Родился я в 1875 году в городе Полтаве. Очень рано научился читать и страстно полюбил чтение. Верующим себя не помно, и в 7—8 лет, разумеется под влиянием старших, с гордостью называл себя «либералом», ненавидел Каткова и с благоговением произносил слово «революция».

Воспитывался в Киевской первой гимназии. Учился плохо, на тройку, очень рано проникся ненавистью к сухому преподаванию почти ненужных предметов. Читал все время массу, не только на русском, но и на французском и на немецком языках. Гимназистом пятого класса я вступил в недавно организовавшуюся к тому времени обширную организацию учеников всех средних учебных заведений. Скоро попал в центральный кружок, где идеи мои определились. К 1891 году я был уже «марксистом», с трепетом читал нелегальных тогда Энгельса и Каутского, а от Писарева перешел к штудированию первого тома «Капитала» Маркса. Книги Струве и Бельтова застали меня уже социал–демократом. Пропагандировал я не только среди учащихся, но были попытки пропаганды среди рабочих и ремесленников.

Рядом с этим во мне проснулся и острый интерес к философии. Милль, Бэн, Дарвин и Спенсер были моими авторитетами в школьнический период. Лесевич обратил мое внимание на немецкий позитивизм, и я твердо решил, по окончании гимназии, отправиться в Цюрих, чтобы там изучать научный социализм, свободно располагая литературой, и философию под руководством Р. Авенариуса. идеи которого поразили меня даже в неудовлетворительном изложении Лесевича. По приезде в Цюрих я тотчас познакомился с П. Б. Аксельродом, который принял меня как родной. Если Павел Борисович Аксельрод является одним из учителей всего нашего поколения социал–демократов, то моим он является в особенности. Он укрепил мои симпатии к марксизму, углубил мои познания, раскрыл мой ум к вопросам политической тактики, в то же время с интересом следя за моим философским развитием.

В лекциях, трудах и на семинарах Авенариуса я нашел определение основ моего философского миросозерцания. Особенно интересны и важны были для меня те стороны учения Рихарда Авенариуса, которые давали обоснование биологической теории оценки. Теория элементов и характеров, экономический закон в познании и эстетике, теория аффекта пола — все это было откровением для меня. Широчайшие перспективы начали открываться передо мною, я предугадывал синтезы, наполнявшие меня счастливой тревогой. Не имеют ли все оценки: грубо чувственные, утилитарные, эстетические, этические — один и тот же корень? Не разновидность ли это единой биологической оценки — начало которой в способности нервной клетки к положительным и отрицательным ощущениям и разряжениям, вершина — дуализм зла и блага? Не открывает ли именно эстетика с мой глубокой сущности биологического факта оценки? А подходя с этой точки зрения к моей «вере», к научному социализму, я уже предчувствовал, что он неразрывно связан в плоскости оценки и идеала со всем религиозным развитием человечества, что он самый зрелый плод этого дерева, разросшегося все из того же корня — первоначальнейших страдания и наслаждения.

Все важнейшие вопросы, ответить на которые я считаю делом моей жизни, наметились для меня уже тогда, т. е. в 1895—96 годах.

Но жизнь резко пресекла планомерность моего развития. Рихард Авенариус умер. Тяжко заболевший брат мой, покойный Платон Васильевич Луначарский, телеграммой вызвал меня в Ниццу. Началась борьба со смертью, которая тянулась около двух лет. Я жил с братом и его семьей в Ницце, Реймсе и Париже. Обстановка мало способствовала умственной работе. Тем не менее я много читал, изучал историю религии и искусств к чему естественно влекли меня теперь мои интересы.

В 1898 году я вместе с братом, несколько оправившимся от болезни вернулся в Москву. Попытки журнальной деятельности не увенчались успехом. Пришлось заняться статистикой. Но главным делом было вступление в тогдашний московский с.—д. комитет. Дела его шли неважно, а едва стали налаживаться, как последовали аресты. Был арестован и я и пробыл в тюрьме (Таганской) около полугода. Здесь я занимался особенно усердно историей философии и научился сносно читать по–английски. Отпущенный под надзор полиции до приговора, я отправился к матери в Киев. Здесь я прочел ряд рефератов на философские темы. На одном из них, посвященном Ибсену, я был арестован вместе со всеми слушателями. Около двух месяцев продержали меня в тюрьме, а потом выслали из Киева. Совершенно случайно я выбрал для своего местопребывания г. Калугу. Там я нашел группу молодых марксистов, находившихся в том же положении, что и я. То были Авилов, Скворцов–Степанов, Руднев–Базаров и Малиновский–Богданов.

Случай, сведший меня с ними, можно вполне назвать счастливым. Богданов и Базаров разрабатывали философские вопросы, и между нами оказалась масса точек соприкосновения. Вскоре, однако, нас всех расселили по разным дворам. Я позже всех получил приговор и попал в Вологду, где уже жил Богданов.

Попытки литературных выступлений, которые я предпринимал из Калуги, были тщетными. Немало крови портили мне «вежливые» отказы редакций, по–видимому даже не дававших себе труда просмотреть статьи, подписанные совершенно неизвестным именем.

Мое краткое пребывание в Вологде ознаменовалось двумя важными в моей жизни событиями. Во–первых, после трехдневного знакомства я сделал предложение сестре А. Богданова — Анне Александровне Малиновской, в которой я нашел дорогую жену, наполнившую мою жизнь светом личного счастья. Во–вторых, я начал мое литературное служение. Толчком послужило шумное выступление «идеалистов». Первая моя статья «Русский Фауст» была помещена в «Вопросах философии и психологии» в июле 1902 года. За ней последовали другие, почти все полемические, в «Образовании», «Правде» и «Русской мысли». В нашем сборнике «Очерки реалистического мировоззрения» мы выступили вместе — Богданов, Базаров и я. Я впервые изложил как бы план моей синтетической эстетики. «Недоразумение» с губернатором, история довольно гнусная, — выбросило меня в тюрьму 19 и послужило прямой причиной тяжелой болезни моей жены и смерти моего ребенка. По окончании ссылки я переехал в Киев, где написал популярное изложение критики чистого опыта Авенариуса. Но партийные дела требовали моего присутствия в Женеве. «Большевики» должны были основать новый орган для борьбы с «Искрой», перешедшей в руки меньшевиков; нужны были литературные силы. Мои симпатии к большевикам определились скоро, так как их кампанию я считал борьбой за принцип партийности против высокопоставленных литераторских кружков. Больно было оказаться в противоположных лагерях с тов. Аксельродом. Дальнейшие — и уже тактические — разногласия окончательно укрепили мой «большевизм». Год заграничной литературной и агитационной деятельности, закончившийся III съездом партии, не могу вспомнить добром. Если и прежде мне не удавалось работать вплотную над моей большой задачей, то я раскрывал ее по крайней мере по частям, тут же пришлось целиком отдаться полемике, часто мелкой, всегда озлобленной с обеих сторон. Пошатнувшееся здоровье заставило меня поехать в Италию на лето 1905 года. Но и отсюда я продолжал деятельное сотрудничество в с.—д. журналах.

Революционная осень 1905 года призвала меня в Россию. Я был одним из редакторов «Новой жизни» и кипел вместе со всею новой жизнью, открывшейся перед Россией. Накануне нового года я был арестован, но пробыл в Крестах лишь месяц. В этот месяц я написал драму «Королевский брадобрей».

Первые годы революции прошли для меня в горячечной, утомительной, разрозненной и не всегда целесообразной работе. Она привела не только к утомлению, но, по ходу событий, и к целому ряду сомнений по вопросам партийной организации и тактики. И критическая и положительная стороны теории революционного синдикализма, далеко не восхищавшей меня многими своими сторонами, возбудили тем не менее к себе огромный интерес. Мне казалось, что знакомство с революционным синдикализмом поможет и мне и партии разрешить грозные вопросы, поставленные жизнью.

К февралю 1907 года положение стало невыносимым. Острое переутомление, пошатнувшееся здоровье, крайнее недовольство собою как следствие невозможности серьезных научных занятий, недовольства ходом дела в партии и потребность пересмотреть многое в ее былом — все это толкало за границу. Относительное затишье давало к тому возможность, а ряд грозивших мне литературных процессов служил лишним аргументом к отъезду. В настоящее время живу в Италии, энергично работая над синдикализмом, с одной стороны, над изложением важной стороны моего мировоззрения — с другой. Эту вторую задачу и выполняю в виде книги: «Религия и социализм», имеющей выйти в свет осенью или зимой настоящего года.

Всюду и всегда работал и буду работать на пользу социализма.

Мои работы: статьи первых годов моей деятельности собраны в сборниках: «Этюды критические и полемические» и «Отклики жизни». Статьи 1906 года еще не изданы отдельно (печатались в «Образовании» и «Вестнике жизни»), многое вообще осталось непереизданным. Кроме того книга «Критика чистого опыта в популярном изложении». Памфлет «Три кадета». Работал и как беллетрист: под фамилией Анютин ряд символических сказок — в «Русской мысли», «Правде» и «Курьере», перевод «Фауста» Ленау; драма «Королевский брадобрей» и «Пять фарсов» — под настоящей фамилией.

Некоторые работы переведены на польский и болгарский языки. Таковы результаты пяти лет литературного труда.

Флоренция А. Луначарский

10 июня н. ст. <1907>.

Теги:  Автобиография

Добавлено: 13.06.2012

Связанные личности: Луначарский Анатолий Васильевич