1888 год. 22 октября

Мне иногда кажется, что эта массовая жизнь есть какой-то отголосок космических сил

Дорогой Вася,

Твое письмо застало меня в Англии, где я пробыл около ме­сяца, пробыл несколько дней в Лондоне и затем побывал в окрестностях Бристоля и в северном Уэльсе. Мне не хочется теперь возражать тебе на твое мнение о Германии, но я не вижу ни малейшей надобности смягчать свое. Мне не хочется много воз­ражать на него, п[отому] ч[то] недавно писал о Германии, а т[ак] к[ак] хвалить ее я не могу, то боюсь очень, чтобы не вышло из меня нечто вроде немцофоба – а быть «фобом» какой бы то ни было народности я отнюдь не желаю. Мне хочется на­метить по поводу одного явления, которое я очень считаю важ­ным. Мне кажется, не совсем правильно оценивается культур­ность, образованность известной нации и на основании этого делается целый ряд выводов; мне хочется изложить тебе этот вопрос возможно ясно и глубоко [пребывание мое в Германии, кажется, выразилось в том, что я стал изъясняться еще туман­нее, и – к моему крайнему недоумению – я иногда говорил с Сергеем и К° в Л[ондоне] так, что они не могли меня понять], и, с другой стороны, разъяснить одно твое относи­тельно меня замечание, п[отому] ч[то] я думаю, что ты меня не так понял, как я того хотел.

Я думаю, что народная, массовая жизнь представляет из себя нечто особенное, сильное, могучее. Масса народная обладает известной возможностью вырабатывать известные знания, пони­мать явления – она, как целое и живое, обладает своей сильной и чудной поэзией, своими законами, обычаями и своими знания­ми; я думаю, что она обладает и еще одним качеством, – что она дает счастье отдельным лицам, которые живут с ней неразрывно. Я не могу точно определить и даже хорошо объяснить себе, по­чему достигается этим счастье, почему несомненно является и чувство связи и какое-то сознание цели у людей, которые более или менее вполне проникаются народной, массовой жизнью. Я вовсе не поклонник ни идиллических теорий первобытного счастья, золотой жизни диких народов, и я вовсе не вижу надоб­ности во всем и всюду идеализировать крестьянина и не считаю, что вся «правда» б[олее] или менее известна крестьянской массе; но я сознаю, что возможна цельная, глубокая жизнь в крестьян­стве, я сознаю, что в народных массах бессознательно идет рабо­та, благодаря которой вырабатывается что-то новое, что-то такое, для чего и стоит жить и что приведет к неведомым, неизвестным результатам. Самое важное и самое глубокое, что есть в этой выработке новых идеалов народными массами – это то, что идеал вырабатывается жизнью.

Как долго идет и шла такая работа – я не знаю; я еще не понимаю и, каким образом она происходит, но для меня несомненно, что она происходит совокупной работой отдельных единиц. И вот этой работой вырабатываются формы поэзии, такой несравнимой, чудной; вот этой работой достигается известное общественное знание, выражающееся в иных законах, в иных обычаях, в, иных идеалах; вырабатывается понятие красо­ты и многие другие, которые и нами принимаются...

И в самом деле, на чем основано наше убеждение, что есть только один путь познания? Отчего мы можем узнавать только путем тех логических попыток, которые делаются отдельными людьми и которые поправляются другими людьми? Если мы вду­маемся в это, то увидим, что у нас нет никаких данных для этого или все эти данные вроде circulus vitiosus'a [порочного круга].

То, что выработано народною жизнью, несомненно, является сильным, прекрасным, могучим и в то же время является таким властным, что я не чувствую себя в силах освободиться от этого, и даже является таким сросшимся со всём существом моим, что я не чувствую желания сбросить эти оковы – мне, даже кажется иногда, что это массовое познанное является остовом всего моего ума и что я могу только добиваться чего-нибудь, когда исхожу и опираюсь на это массами познанное. Я вижу, с другой стороны, что счастье может даваться живущим в массовой мысли. Я не вижу нигде опоры, на которую можно было бы опереться – я не вижу ни в чем преграды сомнению и вследствие этого же сомнения – сомнения и в самом способе познания и сомневания – принужден ухватиться за этот способ познания, сила ко­торого представляется мне великой. Велика она и тем, что вся жизнь является при этом средством познания...

Я вижу, как из работы отдельных лиц, опирающихся и исхо­дящих постоянно ии познанного массами, выработалось огромное, подавляющее здание науки; я вижу, как неутолимо идет работа в нем – работа ощупью, работа почти всегда наугад и как из нестройных, беспорядочных попыток отдельных лиц мало по малу, годами и столетиями вырабатывается нечто более стройное и более упорядоченное. Но в этой работе научной является форма той же массовой работы, только более односторонней и потому менее сильной, менее результативной.

Задача вся состоит в том, чтобы и эта работа вошла в общую массовую жизнь, чтобы масса поднялась до этой работы и влила сама в нее то, чего недостает в ней. И как явилась прекрасной ее поэзия, как явилась чудной ее музыка и как явились высоко гармоничными те или иные мысли, идеалы, стремления из массовой жизни – так, я думаю, должна явиться могучим и новым и наука, знание, вошедшее в массы и их до себя поднявшего.

Те или иные формы, которые мы придаем нашим стремлени­ям, – стремления ли братства, как в нашем кружке, или заме­чаемое теперь во всех, кажется, странах усиление значения, при­даваемого семье, общей собственности земли или деревенской жизни, реформе религии, – это частные стремления к одному и тому же, это слабые, неуклюжие проявления той же идеи. То, что в бессознательной форме зажглось в нас, зажглось в то же время и в массе людей – оно выразилось в разных формах, оно проявилось с различной силой – но оно явилось, оно живет и оно даст результаты. Неважно, если в одном, другом месте оно по­гибнет, не страшно, если перед тяжестью жизни не привьется и низложится идея, исстрадаются люди. Сила идеи именно в том, что даже когда те, которые первые принялись за нее, или падут в своей слабости, она зарождается без их ведома в других людях и несется дальше, и поднимает массы, и сама рас­тет, изменяется. А идея всегда прекрасна и отчего, почему она так красива и так бесформенна?

Мне иногда кажется, что эта массовая жизнь есть какой-то отголосок космических сил, которые – мы видим – всюду дейст­вуют и что, если бы мы смогли применить сюда обычные нам логические методы, мы могли бы разбить эту жизнь на извест­ные рамки, на известные частички, которые оказались бы свя­занными с более широкими и более общими явлениями, мы [с]могли бы найти «законы этой жизни и «формулы» ее раз­вития...

Но ясно одно – если у тебя Сомнение касается всего и ни перед чем не останавливается – оно заставит тебя сомневаться и в обычных путях познания, оно не оставит ничего доказанным и заставит тебя желать узнать. А узнать ты можешь не одним способом; узнать ты можешь не только одним путем «научного» анализа и. т. п. методов, «узнать» – ты так не можешь, если бы ты [даже] трудился дни и ночи, и если бы твой ум и фантазия обладали самой великой силой и мощью. Ты должен «узнавать» всеми средствами – и вот тебе способ познания, где вся жизнь твоя, весь ее уклад является средством того же познания, где достигается какая-то особая, какая-то новая гармоничность, пра­вильность – и этой гармоничностью, несомненно, тоже достига­ется знание».

Ты видишь, следовательно, мой милый друг, что я вовсе но являюсь человеком, не сознающим значение масс в общей жизни человечества. И если я все-таки говорю, что в истории достига­ется более отдельными «личностями» – если я ставлю очень вы­соко значение «личности» в исторических событиях, то это вовсе не потому, чтобы я преуменьшал значение масс в «делании исто­рии».

Я думаю, что это тоже вопрос о свободе воли, только на дру­гой подкладке. И как, чтобы нам понимать друг друга хорошень­ко – надо быть одного понимания «свободы воли», так точно и здесь. Очевидно, говоря о значении личности – я не говорю, что­бы личность могла действовать вне зависимости [от] места, времени, людей – я не могу говорить о «свободном» действии лич­ности. Но я не вижу и не понимаю, почему работа массовой жизни не может и не должна выражаться особенно ярко и со­знательно в отдельных личностях? Почему в отдельных личностях не могут развиваться особенно сильно и другие стремления, ко­торые являются результатом сложного процесса того же познания (т. е. жизни) массы, но в то же время – так односторонне сильно развитые – [не могут] являться противником самых яс­ных логических следствий массовой работы? И отчего иепремеино явится «массовое», непосредственное делание отдельных истори­ческих событий, когда «исторические события» являются столь же мелкими углублениями в массовой жизни, как и отдельные личности? Обо всем этом, однако, напишу в другой раз – а теперь и так написал очень много.

О культурности также не докончил и даже не напал – а все неуменье справляться с мыслями и упорядочивать их.

Всего, всего тебе лучшего, мой милый друг. Все думаю, что в первый же год моего приезда в Россию приеду к тебе и тогда мы поговорим. А пока – пиши побольше, а то очень и очень ко­ротки твои письма.

Работа моя идет очень порядочно.

Всего, всего тебе лучшего.

Твой Владимир.

Архив АН СССР, ф. 518, он. 3, д. 1949. Автограф.

Василий Васильевич Водовозов (1864 – 1933) учился вместе с В. И. Вернадским в Петербургском университете. Здесь состоялось их зна­комство, вскоре переросшее в тесную дружбу. Водовозов принимал довольно активное участие в оппозиционном двшкении студенчества Петербургского университета, сочувствовал народ­ничеству и распространял революционную литературу. В начале 1887 г. Водовозов был арестован и находился иод след­ствием, а затем по приговору суда был сослан на несколько лет в Архан­гельскую губернию. Возможно, по этой причине письмо Вернадского адресату отправлено не было.