1909 год. 22 июля

Ход воспитания и образования. Под какими умственными и общественными влияниями оно происходило

Фамилия	Розанов
Имя	Василий
Отчество	Васильевич
Год, месяц, число рождения	1856 год, апрель...
Место рождения	Ветлуга Костромской губ.
Вероисповедания	Православное
Кто были родители	Отец мелкий чиновник лесного ведомства, — мать дворянка урожденная Шишкина

Краткая история рода (главным образом: были ли в роде выдающиеся в каком-либо отношении люди)

Не знаю дальше родителей, но дед был священником.

Ход воспитания и образования. Под какими умственными и общественными влияниями оно происходило:

Отца потерял 3-х лет (в Ветлуге или Варнавине), — и одновременно мать с 7-ю детьми переехала в Кострому ради воспитания детей. Здесь купила маленький деревянный домик у Боровкова пруда. Только старшая сестра Вера и старший брат Николай († директором Вяземской гимназии) учились отлично; прочие — плохо <даже> скверно. Также и я учился очень плохо. Не было ни учебников, и никаких условий для учения. Мать 2 последних года жизни не вставала с постели, братья и другая сестра были «не работоспособны», и дом наш и вся семья разваливались... Мать умерла, когда я был (оставшись на 2-й год) учеником 2-го класса. Нет сомнения, что я совершенно погиб бы, не «подбери» меня старший брат Николай, к этому времени как раз окончивший Казанский Университет. Он дал мне все средства образования и словом был отцом. Он был учителем и потом директором гимназии (в Симбирской, в Нижнем, в Белом, Смоленск. губ. и в Вязьме). Он рано женился на пансионерке Нижегородского института благородных девиц, времени директриссы Остафьевой, Александре Степановне <Троицкой>, дочери Нижегородского учителя. Эта замечательная по кротости и мягкости женщина была мне сущею матерью. От нее я не слыхал не только грубого, но и жесткого слова. С братом же я ссорился, начиная с 5—6-го класса гимназии: он был умеренный, ценил Н. Я. Данилевского и Каткова; уважал государство, любил свою нацию; в то же время зачитывался Маколеем, Гизо, из наших — Грановским. Я же был «нигилист» во всех отношениях, и когда он раз сказал, что «и Бокль с Дрэпероммогут ошибаться», то я до того нагрубил ему, что был отделен в столе: мне выносили обед в свою комнату. Словом, <все> «обычно русское». Учился я все время плоховато, запоем читая и скучая гимназией. Гимназия была отвратительна, «Толстовская». Директор — знаменитый К. И. Садоков, умница и отличный в сущности директор: но я безотчетно или вернее «бездоказательно» чувствовал его двуличие, всячески избегал — почему-то ненавидел, хотя он ничего вредного мне не сделал, <нрзб.> неприятного. Кончил я «едва-едва», — атеистом, (в душе) социалистом, и со страшным отвращением кажется ко всей действительности. Из всей действительности любил только книги. В университете (историч. филолог, факультет) я беспричинно изменился: именно, я стал испытывать постоянную внутреннюю скуку, совершенно <безграничную>, и позволю выразиться — «скука родила во мне мудрость». Все рациональное, отчетливое, явное, позитивное мне стало скучно «Бог весть почему»: профессора, студенты, сам я, «свое все» (миросозерцание) — скучно и скучно. И книги уж я не так охотно и жадно <стал> читать, не «с такою надеждою». Учился тоже «так себе». Вообще, как и всегда потом, я почти не замечал «текущего» и «окружающего», из него лишь «поражаясь» чем-нибудь: а главное была... не то чтобы «энергичная внутренняя работа», для каковой не было матерьяла, вещества, а — вечная задумчивость, мечта, переходившая в безотчетное «внутреннее счастье» или обратно — в тоску. Кончив — поступил учителем и к учительству относился как ко всему: «что-то течет вокруг меня: и все мешает думать». Уже с 1-го курса университета я перестал быть безбожником. И не преувеличивая скажу: Бог поселился во мне. С того времени и до этого, каковы бы ни были мои отношения к церкви (изменившиеся совершенно с 1896—97 г.) — что бы я ни делал, что бы ни говорил и ни писал, прямо или в особенности косвенно я говорил и думал собственно только о Боге: так что Он занял всего меня, без какого-либо остатка, в то же время как-то оставив мысль свободною и энергичною в отношении других тем. Бог меня не теснил и не связывал; я стыдился Его (поступая или думая дурно), но никогда не боялся, не пугался (ада никогда не боялся), Я с величайшей любовью приносил Ему все, всякую мысль (да только о Нем и думал): как дитя пошедшее в сад приносит оттуда цветы или фрукты или дрова «в дом свой», отцу, матери, жене, детям: Бог был «дом» мой (исключительно меня одного, — хотя бы в то же время и для других «Бог», но это меня не интересовало, и в это я не вдумывался), «все» мое, «родное» мое. Так-так в этом чувстве, что «Он — мой», я никогда не изменялся (как грешен ни бывал), то и <обратно> во мне совершенно утвердилась вера, что «Бог меня никогда не оставит». Кажется этому способствовало одно мое чувство, или особенность, которой в равной степени я ни у кого не встречал: скромность как бы вытекшая у меня из совершенной потери своей личности. Уже много лет я не помню, чтобы когда-нибудь обижался на личную обиду: и когда от людей грубых (напр. романист Всеволод Соловьев) мне приходилось испытывать чрезвычайные обиды, я не мог сердиться даже в самую минуту обиды, и потом долее 3-х дней не помнил, что она была. Это глубокое умаление своей личности у меня <вытекало> из тесноты отношения к Богу: «уничижения» (деланного) во мне тоже нет: а я просто ничего не думаю о себе, «сам» — просто неинтересная для меня вещь (как впрочем и весь мир) сравнительно с «родное — Бог — мой дом», «мой угол». С этим умалением своей личности (и личности целого мира) связано (как я думаю и уверен) моя свобода и даже (может показаться) бесстыдство в литературе. Я тоже «ничего не думаю» и о писаниях своих, не ставлю их ни в какой особенный «плюс», а главное — что бы ни случилось написать и что бы ни заговорили о написанном — с меня «как с гуся вода»: я ничего этого не чувствую. Я как бы «заснул со своим Богом» и сплю непробудно счастливым сном. «Чувство Бога» продолжается у меня (без перерывов) с 1-го курса Университета: но характер чувства и следовательно постижение Бога изменилось в 1896—1897 гг. в связи с переменою взглядов на 1) пол, 2) брак, 3) семью, 4) отношение Нового и Ветхого Завета между собой. Но рубрики 1), 2) и 4) были в зависимости от крепчайшего утверждения в семье. Разные семейные коллизии сделали, что мне надо было съехать с почвы семьи, с камня семьи. Но тут уперлась вся моя личность, не гордым в себе, а именно смиренным, простым, кротким: это-то «смиренное, простое и кроткое» и взбунтовалось во мне, и побудило меня, такого «тихонького» восстать против самых великих и давних авторитетов. Если бы я боролся против них «гордостью ума» — я был бы давно побежден, разбит. Но «кротости» ничего нет сильнее в мире, кротость — непобедима: и как я-то про себя знаю, что во мне бунтует «тихий», «незаметный», «ничто»: то я и чувствую себя совершенно непобедимым, теперь и даже никогда. Вообще если разобраться во всех этих коллизиях подробно — и развернуть-бы их в том, это была-бы величайшая по интересу история, вовсе не биографического значения, а так сказать цивилизационного, историко-культурного. По разным причинам я думаю, что это «единственный раз» в истории случилось, и я не могу отделаться от чувства, что это — провиденциально.

Все время с 1-го курса университета я «думал», solo — «думал»: кончив курс сел сейчас за книгу «О понимании» (700 страниц) и написал ее в 4 года совершенно легко, ничего подготовительно не читавши и ни с кем о теме ее не говоривши. Я думаю такого «расцвета» ума» как во время писания этой книги — у меня уже никогда не повторялось. Сплошное рассуждение на 40 печатных листов, — летящее, легкое, воздушное, счастливое для меня, сам сознаю — умное: это я думаю вообще не часто в России. Встреть книга какой-нибудь <привет> я бы на всю жизнь остался «философом». Но книга — ничего не вызвала (она однако написана легко). Тогда я перешел к критике, публицистике: но все это было «не то». Т. е это не настоящее мое: и когда я в философии никогда не позволил бы себе «дурачиться», «шалить», в других областях это делаю. NB: при постоянной, непрерывной серьезности, во мне есть много резвости и до известной степени «во мне застыл мальчик и никогда не переходил в зрелый возраст». «Зрелых» людей, «больших» — я и не люблю; они меня стесняют, и я просто ухожу в сторону. Никакого интереса с ними и от них не чувствую и не ожидаю. Любил я только стариков — старух и детей — юношей, не старше 26 лет. С прочими — «внешние отношения», квартира, стол, деньги. Никакой умственной, или сердечной связи (с «большими»).

Сотрудничал я в очень многих журналах и газетах, — всегда без малейшего внимания к тому, какого они направления и кто их издает. Всегда относились ко мне хорошо. Только консерваторы не платили гонорара или задерживали его на долгие месяцы (Берг, Александров). Сотрудничая я чуть-чуть приноровлял свои статьи к журналу, единственно чтоб «проходили» они: но существенно вообще никогда не подавался в себе. Но от этого я любил одновременно во многих органах сотрудничать: «одна часть души пройдет у Берга...». Мне ужасно надо было, существенно надо, протиснуть «часть души» в журналах радикальных: и в консервативнейший свой период, когда, оказывается, все либералы были возмущены мною, я попросил у Михайловского участия в «Русском Богатстве». Я бы им написал действительно отличнейшие статьи о бюрократии и пролетариях (сам пролетарий — я их всегда любил). Михайловский отказал, сославшись: «читатели бы очень удивились, увидав меня вместе с Вами в журнале». Мне же этого ничего не приходило в голову. Материально я чрезвычайно многим обязан Суворину: ни разу он не навязал мне ни одной мысли, ни разу не внушил ни одной статьи, не делал и попытки к этому, ни шага. С другой стороны я никогда в жизни не брал авансов, — даже испытывая страшнейшую нужду. Суворин (сколько понимаю) тоже ценит во мне не жадность: и как-то взаимно уважая и кажется любя друг друга (я его определенно люблю, — но и от него кроме непрерывной ласки ничего не видел за 10 лет) — хорошо устроились. Без его помощи, т. е. без сотрудничества в «Новом Времени» я вот теперь не мог бы даже отдать детей в школы: раньше хватало только на пропитание и квартиру, и жена в страшную петербургскую стужу ходила в меховой кофте, не имея пальто. Но моя прекрасная жена никогда ни на что не жаловалась, о горе — молчала, делилась с другими только «хорошим»: и вообще должен заметить, что «путеводной звездой» моей в жизни служила всегда эта 2-ая жена, женщина удивительного спокойствия и ясности души, соединенной с тихой и чисто русской экзальтацией.

«Величие в молчании».

Статьи мои собраны в книгах:

1) «Сумерки просвещения», 1899 г.

2) «Природа и история», 1899 г.

3) «Литературные очерки», 1900 г.

4) «Религия и культура» (два издания), 1900 г.

5) Легенда о Великом Инквизиторе — Достоевского. Три издания.

6) В мире неясного и нерешенного (главная идейная книга). Два издания. 1904 г.

7) Семейный вопрос в России. 2 тома, 1905 г.

8) Около церковных стен. 2 тома, 1907 г.

9) Ослабнувший фетиш, 1907 г.

10) Место христианства в истории, 1891 г. Брошюра

11) О декадентах, 1907 г. Брошюра

12) Метафизика Аристотеля. Книги I—V. Перевод и комментарий в сотрудничестве с П. Д. Первовым (учитель гимназии в Ельце).

Служил сперва учителем истории и географии (Брянск, Елец, Белый), потом Госуд. Контроле, потом — нигде. Служба была также отвратительна для меня как и гимназия. «Не ко двору корова» или «двор не по корове» — что-то из двух.

В. Розанов 

Розанов В. В. Анкета для Библиографического словаря деятелей Нижегородского Поволжья // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 249—254. — [Т.] I

---