1926 год. 22 декабря

Никто еще не вызывал во мне такого чувства негодования и возмущения, а временами и отвращения и тем, что Вы писали, но еще более тем, как все это сделано и преподнесено

Прага, 22 декабря 1926 г.

Я умышленно задержал свой ответ, Николай Васильевич, чтобы письмо не было написано „сгоряча” и не явилось голосом только совести для меня. Чрезвычайно я был удивлен, получив Ваше письмо, книжку, посвященную Вашей матери, с надписью и статьей. Мне и сейчас неясны причины, цели и смысл этого.

Скажу Вам откровенно, если бы я получил все это от Бобрищева-Пушкина, я бросил бы все это в печку, не отвечая. Но и Вам я не считаю ни нужным, ни возможным отвечать по существу и Вашего письма, и Вашей публицистики. За время эмиграции я порядочно писал, но мое отношение к слову от этого не изменилось: проституционным оно не стало…

Я бы понял психологически Ваше письмо, если бы оно было от „Шаляпина” или „Айседоры Дункан”, т.е. от человека органически беззаботного в отношении идейных и политических граней. Но то, что и Вы и я пишем, полагаю, является для нас основным и касается одного и того же вопроса, для обоих нас не второстепенно-неинтересного, а первого и решающего. Вы думаете и пишете (я сознательно отвечаю не на Ваше письмо, а на Ваши книги сейчас), что Сталину надо помогать и сочувствовать, я думаю, что в него надо стрелять. Что же, спрашивается, это все еще „литературные шуточки” молодых студентов на предмет вящего эпатирования? Я и в Университете этим не занимался, а теперь и подавно мне не до шуток. С другой стороны, я бы понял Ваше письмо и его отправку мне, если бы Вы прочли мою подпись под статьей, а не самую статью, да и то не в органе П.Б.Струве. Понял бы, как условное желание узнать, что человек думает. Но Вы прочли мою статью и частично на нее отвечаете в письме. В этих условиях „обмен произведениями” и переписку я бы чувствовал, как неуважение к своим и корреспондента убеждениям. Я не „профессионал”. И кроме того по-прежнему совесть считаю более человеческим свойством, чем „рассудок”. Поэтому пишу, что думаю, и в чем убежден.

Но Вы просите откровенного мнения. Честность между людьми, бывшими когда-то близкими, не может быть подменена любезностью, и потому, не любя и не чувствуя ни удовольствия, ни вкуса к резкостям в личных отношениях, считаю все-таки нужным исполнить Вашу просьбу.

Я прочел все три книги, о которых Вы пишете. И должен сказать, что никто еще (и не в силу личного знакомства, а безотносительно к этому) не вызывал во мне такого чувства негодования и возмущения, а временами и отвращения и тем, что Вы писали, но еще более тем, как все это сделано и преподнесено. Ни о приятии всякой „России”, ни о мнимом „смирении” я писать не буду; для спора, полемики и вообще обсуждения по существу в письме всего этого уже перейдена известная грань этой возможности. Такая полемика могла бы иметь место в печати, на митинге, но не в личном разговоре. А о том, как все это сделано, т.е. просто давая свою оценку Вами написанного после гибели Колчака, я вижу 1) ловкую и целевую подмену персональной подлости большевиков „стихией народной революции", на предмет оправдания и отвлечения внимания, 2) сознательное завуалирование мерзости ближайшего туманом мнимых исторических далей и тухлятинкой поэтических языкоблудий, 3) органический порок аморально-„эстетического" подхода ко всем политическим проблемам. Тютчев и Соловьев в качестве острой приправы к Зиновьеву и Ильичу – это, несомненно, „высокая марка" для хорошего „гурмана". Но мне вообще чуждо кокетство и отвратно кокетство с кровью и убийцами (о „теоретичности” можно было говорить 18-летнему студенту, одинаково жадно глотавшему Трубецкого и Блока, Евангелие, „Незнакомку”, Розанова, „Кривое Зеркало”, ночной трактир, философию и т.д., и т.д. Теперь о другом идет разговор, и мы уже не дети).

Эта оценка безотносительна к слухам о Вашей деятельности в качестве „попечителя харбинского учебного округа” и оценке Вами написанного, как бывшим министром Колчака.

Если бы Вы были сознательным провокатором – разлагателем и притом действительно „внутри-российским”, тогда объективно можно было бы иначе расценить Вашу работу. Но это, по-видимому, не так. Если Вы и разлагаете, то другую сторону. Харбинская же „внутри-советскость” представляется мне весьма „относительной”. Поведение „товарищей” на Дальнем Востоке, благодаря близости Чан-Тзо-Лина напоминает мне больше всего поведение жениха (скрывающего, что он беглый каторжник) и прикидывающегося до поры до времени в доме невесты с хорошим приданым – приличным джентльменом.

Вы понимаете, что раз я так оцениваю Вами написанное, то единственно, что я могу сделать, это вернуть Вам все Вами присланное.

Реально-политической ошибочности Ваших прогнозов я не касаюсь.

Н. Цуриков.