1918 год. 22 апреля

Раскрыть первоначальные замыслы слов, особенно относящихся к топографии человеческого тела, — это было бы, может быть, откровением, раскрытием важных тайн самосознания, потерянных в веках

22 апреля/5 мая 1918 г.
Христос Воскресе!
Холодная, не светлая Пасха. С Яшей, Лидой и Гришей были у Введенья и вошли и вышли свободно. Дома роскошное разговенье с детьми, благодаря гостя (И. И. Палферов), который навез таких редких вещей. Кроме вина было все, что полагается по языческому ритуалу: свиной окорок, телятина, пасха, куличи разных сортов, яйца. И к этому культу живота в христианстве чувствую себя, стоя в церкви совершенно равнодушным. Когда пели: «живот даровав», мне явилась мысль, что недаром на нашем священном языке, на языке предков живот и жизнь одно слово. Намек на то, что жизнь у нас еще не вышла из животного состояния. Живем по преимуществу в брюхо, в то, что немцы называют Leib, французы и англичане — abdomen. Исключительная важность этой части организма в глазах народных выразилась в обилии названий для нее: живот, брюхо, пузо, чрево, мамона — признак, что внимание духа привлечено именно сюда: свидетельство цинизма, как натуральной философии народной. Ни для груди, области сердца, ни для головы не выработалось столько названий. Стало быть именно тут, в области переваривания, фокус нашей жизни, тот основной иероглиф, к-рый дает ключ к пониманию духа самим собой. В самом деле: в течение тысячелетий, мы до того свыклись с родным языком, что позабыли его, позабыли первоначальные значения существительных и прилагательных, и только лингвисты в состоянии путем сравнительного корнесловия догадаться что же значило когда-то, например, слово «господин» (хозяин еды с санскритского) или «чрево» (червь).
Если бы взглянуть на человека, как на живой обелиск, на членах которого начертаны какие-то имена, и если бы постараться прочесть их первобытное значение, то получилась бы очень любопытная исповедь данного племени, его тайное, забытое им определение самого себя. Ведь не без всякого же основания прародитель Адам, по легенде, раздал названия вещам и явленьям. Не зря сложилось всякое слово в утомительно-долгой эпопее народной жизни. Раскрыть первоначальные замыслы слов, особенно относящихся к топографии человеческого тела, — это было бы, может быть, откровением, раскрытием важных тайн самосознания, потерянных в веках. И если бы в самом деле выяснилось, что живот и жизнь когда-то были синонимы, что именно тут алтарь нашего духа, и не выше, то от этой откровенной точки нам и следовало бы вести реформу жизни.
«Что любил, в том нашел гибель жизни своей». Этот горький — кажется, Полежаевский — стих таит в себе глубоко философский закон: воистину, все гибнет в любви своей, на той грани ее, где «любы» превращается в «прелюбы». Любовь к высокому увлекает ввысь, к низкому тянет в пропасть. Может быть, гибнут гениальные расы, увлекаясь в олимпийскую красоту, как древние Эллины, в исканье истины и верховной справедливости (как благороднейшие из римлян), может быть в самом деле они погибли от излишнего аристократизма духа, не свойственного средней массе, всегда варварской. Но какова гибель! Так блестяще погибать не стыдно! Умереть, бросив в вечность драгоценные приобретения духа, — так умереть не жаль! Кто может без глубокого почтения пройти мимо могил таких исторических явлений, как школы древних вероучителей, трагиков, мудрецов, поэтов, великих художников, пророков и апостолов? Погибло почти без следа когда-то светлое учение эпикурейцев, погибли создания Фидиев и Апеллесов, но не правда ли, хочется молиться уже одному имени этих погибших цивилизаций, как до сих пор молятся нравственному завету галилейских рыбаков. Такова трагедия любви высокой: сгорая, освещать собою мир. Но есть и низкая любовь, устремленная не к Logos’у головы человеческой (которую анатом Гиртль назвал Акрополем человеческого духа), не к области сердца, которое можно сравнить с вечно дрожащей лирой, а к области... ну живота, что ли, или грубо выражаясь, мамоны.
Совсем другая, согласитесь, цивилизация, другая погибель жизни! Тут мы встречаемся с тем «извращением плоти», которое Создатель не мог ликвидировать иначе, как послав потоп всемирный. Тут мы встречаемся с хананейскими городами (слишком пониженные центры жизни которых потребовали «огненного крещения»). Тут мы встречаемся с роскошною «блудницей» — Вавилонской и Финикийскими сладострастными государствами, служившими Вакху и Астарте. Тут мы встречаемся с тем чудовищным извращением и пресыщением, которые, идя с Востока, заразили собою суровые могучие расы древних Персов, Греков и Римлян.
Каждый народ, воистину, «что любил, в том нашел гибель жизни своей». Стало быть, как важно, как бесконечно важно любовь свою, всегда влекущую к жертве, поместить сколь возможно выше. Русскому племени пора выходить из древнего цинизма, его губящего, его погубившего на глазах наших. Один публицист русский давно доказывал, что европейские племена можно разделить по главным философским типам: германцы (включая англичан) это — стоики, латины — эпикурейцы, славяне — циники.
Схема конечно грубая, но кажется верная. Со времен древних скифов предки наши труднее всех народов поддавались античной цивилизации, и если чем отличались, по словам Геродота, то лишь наклонностью к пьянству и междоусобному раздору. Праотец истории прямо говорит, что Скифы по своей многочисленности были бы владыками мира, если бы не страсть к распрям. Описывается ряд случаев, когда Скифы, сносимые врагами, пропили возможность блистательных побед. Перенеситесь в XIX и XX века нашей эры. «Новгородцы пропили свою свободу», говорит Костомаров. Петр Великий пропил свою династию, сдав империю немцам задолго до последнего главковерха. А что такое была крепостная эпоха, как не проедание и проживание России со стороны того класса, которому принадлежала диктатура над народом. Будемте господа, искренними! Будем договаривать свои мысли до конца! Не будем страшиться истины! Вот чего я боюсь смертельно за отечество свое: угасания хотя бы зародышевых, но высоких культур и окончательного слияния понятий — живот и жизнь... Кто бы ни взялся спасать Россию — единственный девиз, который хочется подсказать спасителям: не пропейте ее, господа, не проешьте! И отдельные люди, и народы спасаются не высокими окладами бесчисленного начальства (старый грех, сделавшийся опять молодым), а героизмом и самоотречением, привлечением всех сил к производительному труду.