржцы. И хотя очевидно, что в действительности это послание насквозь мифологично, поскольку непринуждённо предлагает петербуржцам, гордящимся своей идентичностью, как бы украдкой от всех остальных узнать, как же им на самом деле следует относиться к украинской политике, но даже предположение о том, что месседж в послании действительно призывал узнать мнение неких «петербуржцев», уже сталкивает нас с мифологией. В самом деле, можем узнать, мнение каких именно петербуржцев подразумевалось в данном случае? Правительства Петербурга? Парикмахеров? Врачей? Кинологов? Бизнесменов? Или профессоров политологии? Да и в каждой из этих сфер – у всех ли эти политические позиции непременно совпадают?

Невозможность ответить на эти вопросы в рамках исходного тезиса о «позиции петербуржцев» выявляет его аморфность, вызванную интенцией мифа и мифологизации идеологических и мировоззренческих сюжетов.

Схожим образом обстоит дело и с самопозиционированием политических фигур в электоральном визуальном пространстве. Эту тему Р.Барт подробно раскрывает в главе «Электоральная фотогения». Он пишет: «В фотографии выражаются не намерения кандидата, а его побуждения – все те семейные, психические, даже эротические обстоятельства, весь тот стиль жизни, продуктом и привлекательным примером которого он является. Большинство наших кандидатов явно стараются продeмонстpиpовaть своими портретами устойчивость своего социального положения, свою видимую комфортную укорененность в семейных, юридических и религиозных нормах, свое прочное обладание такими буржуазными благами, как, например, воскресная месса, ксенофобия, бифштекс с картошкой или анекдоты о рогоносцах, – одним словом, все то, что называется идеологией»[8].

В самом деле, даже если рассмотреть именитых, в том числе оппозиционных политиков современной России, нетрудно будет обнаружить, что большинство из них укоренены в сознании граждан главным образом именно благодаря своему имиджу – будь то преуспевающий, цветущий и привлекательный предприниматель; яростный, героический и национально чистый борец со злом; крепкий и тотально маскулинный строгий отец, уверенно глядящий в глаза врагу; или кто бы то ни было ещё.

Так, крайне интересным и репрезентативным в рамках данной темы представляется политкорректный (за давностью лет) пример предвыборной агитации 1996 года, призывающий граждан отдать свой голос за Г.Явлинского. Композиция ролика незатейлива, но красноречива: люди обоего пола, разных профессий, возрастов и статусов (каждому предлагается узнать в них себя) в жанре залихватских частушек сообщают зрителю, что будут голосовать за данного кандидата, и убеждают его сделать то же самое.

Любопытно, что в их числе поначалу присутствуют также и сомневающиеся персонажи. Например, пожилая крестьянка, не готовая идти на выборы по причине неотложных хлопот по хозяйству и огороду. «Не Явлинский же мне осенью картошку соберёт», - поёт она. На что все жители деревни, внезапно появляющиеся из-за плетня, ей возражают: «Это, тётка, без него у всего народа, чай, не будет ничего, даже огорода». Такая незатейливая «аргументация» ничуть не уступает мифологиям древности: выборы становятся магическим ритуалом, требующим жертвы, отказ принести которую может навлечь ещё большие беды.

Аналогичных ритуально-мифологических линий в рассматриваем видеоролике предостаточно – даже если опустить откровенные псевдофольклорные реминисценции в образе девиц-красавиц с косами до пояса и традиционными костюмами – впрочем, обрезанными выше колена – по вкусу времени. Так, на протяжении восьми с половиной минут видео регулярно повторяется мотив «Чтоб не видеть горя, я выберу Григория», «Сердце мне шепнуло: «Гриша – мой избранник-президент»», «Из всех кандидатов Явлинский, пожалуй, мне самый близкий. Вы спросите: «В чём причина?» Просто он – настоящий мужчина» (здесь мы как раз сталкиваемся с бартовской идеей эротизации кандидата), и так далее. Радикальное отсутствие политической аргументации компенсируется убедительностью подобных заклинаний – взывающих в зрителе к иррациональному, эмоциональному и аффективному началам. Абстрактные слова «чтоб страна помолодела, чтобы за словом было дело», «я выбираю свободу, чего желаю и вам», «за такого президента не стыдно», «я добро хочу найти, мне с Явлинским по пути», «вся страна поправится – не по щучьему веленью, по уму и разуменью» - не дают ровным счётом никакого представления о политической программе кандидата. Неясно даже, правых он придерживается убеждений, или левых, ориентирован ли он на Запад, на возрождение традиционализма или на создание нового уникального пути - ни о чём подобном зритель не узнаёт из видеоролика. Кандидат явлен как некое абсолютное сакральное благо, единственный возможный тип отношения к которому – молитва и упование. Рационализация и конкретизация его как политической фигуры имплицитно позиционируется как излишняя – за достаточным (и даже избыточным) эмоциональным представлением. Что вполне характерно для мифологии.

Очевидно, что наподобие великой и малой колесниц Махаяны и Хинаяны в буддизме - мифологический, эмоционально и событийно насыщенный образ кандидата открыт всякому без излишних погружений в политологию. В то время как реальная содержательная сторона его политической и идеологической позиции, его тактика и стратегия во всей их взаимосвязи с существующим историко-культурным контекстом - уходят в тень, оставаясь концептуально непроницаемыми для обыденного восприятия. Мифология здесь заменяет информацию и необходимость погружения в политическую мысль; необходимость мысли как таковой.

Однако, как было отмечено выше, мифологизированию подвергаются не только чисто политические области. Например, одна из наиболее благодатных почв для расцвета мифов современности – область телесности. Эта тема широко исследуется в рамках проблематики гендера и сексуальности, и – через их призму – в рамках проблематики гигиены и эстетики.

Одним из первых примеров такого мифа Р.Барт называет миф лица Греты Гарбо. Он обращает внимание на то, насколько застывшим и похожим на маску предстаёт оно перед зрителем, насколько эссенциально (а не экзистенциально) оно показано: «Черты маски образуют лишь простую сумму, в лице же они вступают в тематическую перекличку»[9]. Такой тип эстетизации лица представляет собой принципиально новый уровень объективации женщины: она предстаёт перед нами полностью «очищенной» от своей истории – как это происходит в примере с чернокожим солдатом в имперской форме Франции. Отныне она превращена в пустую и гладкую форму, ничем не уступающую в отсутствии переживаний, мыслей и эмоций драгоценным металлам и иным декоративным материалам.

Именно этот тип изображения впоследствии ляжет в основу современной гламурной фотографии, главной чертой которой станет предельная «застылость» моделей, а также исполняемый ими универсальный и не слишком впечатляющий набор форм этой «застылости». Остановившиеся зрачки полуприкрытых глаз, приоткрытые губы, статичная поза – эти жесты становятся поистине культовым ритуалом для современного изображения женщины, в котором её Реальное полностью вытеснено Воображаемым зрителя, и в котором нет места для неё как живого человека. В бартовской дихотомии эссенциального и экзистенциального очень точно схвачено это противопоставление существа и вещества, где последнее берёт верх над первым в эстетическом поединке современного подхода к телу.

Отметим отдельно, что у этого процесса есть несколько оптик, одна из которых – оптика «макро». Лучше всего она видна на примере рекламы кремов и прочих средств гигиены, ставшей настоящей манией для современного Западного мира. Так, Р.Барт пишет: «Медицина, с ее понятиями дермы и эпидермы, также помогает поместить красоту кожи в глубинно-пространственную перспективу, заставляя женщину переживать себя как продукт некоего растительного круговорота веществ, где красота цветения зависит от питания корневой системы»[10]. Рекламируемые средства как бы разоблачают потаённые процессы, происходящие в живых организмах – во всей их пугающей реальности – так устрашающе передаваемой в рекламной графике. Тело рассматривается будто под микроскопом - как никогда порнографически. Единственной нормой его бытия провозглашается тотальная стерильность, соблюдаемая с определённой регулярностью – разумеется, при помощи чудодейственных и дорогостоящих средств, обещающих изгнать из него пугающие процессы гниения и разрушения. Практика подобного гигиенического экзорцизма представляет собой типичный продукт агрессивной мифологизации телесности в коммерческих целях.

На социальном уровне такой тип мифа легко обнаружить в образе куклы Барби. Позиционируемая как «просто-товар-для-детей», как игрушка, - в действительности, она содержит в себе колоссальный мифологизирующий потенциал, выражающийся в формировании у ребёнка вполне определённых моделей сексуальности, самовосприятия, личностной идентичности, переживания телесности (зачастую оборачивающегося драмой для множества девочек и девушек, тщетно пытающихся соответствовать фантастическому образу). Характерно, что в процессе социализации ребёнка эти конструкты способствуют отчуждению его собственной идентичности, убедительно и интенсивно заполняя её место. «Если разобраться, Барби — это архетипический пришелец из кос­моса, захватчик, розовощекий империалист от культуры. Именно она перекрашивает целые города в цвет фуксии в ознаменование «Праздника Барби». Это она — Всеобщий Идеал, Наставница с повадками мастера дзэн, которая на протяжении последних соро­ка лет изо всех сил старается быть для дево­чек всем — врачом, сердечным дружком, ти­нейджером, деловой женщиной, посланником от ЮНИСЕФ»[11], - пишет Наоми Кляйн. Выражаясь языком психоанализа, образ Барби на определённом этапе как никакой другой формирует Супер-Эго ребёнка, определяя его основные эстетические, сексуальные, ценностные, и в целом антропологические векторы и ориентиры. В самом деле, не Барби ли и сопутствующие ей товары (игрушечные магазины, джипы, лошадки, роскошные платья и т.д.) являются прообразом общества потребления с агрессивной гендерной и классовой сегрегацией?

Учитывая специфику коммуникации и гендерной самоидентификации в современном обществе, есть все основания предполагать, что коэффициент полезного действия данного процесса (и процессов, аналогичных ему) подчас даже выше, чем в рамках откровенно идеологических инстанций – таких, например, как пионерия или комсомол, где у личности, по крайней мере, подчас оставалось внутреннее пространство, не затронутое внешним императивным ритуалом. Таким образом, очевидно, что мир Барби отнюдь не является просто случайным набором не ангажированных символически игрушек, но – по всем признакам (подмена функции игрушки как социализирующего начала сложной системой ангажированных императивов, символичность, анонимность, массовость, герметичность, чрезмерная яркость, и так далее) – представляет собой типичную мифологическую систему, поставляющую в сознание людей, находящихся в процессе социализации, готовые программы по восприятию себя, своего тела и окружающего мира. А потому очевидно и то, что мифология мира Барби носит не только идеологический, но и крайне авторитарный характер. Что, впрочем, свойственно политике крупных корпораций.

Так, в чистом виде корпоративными являются, к примеру, мифология шоппинга (где только не говорится о его терапевтических свойствах); мифология торговых центров (где человеку предлагается в течение, например, выходного дня активно участвовать в некой альтернативной, не травматичной реальности – впрочем, разумеется, за известную цену), и мифология развлечений. В последнем жанре мифологии особенно преуспела корпорация Disney, запустившая проект круиза на корабле – на принадлежащий компании остров на Багамах. Настолько интенсивное и глубокое погружение в виртуальную реальность сродни разве что глубокому трансу людей древнего мира. Отчуждение в виртуальность наяву - типичный императив мифологии, не знающей сомнений, возражений и интерпретаций, - открытой лишь для пассивного созерцания и воспроизведения, но никак не для роли субъекта.

На этот счёт Наоми Кляйн приводит в «No Logo» слова современного художника и активиста Джагги Синга: «Существуют корпорации, которые осу­ществляют свой маркетинг с такой агрессив­ностью, так сильно нацелены проштамповать своим образом каждого из нас и каждую без исключения улицу, что переполнили чашу тер­пения мыслящих людей, — говорит он. — Нас возмущает уничтожение культуры и ее заме­щение этими корпоративными логотипами и лозунгами массового производства. Это свое­го рода культурный фашизм»[12]. Таким образом, она заключает: «Если собрать вместе все примеры такого рода, корпоративное пространство представ­ляется подобием фашистского государства, где все мы отдаем честь логотипу и почти не имеем возможностей для критики, потому что наши газеты, телеканалы, Интернет-серверы, уличные и торговые пространства сплошь кон­тролируются транснациональными корпора­циями и обслуживают их интересы»[13].


Тактики сопротивления мифологии.

На фоне осознания последствий идеологической, коммерческой, гендерной и других мифологий на протяжении всего становления общества гиперпотребления возникают различные тактики сопротивления их механизмам. У истоков этих тактик стояли дадаисты и сюрреалисты, бросившие вызов пассивному созерцательству, на которое обречён зритель в традиционном, классическом искусстве - не оставляющем обществу ничего другого, кроме потребительски ориентированного буржуазного конформизма. По их стопам шли ситуационисты, повозгласившие detournement («выхватывание образа, высказывания или любого артефакта из контекста и придание ему нового смысла»), что способствовало широкомасштабной деконструкции фундаментальных эстетических и идеологических нарративов патриархальных мифологий, продолжавших активно звучать ещё в XX веке (и во многом продолжающих по сей день). В 1984 возникает тактика «culture jamming» («глушение культуры»), впитавшая в себя дух своих предшественниц, но модернизировавшая его в соответствии со спецификой эпохи, характеризующейся, в частности, немыслимым количеством рекламы. Основатели этой тактики – группа музыкантов из Сан-Франциско Negativland – впервые прибегли к «редактированию» рекламных щитов с целью разоблачения их скрытых интенций и обнажения спрятанных этими интенциями проблем. «Умело переделанный ре­кламный щит <...> обращает внимание общества на исходную стратегию корпорации»[14] - цитирует Н.Кляйн одного из участников группы.

На первый взгляд, рекламоборчество похоже на вандализм, однако этот взгляд представляется чересчур поверхностным, поскольку деструктивная сторона рекламоборчества касается только эстетической стороны интересов крупных капиталовладельцев. С каждым годом по всему миру оно привлекает к себе всё больше политических активистов, осознающих проблемы монополии рекламной мифологии на общественно-политическое пространство и, как следствие, на личность. Так, за последние несколько лет тактика глушения культуры стала весьма популярна в России, Украине и Беларуси, - что в особенности можно было наблюдать в периоды предвыборных кампаний, когда на рекламных афишах магазинов и Билл-бордах у персонажей на фотографиях появлялись наклеенные политические реплики, отражающие те или иные актуальные проблемы. Однако выборы, разумеется, не были единственным поводом применения этой тактики – она широко применяется и в отношении тех латентных коммерческих и политических процессов, которые характеризуют современную повседневность.

Не имея возможности противостоять мифологиям в правовом поле (суды с корпорациями крайне редко решаются не в их пользу), жители городов прибегают к этой нелегитимной практике, чтобы выразить свой протест против коммерческой мифологизации окружающего их мира и её экономических и политических императивов. А значит, проблема нелегитимности подобной практики в действительности требует новой формулировки: если легитимность есть общепризнанность со стороны граждан, то что является в большей степени нелегитимным: несогласие граждан с тактиками монополии на общественное пространство со стороны корпораций, или всё же сами эти действия, осуществляемые вопреки несогласию людей?

В сущности, с точки зрения механизма действия, тактика «глушения культуры» представляет собой то, что Р.Барт называл «раскачиванием знака», на котором паразитирует миф. Если миф, утверждает Р.Барт, крадёт слово, чтобы исказить его, единственное, что можно ему противопоставить, - это попытаться выкрасть у него слово обратно – путём уличения его в нечестной игре, дискредитации или как-либо иначе. Вопрос о формах, в которых эта тактика сопротивления мифологии может осуществляться, - остаётся открытым и зависит от конкретных культурно-политических реалий.



Заключение.

Подведём итоги. Мифология является древнейшей формой мировоззрения. На протяжении истории она многократно меняла формы, задачи, императивы и адресатов; её последствия оказывались самыми разными, однако её механизмы и принципы были и остаются неизменными: идёт ли речь о мифологическом мышлении до Логоса; о антимифологической мифологии Просвещения с вытекающими из неё (и существующими по сей день) мифологиями фашизма, национализма, расизма и шовинизма; или о современных формах мифологии – таких, как шоппинг, гендерная мифология, мифология гигиены или мифология футбола. Общей для всех этих видов мифологии является принципиальная десубъективация вовлекаемого участника, требование его готовности воспринимать герметичное знание и моделировать в соответствии с ним своё социальное и индивидуальное бытие.

«Конечная задача всех мифов – сделать мир неподвижным; миф должен внушать и изображать такой мировой экономический порядок, где раз и навсегда установлена иерархия владений. Таким образом, всегда и всюду сталкиваясь с мифами, человек всякий раз отбрасывается ими к своему неизменному прототипу, который начинает жить вместо него, душит его изнутри подобно огромному паразиту и ставит его деятельности узкие пределы, в которых ему позволено лишь страдать, ничего не меняя в мире; буржуазный псевдофизис есть не что иное, как запрет для человека заново изобретать себя. Мифы непрестанно и неутомимо добиваются, вкрадчиво и непреклонно требуют, чтобы все люди узнавали себя в вековечном и вместе с тем исторически конкретном образе, который создан для них как бы раз и навсегда. Ибо Природа, в которую заключают здесь человека, якобы приобщая его к вечности, есть всего лишь Обычай. А именно этот Обычай, при всей его грандиозности, им как раз и нужно взять в руки и прeобpaзовaть»[15], - пишет Р.Барт.

Таким образом, преодоление мифологии непосредственно связано с интенсификацией процессов рефлексии и последующей коммуникации с окружающим миром, не преломлённым через готовые системы интерпретаций (как это происходит в любой мифологии). Как было указано в самом начале настоящей статьи, именно рефлексия, с точки зрения К.Ясперса, стала главной причиной перехода от мифологического мышления к логическому; именно познание механизмов когнитивных процессов позволило человеку преодолеть инерцию обычая и начать путь к самому себе, во всём своём своеобразии. Однажды обнаружив весь свой освободительный потенциал, рефлексия по-прежнему остаётся ключевым условием освобождения от императивов мифологий и обретения человеком субъекта в самом себе – не субъекта потребления, служения, наслаждения, власти или вожделения, а субъекта в широком смысле этого слова – активного, творческого и мыслящего, вписанного в сложную сеть контекстов окружающего мира и неотделимого от неё.

В противном случае попросту невозможным и бессмысленным становится весь Западный антропологический проект, оттолкнувшийся от перехода человека в состояние, трансцендентное природе и её порядку вещей. Во имя этого трансцендентного начала совершался весь его долгий и полный страдания путь через историю, подчас не в меньшей степени полную мифологий; именем этого трансцендентного начала оправдывались (и оправдываются) все «издержки» научно-технического прогресса. В чём же тогда смысл последнего (да и всего пути становления человечества), если схемы и механизмы мышления оказываются в опасности возвращения к дорефлексивным формам, когда прогресс не мыслился как необходимый, а человек не знал о возможности пройти собственный путь? И чем, в таком случае, можно оправдать «издержки» этого прогресса? В этом смысле, не напоминает ли современный человек ребёнка, которому ценой невероятных экономических усилий всей семьи купили дорогой музыкальный инструмент - в надежде, что он со временем научится на нём играть, а тот не только не стал учиться, но и вовсе разломал его? Поддержание и воспроизведение мифологических нарративов современности представляется равносильным поведению такого ребёнка: мифологизированное мышление обесценивает весь эмпирический материал истории и сводит на нет всё лучшее, что было в ней достигнуто. Т.Адорно и М.Хоркхаймер отмечают, что причины такого положения вещей лежат в самой диалектической логике проекта Просвещения, сформировавшей образ современной Западной цивилизации: его мотивы господства принесли обществу небывалый прогресс (технологий, промышленности, и тд.), но вместе с тем – и небывалый регресс: приспособление к власти прогресса было обречено стать причиной прогрессом власти. За многомерной системой императивов сети авторитарных мифологий утрата субъектом истории осознания своей фундаментальной реальности с неизбежностью оказалась оборотной стороной медали тотальной патерналистской объективации мира. И в этом смысле единственным выходом из сложившейся ситуации остаётся возвращение субъектом переживания и осмысления этой реальности, а также выход из состояния вынужденно приобретённой когнитивной и мировоззренческой инфантильности.

В сущности, на сегодняшний день перед современным обществом - два пути. Либо возвращение к дорефлексивным формам бытия, которые бы соответствовали его действительной потребности в мифологии (в этом случае она была бы полностью удовлетворена) – с отказом от всего того, что было обретено на пути преодоления мифологического начала логическим. Такой путь был бы, по крайней мере, последовательным. Впрочем, он, разумеется, маловероятен. Либо поиск и осуществление новых шагов в уже заданном однажды направлении от мифа к Логосу – таких, которые не просто могли бы оправдать все те издержки, которыми сопровождается благосостояние общества современного типа, - но и уменьшить их, ставя перед человеком новые задачи, связанные с осознанностью (рефлексивностью) и, как следствие, с нравственностью (в широком смысле этого слова). А значит, распознание мифологий и защита от их авторитарной власти принципиально важны – социально, политически, антропологически. Будет ли такое освобождение осуществляться за счёт всевозможных форм «раскачивания» знаков мифа (какой бы природы он ни был); или за счёт выработанных техник сопротивления ему и изобретения новых; будет ли оно вообще осуществляться, или оно вовсе не произойдёт – этот вопрос остаётся острым, актуальным и открытым.


_______
[1] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.276.
[2] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.276.
[3] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.281.
[4] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.284.
[5] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.287-289.
[6]Например, сообщество https://vk.com/slavanochka (55 000 подписчиков)
[7] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.210.
[8] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с. 232.
[9] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.134.
[10] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.149.
[11] Кляйн Н. No Logo. Люди против брэндов. – М.: Издательство «Добрая книга», 2012, с.113.
[12] Кляйн Н. No Logo. Люди против брэндов. – М.: Издательство «Добрая книга», 2012, с. 172.
[13] Кляйн Н. No Logo. Люди против брэндов. – М.: Издательство «Добрая книга», 2012, с. 118.
[14] Кляйн Н. No Logo. Люди против брэндов. – М.: Издательство «Добрая книга», 2012, с.168.
[15] Барт Р.Мифологии. - М.: Академический Проект, 2008, с.320.

Об авторе: Рахманинова Мария Дмитриевна – к.филос.н., ассистент кафедры философии факультета общеобразовательных и гуманитарных дисциплин Санкт-Петербургского государственного Горного университета.