[Протокол осмотра вещественного доказательства, 15 мая 1922 г.] // Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг.: [Сб. материалов] / Сост. Л. А. Лыкова. — М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 1998. — С. 346—348. — (Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв; [Т.] VIII).
ПРОТОКОЛ
осмотра вещественного доказательства
1922 года мая 15 дня в г. Париже судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, в порядке 315—325 ст. уст. угол. суд., производил осмотр книги бывшего жандармского генерала А. И. Спиридовича (л. д. 99, том II).
По осмотру найдено следующее:
Из содержания книги видно, что большая часть ее, составляющая ее содержание, основана на материалах, имевшихся в распоряжении русской политической полиции.
В книге приводятся следующие сведения в отношении большевика Свердлова.
На странице 55-й: “Свердлов Яков Мовшевич родился в Нижнем Новгороде, в 1885 году; еврей, из мещан г. Полоцка, Витебской губернии. Учился в Нижегородской гимназии, откуда вышел из 5 класса и поступил в аптекарские ученики.
В 1902 году Свердлов входил в местную социал-демократическую организацию, участвовал в демонстрации при похоронах некоего студента Рюрикова, за что был арестован на две недели в административном порядке. В следующем, 1903 году, Свердлов являлся уже настолько серьезным местным революционным работником, что был арестован и привлечен к формальному дознанию как член местной организации партии и отдан под гласный надзор полиции в Нижнем Новгороде.
Примкнув затем к фракции большевиков, Свердлов в 1907 году был привлечен к дознанию как член Пермского комитета партии и приговором Казанской судебной палаты присужден к 2 годам крепости.
Отбыв наказание, Свердлов немедленно же возобновил революционную деятельность и в декабре 1909 года был вновь арестован в Москве, на собрании местного комитета партии, предназначался к высылке в Сибирь, но ввиду поданой просьбы, по болезни получил разрешение выехать за границу.
Будучи позже вновь арестован, Свердлов 5 мая 1911 года был выслан в Нарымский край на 4 года, откуда бежал в декабре 1912 года, чему способствовал Ленин. После большевистского в 1917 году переворота Свердлов занимал пост председателя Совета народных комиссаров и играл выдающуюся роль в советском правительстве.
Свердлов умер в 1920 году. По слухам, он был убит на одном из московских заводов”.
На странице 252—253, описывая работы “совещания” из членов центрального комитета партии большевиков, собранного Лениным в июле 1913 года в деревне Поронино (в Галиции), автор указывает, что в числе лиц, назначенных для кооптации в центральный комитет, был Свердлов, ожидавшийся из Сибири после бегства оттуда.
На странице 330 автор указывает, что на конференции р.с.-д.р.п., собранной Лениным в Петрограде 7 мая 1917 года, участвовал Свердлов как представитель Урала, вошедший в состав президиума. Он же вошел по окончании работы конференции в состав центрального комитета партии.
На странице 377 значится, что в составе “Военно-Революционного Комитета”, руководившего “боевой частью восстания” (25 октября 1917 года), был Свердлов.
В отношении большевика Голощекина в книге приводятся следующие сведения.
На странице 145: “Голощекин Шая Исаакович, по революционным именам “Филипп”, “Борис Иванович”, “Иванович”, мещанин г. Невеля, Витебской губернии, еврей, родился в 1876 году, окончил Витебскую гимназию и зубоврачебную школу в Риге. В августе и ноябре 1906 года привлекался при СПб. губ. жанд. управлении и при помощнике начальника этого последнего в Царскосельском и Петергофском уездах к двум дознаниям по 126 и по 129 ст. уг. ул. По приговору особого присутствия СПб. судебной палаты, 13 марта 1907 года, был присужден к заключению в крепость на два года с зачетом в срок наказания предварительного заключения с 23 июня 1906 года, когда он был арестован.
В 1909 году Голощекин играл выдающуюся роль в московском комитете партии (большевиков), скрываясь от полиции под именем Аванесова, был арестован 13 декабря и выслан в Нарымский край на три года, откуда скрылся в сентябре 1911 года за границу, где, как видно из текста, играл роль в числе близких Ленину лиц. В феврале 1912 года Голощекин вновь был арестован в Москве и выслан в Тобольскую губернию на четыре года”.
На странице 233—234 значится, что в 1911 году Голощекин как “фанатичный поклонник Ленина”, бежавший из Сибири, работал после этого в Москве, где сумел “в короткий срок направить в Москве разбитую (полицией) партийную работу”.
На странице 235-й значится, что в составе “общепартийной конференции” (большевиков-ленинцев), собранной Лениным 19 января 1912 года в Праге, был Голощекин, как представитель Москвы, вошедший в состав выбранного конференцией центрального комитета.
На странице 238 значится, что на этой конференции Голощекину было поручено доставить нужных делегатов в Россию, сделать в Москве доклад о результатах конференции и наблюсти за докладами других лиц в России.
Судебный следователь Н. Соколов
СПРАВКА
5 мая 1922 года в г. Париже судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов приобрел в частной продаже книгу бывшего русского жандармского генерала А. И. Спиридовича (бывшего начальника личной охраны Государя Императора) “История большевизма в России”.
ПРОТОКОЛ
1922 года марта 16 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Фонтенебло (во Франции) допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. суд., и он показал:
Сергей Николаевич Смирнов, 44 лет, православный, проживаю в настоящее время в Белграде (в Сербии).
До переворота я был управляющим дворцовым городом Павловском и делами Его Высочества Князя Иоанна Константиновича и Ее Королевского Высочества Княгини Елены Петровны Сербской, супруги Князя Иоанна Константиновича.
Ныне я состою секретарем Ее Королевского Высочества.
В марте месяце Их Высочества по распоряжению Урицкого были высланы из Петрограда в Вятку, а затем в Екатеринбург.
Из Екатеринбурга по распоряжению Уральского областного совдепа они были высланы в Алапаевск.
20 июня я выехал из Петрограда в Алапаевск, чтобы видеть Их Высочества для выяснения некоторых дел.
21 июня я прибыл в Вологду, где тогда находились союзные миссии, в том числе и сербская.
Здесь я узнал от жены сербского посланника Сполайковича, бывшего в то время в Москве, что Княгиня Елена Петровна как раз в этот день прислала в посольство телеграмму, прося помочь ей проехать в Петроград к детям. Сама она находилась в то время в Екатеринбурге, откуда ее не выпускал областной совет.
Сполайковичу была тогда же секретарем Ненадичем послана надлежащая телеграмма, а я сам 22 июня выехал обратно в Петроград, куда из Москвы должен был проехать Сполайкович, дабы организовать надлежащим образом, по соглашению с Сполайковичем, поездку Княгини.
В Петроград я прибыл 23 июня.
Сполайкович обратился в Москве к Карахану и добился у него согласия на прибытие Елены Петровны в Петроград. Как говорил Сполайкович, Караханом были посланы соответствующие телеграммы: одна в Петроградскую коммуну, другая в Екатеринбургский областной совет.
28 июня я выехал из Петрограда в Екатеринбург в сопровождении сербского майора Жарко Константиновича Мичича и унтер-офицеров Милана Божичича и Георгия Абрамовича.
4 июля около 7 часов утра мы прибыли в Екатеринбург.
Елена Петровна находилась тогда в номерах Атаманова, куда мы и отправились, имея в то же время в своем распоряжении особый вагон, в коем мы прибыли.
Здесь я узнал, что Елена Петровна еще около 15 мая сделала попытку получить разрешение на поездку в Петроград к детям, остававшимся там у бабушки Великой Княгини Елизаветы Маврикиевны. Алапаевский совдеп запросил разрешение областного. Тот разрешил Елене Петровне прибыть в Екатеринбург, куда она и приехала за несколько дней до 21 июня. Здесь ей было объявлено, что областной совет запросил Москву, и ей нужно ждать ответа.
Между тем в отсутствие Княгини Августейших Особ в Алапаевске перевели на тюремный режим, удалив от них всю прислугу, кроме Ремеза.
Некоторые из прислуги, проезжая через Екатеринбург, сообщили об этом Елене Петровне, и она решила возвращаться в Алапаевск, дабы разделить судьбу мужа.
Она уже была по этому поводу у Белобородова и выдала ему соответствующую расписку.
Когда все это, по нашем прибытии в Екатеринбург, выяснилось, и Елена Петровна заявила, что она решила возвращаться в Алапаевск, мы должны были выезжать обратно. Необходимо было одному из наших солдат проводить Княгиню до Алапаевска. Мы решили ждать его возвращения.
Конечно, мы должны были явиться в областной совет для предъявления наших документов.
Нужно было также получить разрешение на отъезд Елены Петровны в Алапаевск, так как иначе нельзя было получить билетов.
Нужно было и нам получить соответствующую бумагу от Белобородова, дабы мы могли в нашем вагоне возвращаться обратно.
5 июля я с майором отправился в областной совет. Нас принял секретарь Белобородова Мутных и повел к Белобородову.
Белобородов был с нами внимателен и учтив, именуя заглазно Ее Высочество “Королевной”. Но очень скоро по нашем приходе к нему из соседней комнаты в кабинет Белобородова вошел неизвестный и присутствовал при нашей дальнейшей беседе.
Я сказал Белобородову, что у него должна быть телеграмма Карахана на отъезд Елены Петровны. Он стал говорить, что такой телеграммы у него нет. При этом он сказал, что Елена Петровна отказалась от своей первой просьбы и уже уехала в Алапаевск. Очевидно было, что он лгал.
Когда я ему сказал, что Елена Петровна еще в Екатеринбурге, он удивился этому: “Ах, вот как!..”.
Тут же неизвестный, присутствовавший при этом, написал что-то на бумажке, сунув ее Белобородову. Тот стал значительно суше с нами, официальней.
Я не знаю, кто был этот неизвестный. Но я положительно утверждаю, что это был еврейчик. Это определенно было видно и по наружности и по его еврейскому выговору.
Решено было, что Белобородов запросит Москву, а мы будем ждать ответа.
Тогда же я просил Мутных дать разрешение на поездку Елены Петровны в Алапаевск. Мутных написал разрешение, подписал его и приложил к разрешению оттиск подписи Белобородова: у него был такой штемпель с оттиском подписи Белобородова.
5 июля я пошел на станцию, чтобы получить для Елены Петровны билеты. Комендант станции нашел удостоверение не в порядке и пошел к военному комиссару станции. Он вышел ко мне и в весьма грубой форме отказался выдать билеты, мотивируя отказ тем, что разрешение не имело подлинной подписи Белобородова.
Я протелефонировал об этом Елене Петровне. Было уже поздно. Она оставалась в номерах Атаманова. Мы оставались в своем вагоне. 6 июля я утром отправился к Елене Петровне и не застал ее. Она в этот день была уведена в чека для допроса. Вернувшись, она рассказала, что чека интересовалась нашим приездом, пытаясь узнать допросом Княгини, для чего именно мы приехали.
В этот же день я получил от Мутных новое разрешение уже с подлинной подписью Белобородова.
Елена Петровна перешла в наш вагон, чтобы удобнее было поехать в Алапаевск.
Елена Петровна пожелала иметь у себя старое разрешение, отобранное у меня станционным военным комиссаром, и я был вынужден пойти по этому поводу к нему. Он отобрал у меня и новое удостоверение и, кроме того, потребовал к себе и Княгиню. Она пошла к нему с майором часов в 7 вечера и вернулась в вагон часа в 2 ночи. Комиссар страшно грубо обращался с Княгиней, кричал и все время держал ее стоя. Новое удостоверение так и осталось у него.
7 июля я пошел опять к Мутных за разрешением и рассказал ему о происшедшем. Мутных был не тот, что прежде. Он не глядел в глаза, отворачивался, что-то мямлил неопределенное, звонил в чека, советовал обратиться там нам к “товарищу Гореву”*, ведущему наше дело, и старался успокоить, что все обойдется.
Так ни с чем я и ушел, не получив никакого нового разрешения.
Около 3 часов вечера 7 июля наш вагон был окружен. К нам вошли какие-то люди и повели нас всех в чека.
Там мы подождали с полчаса в канцелярии, затем нас попросили наверх в комнату и там нас заперли. Мы были арестованы.
С нами же была Елена Петровна.
Скоро ее увели в соседнюю комнату, а в нашу вошла группа чекистов с неизвестным мне лицом во главе, распоряжавшимся обыском. Это лицо обратило главное внимание на майора и само производило у него личный обыск, обнаружив приемы опытного сыщика. Оно само ломало воротничок майора, осматривало тщательно подошвы его сапог и т. п.
После этого я вышел в коридор, куда также вышла и Елена Петровна. По-французски она сказала мне: “Это постыдно. Меня обыскивали”. (Обыскивала ее женщина.)
Господин этот, который обыскивал майора, сказал Княгине: “Мадам, прошу вас на иностранных языках не говорить”.
Красноармейцы, к которым я обратился за вопросом, сказали мне, что человек этот Юровский, что он комиссар “дома Романова”.
В чека мы просидели до ночи на 20 июля.
В эти дни и я и Княгиня встречали несколько раз в чека Юровского.
Видели мы также Лукоянова, числившегося председателем чека, и коменданта здания Сахарова.
Кроме того, заходили к нам и еще какие-то комиссары. Я не знаю, кто они такие. Помню троих. Это были безусловно евреи и по наружности и по выговору. Они говорили по-английски и сами рассказывали, что они были эмигранты до революции и жили, кажется, в Америке или в Англии.
В ночь на 20 июля, приблизительно, около 3 часов, считая время так, как оно тогда исчислялось большевиками, и как его показывали тогда часы, находившиеся в американской гостинице, где помещалась чека, к Елене Петровне постучался Юровский и сказал ей, чтобы она собиралась в путь.
Собрались и мы.
На рассвете нас повели в вагон. В тот же день к нам в вагон привели графиню Анастасию Васильевну Гендрикову, Екатерину Адольфовну Шнейдер и камердинера Государыни Алексея Андреевича Волкова.
21 нас отправили в Пермь, куда мы прибыли 23 июля.
В тот же день нас поместили в пермскую губернскую тюрьму. Елена Петровна сидела в одной камере с Гендриковой и Шнейдер. С нами сидел Волков.
При нашем прибытии в пермской же тюрьме содержался жандармский полковник Знамеровский, камердинер Великого Князя Михаила Александровича Челышев и шофер Борунов.
25 августа увели из тюрьмы полковника Знамеровского.
В ночь на 4 сентября — Волкова, Гендрикову и Шнейдер.
Помню я, что в эту же ночь требовали и Челышева с Боруновым, но Челышев был болен, и начальнику тюрьмы удалось его отстоять. С ним заодно был оставлен и Борунов.
Приблизительно недели через две после этого я сам видел, что Челышева увели или, правильнее сказать, унесли на носилках, так как он был болен. Я простился с ним, и он сам не сомневался, что его вызывали на расстрел.
Как уводили Борунова, я не видел, но я положительно не сомневаюсь, что и он был уведен, ибо больше я его не видел в тюрьме.
Положение наше было трагическое. С минуты на минуту мы все ждали смерти.
Удалось нам спастись через двоюродную сестру моей жены Ольгу Иосифовну Палтову, проживавшую в Перми.
Я написал ей о нашем положении через одного из надзирателей. Она, получив мое письмо, кинулась сейчас же в Петроград к секретарю сербского посольства Анастасевичу, остававшемуся в Петрограде для охраны архива посольства. Был отправлен курьер норвежского посольства в Москву к Ленину.
Мы были зачислены за всечека* и 29 октября отправлены в Москву.
Там мы сразу же попали к Петерсу. Елена Петровна была 2 ноября отправлена в заключение в Кремль и была освобождена во второй половине декабря. 13 ноября был освобожден майор Мичич с солдатами. Я был освобожден 28 февраля 1919 года.
На Ваши вопросы по делу могу рассказать следующее.
Я вижу предъявленные мне Вами фотографические карточки трех лиц (предъявлены фотографические карточки Юровского, Сахарова и Голощекина) и могу показать следующее.
Я не могу опознать Юровского на той карточке, где он изображен пьющим чай. Когда я видел его, у него совсем не было такой бороды. У него была небольшая бородка клинышком, но в то же время скорее с раздвоением ее. На другой карточке в белом фартуке он изображен в профиль, а память мне не сохранила такой его позы. На третьей же карточке, где он снят совсем без бороды, я его опознаю, несмотря на то, что я видел его с бородой, а здесь он бритый. Это несомненно он.
Сахарова и Голощекина я также опознаю.
Сахарова я видел, как я уже говорил, в Екатеринбурге в чека.
Голощекина я видел в пермской тюрьме.
Я видел его два раза. В первый раз он был в тюрьме в сопровождении каких-то других комиссаров, обходил камеры, был и в нашей. Я положительно знаю, что в это посещение решался вопрос о том, кто будет расстрелян. Голощекин был главным лицом в этой комиссии.
Во второй раз он был у нас в камере в сопровождении какого-то местного комиссара, и этот местный комиссар делал ему, Голощекину, доклад, какие арестанты и за что сидят.
Как видите, он был главным лицом.
Роль Юровского в областной чека была очевидна. Он был один из главных там.
Совершенно в тени держался Лукоянов.
Роль Белобородова вы сами можете оценить по характеру тех фактов, которые привел я. Его распоряжение было нуль. Его третировала чека и военные комиссары. Он дает распоряжения. Их отбирают и с ними не считаются. Он разрешает ехать Княгине в Алапаевск. Ее тащат в чека.
Помню я утро 17 июля, когда мы сидели в областной чека. Я прекрасно помню, мы тогда проснулись очень рано утром от шума. Выйдя в коридор, я видел много чекистов, откуда-то возвратившихся. Они был все вооружены более чем обычно, были как-то утомлены или, я даже сказал бы, подавлены чем-то.
Елена Петровна рассказывала мне про Царскую Семью в этот период моего общения с ней следующее.
Будучи в Екатеринбурге до отъезда в Алапаевск, она пыталась навестить Государя и заходила в дом Ипатьева. Ее не пустили к Царской Семье. Это было 20 апреля, когда в доме Ипатьева были Их Величества и Великая Княжна Мария Николаевна. Коменданту она называлась своим именем.
Никаких сведений ей, конечно, сообщено не было.
Считаю должным также отметить, что сербский посланник Сполайкович присылал в это время в Екатеринбург сербского майора Максимовича, который должен был передать Государю 25 000 рублей. Он не был пропущен к Государю.
Будучи в Екатеринбурге в июне месяце, Елена Петровна виделась с доктором Деревенко. Он бывал в доме Ипатьева и говорил ей, что Царской Семье жилось плохо. Был тяжел режим. Наследник болел. Когда Деревенко навещал его, там был какой-то фельдшер, которого приглашали большевики, чтобы Деревенко был не один. Кто был этот фельдшер, я не знаю.
19 июля через одно лицо мы осведомились, что Августейшие Особы были увезены из Алапаевска. Мы тогда приняли это за чистую монету. Елена Петровна была уверена в спасении Князя Иоанна Константиновича. Мы так думали, что их спасли монархисты из Сибири.
Когда мы узнали про увоз Августейших Особ в Алапаевск, Елена Петровна зашла к Лукоянову, чтобы проситься в Алапаевск: она хотела проверить алапаевскую версию. Лукоянов сказал ей, что туда ехать нельзя: “Алапаевск ненадежен”. Мы еще более укрепились тогда в нашей вере, что Августейших Особ в Алапаевске спасли.
Я хорошо помню, Волков говорил мне, рассказывая про тобольскую жизнь, что Царской Семье были присланы две суммы денег кем-то, которые обе и прошли через его руки. Он называл их: 25 000 и 10 000 рублей.
Не указывая источника своей осведомительности, Елена Петровна говорила мне, что Государь смотрел на отъезд из Тобольска как на отъезд в Москву. Государь был уверен, что Ему хотели предложить снова власть.
Я думаю, что ей об этом говорил Деревенко.
В пермской тюрьме я беседовал про судьбу Великого Князя Михаила Александровича с Знамеровским и Челышевым. Я совершенно не могу Вам сказать, что именно каждый в отдельности рассказывал из них.
Сущность рассказа сводилась к тому, что Михаила Александровича увезли несколько человек.
Знамеровский смотрел на его увоз как на спасение. Ничем он не мотивировал такого своего взгляда. В то же время я категорически и совершенно точно удостоверяю факт, что Знамеровский сам абсолютно не был осведомлен о существовании какой бы то ни было организации, которая бы хотела спасти Великого Князя; не участвовал в ней и совсем не знал о существовании такой организации. Он думал, что кто-то увез Михаила Александровича для спасения. Ни на чем фактическом эта вера его основана не была. Я должен Вам сказать следующее по этому поводу.
Я был уверен в спасении Августейших Особ в Алапаевске. Моя вера была основана на том, что нас-то именно в том и обвиняли, что мы прибыли с целью спасения Их и участвовали в заговоре, благодаря которому Они спаслись.
Я так и смотрел на дело Михаила Александровича. Сквозь эту призму я рассматривал то, что говорилось мне Знамеровским и Челышевым.
Значительно позднее, когда убедился я в убийстве в Алапаевске, когда понял, как они лгали, предъявляя нам обвинения, я понял, что, конечно, убит и Михаил Александрович.
Когда мы сидели в пермской тюрьме, к Елене Петровне явился однажды какой-то местный чекист и спросил ее, знала ли она в лицо членов Царской Семьи и может ли опознать Великих Княжен, если ей покажут одну из них. Елена Петровна, конечно, ответила утвердительно. Этот чекист сказал ей, что поймана одна девушка, обвиняющаяся в воровстве, выдающая себя за дочь Государя Великую Княжну Анастасию Николаевну. В тот день, как говорил чекист, она была избита сильно красноармейцами и предъявлена быть не могла. Позднее ее привели в тюрьму и посадили в одну камеру с Еленой Петровной. Обман был очевиден и, поэтому, никакого разговора о том, почему она себя называла Великой Княжной, не было. Это была уличная девушка, профессиональная воровка, побывавшая везде в России; была она и в Японии. Она учила Елену Петровну петь тюремные песни и говорила, что ее паспорт весь испещрен тюремными отметками. Когда Елена Петровна сказала ей, чтобы она вернулась к честной жизни, эта воровка и указала ей на свой паспорт: кто же возьмет с таким паспортом.
Я могу еще сказать следующее про Юровского.
Он, как я говорил, обнаружил приемы опытного чекиста. Но при всем этом он был весьма учтив, корректен, выдержан и, так сказать, старался быть галантным.
При встречах с Еленой Петровной он был весьма учтив, галантно снимал шляпу, приветствовал Елену Петровну при встречах и жался всегда к стенке, стараясь дать ей дорогу.
Так он себя держал с ней не на глазах других. При других же он старался сделать вид, что не замечает ее.
Был он учтив и со мной и обнаружил знание им польского языка, пытаясь говорить со мной по-польски; (я выдавал себя за серба). Должен сознаться, что я получил от него хорошее впечатление и даже думал, что это, по крайней мере, не большевик. Должен сознаться, что я даже думал, что не ему ли мы были обязаны тем, что нас не расстреляли в Екатеринбурге, и однажды приветливо пожал ему руку, считая его, так сказать, человеком, более порядочным, чем другие в чека.
Сахаров — это был мальчишка-хулиган. Он заходил к нам часто в номер и хвастался своими новыми костюмами и каждый раз новыми перчатками. Совсем был пустой мальчишка.
Как только Княгиня Елена Петровна узнала, что князь Иоанн Константинович переведен на тюремный режим, она сейчас же решила вернуться к мужу. Дети были у бабушки, как я говорил. Настойчиво желая вернуться к мужу, она тогда же выдала Белобородову расписку следующего содержания: “Я, гражданка Королевства Сербского Елена Петровна, по мужу Романова, желая разделить тюремный режим мужа, добровольно возвращаюсь в Алапаевск, где обязуюсь переносить тот же режим, принимая на себя все расходы по моему содержанию. Я обязуюсь не обращаться к защите иностранных посольств, а если таковые сделают шаги в мою пользу, я отказываюсь воспользоваться результатами этих шагов. Елена Петровна Романова Королевна Сербская”.
Мы вместе с Еленой Петровной были у Петерса.
На вопрос Княгини, почему нас не отпускают, Петерс ответил: “Потому, что один ваш (сербский) батальон находится на Мурмане с союзниками”. Когда Княгиня сказала, что Сербия не станет воевать с Россией, Петерс ответил: “Да, это мы понимаем, что Сербия не нападет на Россию, но она все же и не оставляет наших бывших союзников”.
Показание мое, составленное в трех экземплярах и во всех мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Я даю показание, имея у себя под руками мои записки.
Прошу внести следующие дополнения.
Я опознаю Юровского на одной из карточек. Только у него тогда были более коротко острижены волосы.
Я именовал себя в Екатеринбурге и в Перми секретарем сербского посольства, имея у себя соответствующий паспорт.
Посылка майора Максимовича имела место ранее прибытия в Екатеринбург Елены Петровны 20 апреля. Это было в апреле — начале мая.
Секретарь Ее Королевского Высочества Княгини Елены Петровны
С. Смирнов
Судебный следователь Н. Соколов
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1922 года марта 5 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, принимая во внимание, что описанные в протоколе 3—5 сего марта документы, полученные от доктора Рицлера, имеют существенное значение для дела, на основании 372 ст. уст. угол. суд.
ПОСТАНОВИЛ: документы эти признать вещественными по делу доказательствами.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
осмотра вещественных доказательств
1922 года марта 3—5 дня в г. Париже судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, в порядке 325—333 ст. уст. угол. суд., производил осмотр документов, полученных судебным следователем от доктора Рицлера (л. д. 89, том 11).
По осмотру найдено следующее:
Документы по своему внешнему виду представляют собой копии, писанные на пишущей машине, на немецком языке. Они не заверены, но содержание копий тождественно с теми документами, которые были предъявлены 14 июня 1921 года доктором Рицлером судебному следователю.
В переводе на русский язык документы имеют следующее содержание:
1. Донесение датской миссии в России датскому правительству.
9 июня 1918 года.
...Господин Иоффе высказал барону ф(он) д(ер) Буше уверенность, что никому из Императорской Фамилии не будет причинено вреда и что все члены последней будут достаточно снабжаться всем необходимым для существования.
2. Миссия в Москве Министерству иностранных дел, 21 июня 1918 года.
Я сегодня определенно заявил Чичерину, что я имею основания предполагать, что во время боев у Екатеринбурга пострадала Императорская Фамилия. В случае, если это известие, которое вносит столько возмущения и ожесточения в самые широкие круги, неверно, то я не понимаю, почему большевики в своих личных самых близких интересах не выступят немедленно с решительным опровержением.
Чичерин лишь слабо защищался, утверждал, что имеется столько ложных известий, что не стоит опровергать каждое141.
Вообще в комиссариате продолжают относительно боев с чехословаками держаться прежнего официального оптимизма. Хотя и признают потерю Кузнецка, но зато отрицают потерю Пензы, Тамбова, Козлова и Рязани.
Мирбах
3. Министерство иностранных дел представителю Министерства иностранных дел при Его Величестве, 22 июня 1918 года.
Развитие событий на Урале, к сожалению, дает основания к самым серьезным опасениям за судьбу Царской Семьи. По этому поводу я сегодня говорил с русским представителем Иоффе.
Последний ответил, что он не имеет никаких сведений, но одержим самыми дурными опасениями. Сообщение Екатеринбурга с Москвою прервано находящимися между этими пунктами частями чехословаков. На Кавказе с некоторого времени идет борьба между частью местного населения и чехословаками. Последние открыто заявляют, что они борются за и от имени Царя. Это обстоятельство вызвало сильное ожесточение против Царской Семьи в низших слоях населения. Поэтому он считает очень вероятной катастрофу, особенно в случае победы чехословаков.
Я указал ему на то отвращение, которое подобное событие возбудит во всем цивилизованном мире против настоящего русского правительства.
Русский представитель ответил, что он себе отдает в этом полный отчет и неоднократно указывал в телеграммах, как важно заботиться о безопасности Царской Семьи и содержать Ее соответственным образом. Принципиально уже было принято решение перевезти Ее в Москву, когда перерыв железной дороги чехословаками отрезал сообщение. В настоящее время советская республика не в состоянии что-либо сделать в тех краях.
Кюльман
4. Миссия в Москве Министерству иностранных дел, 26 июня 1918 года.
Сегодня Чичерин передал мне в разговоре, что контрреволюционные попытки в Екатеринбурге подавлены и что правительство ныне имеет сведения, что Царь невредим. Подробности ему неизвестны, так как телеграфное сообщение плохо функционирует. По сведениям из обывательских источников Царь и Царица помещены в железнодорожном поезде вблизи Перми.
Мирбах
5. Товарищ министра иностранных дел графу Мирбаху, 2 июля 1918 года.
Согласно словесному сообщению Иоффе слухи об убийстве Царя и Императорской Семьи оказались неосновательными. Однако, принимая во внимание беспорядки на Урале, положение Императорской Семьи все-таки небезопасно. Я очень определенно указал ему на то, что общественное мнение всего света сделает советское правительство ответственным за жизнь и безопасность Царя и Его Семьи, а также на то, что безусловно необходимо соответственное размещение и уход за Высочайшими Особами. Иоффе обещал побудить свое правительство сделать все возможное.
Фон Стумм
6. Миссия в Москве Министерству иностранных дел, 19 июля 1918 года.
Во вчерашнем первом заседании центрального исполнительного комитета Свердлов прочитал полученное от областного Уральского совета телеграфное сообщение об расстреле бывшего Царя Николая Романова. В последние дни столица красного Урала Екатеринбург находилась в серьезной опасности вследствие приближения чехословацких банд. Одновременно был обнаружен новый заговор контрреволюционеров, который имел целью вырвать из рук советского правительства коронованного палача. Ввиду этих обстоятельств президиум Уральского областного совета решил расстрелять Николая, что и было исполнено 16 июля. Супруга и сын Николая II перевезены в безопасное место. О дочерях Свердлов ничего не упоминал. Документы относительно обнаруженного заговора посланы в Москву с особым курьером.
После этого сообщения Свердлов напомнил историю перевозки Царя из Тобольска в Екатеринбург, каковая также обнаружила подобную же организацию белогвардейцев с целью содействовать побегу. В последнее время было предположено предать бывшего Царя суду за все его преступления против народа, и лишь совершившиеся ныне события помешали осуществлению этого предположения.
После этого центральный исполнительный комитет в лице своего президиума признал решение Уральского областного совета правильным.
Затем Свердлов сообщил, что в руках центрального исполнительного комитета находятся чрезвычайно важный материал и документы Николая Романова. Его личные дневники, которые Он вел с юношества до последнего времени, дневники Его Супруги и Детей, рисунки Романовых, между прочим, также письма Распутина и т. д. Все эти материалы будут рассмотрены и в ближайшем времени опубликованы142.
Рицлер
7. Миссия в Москве Министерству иностранных дел, 19 июля 1918 года.
Должно ли быть повторено решительное представление относительно бережного отношения к Царице... как к германской принцессе?
Распространять представление и на Цесаревича было бы опасно, так как большевикам, вероятно, известно, что монархисты склонны выставить на первый план Цесаревича. Недоверие большевиков в отношении германской контрреволюции еще более усилилось вследствие откровенных сообщений генерала Краснова.
8. Миссия в Москве Министерству иностранных дел, 20 июля 1918 года.
Я вчера сказал Радеку и Воровскому, что весь мир самым строгим образом осудит расстрел Царя и что императорский посланник должен решительно предостеречь их от дальнейшего следования по этому пути. Воровский ответил, что Царь был расстрелян лишь потому, что в противном случае Им овладели бы чехословаки. Радек высказал личное мнение, что если мы проявляем особый интерес к дамам Царской Семьи, которые германской крови, то, может быть, можно было бы предоставить им свободный выезд. Может быть, удалось бы освободить Царицу и Цесаревича (последнего как неотделимого от матери), как компенсацию в вопросе батальона с гуманитарным обоснованием.
Рицлер
9. Миссия в Москве Министерству иностранных дел, 23 июля 1918 года.
Сделал соответствующее представление в пользу Царицы и принцесс германской крови с указанием на влияние цареубийства на общественное мнение. Чичерин молча выслушал мои представления.
Рицлер
10. Министерство иностранных дел поверенному в делах в Москве, 20 июля 1918 года.
С представлением в пользу Царской Семьи согласен.
Буше
11. Миссия в Москве Министерству иностранных дел, 24 июля 1918 года.
Чичерин мне вчера сказал на мой запрос, можем ли мы считать обеспеченной жизнь германских принцесс, включая Царицу, что, насколько ему известно, Царица перевезена в Пермь. Чрезвычайно маловероятно, чтобы Чичерин в этом вопросе говорил правду. Чичерин избегал всяких уверений, но лишь высказал мнение, что если за Ними не будет вины, с Ними ничего не случится. В этом вопросе правительство по отношению к нам более предубеждено, чем ранее. Было бы опасно для принцесс выказывать в этом вопросе больший интерес. Относительно местопребывания Великой Княгини Сергий* ничего неизвестно.
Рицлер
12. Товарищ министра иностранных дел принц Генрих Прусский Киль, 28 июля 1918 года.
Вашему Королевскому Высочеству почтительно докладываю, что на сделанное нашим дипломатическим представителем в Москве представление в пользу Царицы и всех принцесс германского происхождения русское правительство ответило уклончиво. Я сделал также представление господину Иоффе относительно Ее Величества Царицы и Детей. Царица, как утверждается, привезена в Пермь. Однако это известие мало правдоподобно.
Императорский поверенный в делах в Москве, как он доносит, попытается доставить приветы Вашего Королевского Высочества Царице. Путь через посредство советского правительства может быть опасным для Царицы и поэтому должен быть избегнут.
Буше
13. Миссия в Москве Министерству иностранных дел, 31 июля 1918 года.
По сообщению советского правительства Великая Княгиня Сергий находится в Перми.
Гельферих
Судебный следователь Н. Соколов
СПРАВКА
9 сентября 1921 года в г. Фонтенбло (во Франции) судебным следователем были получены чрез особое лицо, посланное полковником Э. Г. Фрейбергом, копии документов, предъявлявшихся 14 июня 1921 года в г. Берлине (в Германии) судебному следователю доктором Рицлером.
Ввиду невозбуждения при получении сих документов вопроса о выдаче фотографического отпечатка телеграммы Белобородова от 17 июля 1918 года таковая выдача не имела места.
Судебный следователь Н. Соколов
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1922 года января 20 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, имея ввиду данные осмотра книги Жильяра, приведенные в протоколе осмотра ее от сего числа, и имея в виду:
1) что связь Бориса Николаевича Соловьева с Августейшей Семьей в период тобольского Ее заключения установлена данными следствия;
2) что, как видно из сопоставления показаний свидетелей Николая Евгеньевича Маркова, Виктора Павловича Соколова, из показаний Татьяны Евгеньевны Мельник, как они приведены в акте осмотра ее записки, и иных данных предварительного следствия, означенный Соловьев своей деятельностью в пределах Тобольской губернии пресекал попытки лиц, имевших целью спасение жизни Августейшей Семьи, причем заведомо ложно уверял Государыню Императрицу в существовании организации из гг. офицеров, возглавляемой им, Соловьевым, и имевшей в виду спасение Августейшей Семьи;
3) что сопоставление только что приведенных данных предварительного следствия с показанием Клавдии Михайловны Битнер и с записью в дневнике свидетеля Жильяра под датой 26 марта 1918 года, как эта запись приведена в его книге, приводит следственную власть к убеждению, что и сведения Императрицы, высказанные ею в этот самый день Жильяру об отряде Демьянова, прибывшем из Омска, имели своим источником деятельность того же Соловьева;
4) что записью в своем собственном дневнике под датой 12 апреля 1918 года (нового стиля) Соловьев изобличается в том, что об увозе Августейшей Семьи из Тобольска, обстоятельства коего составляют кардинальный момент следствия, он знал почти за две недели;
5) что, таким образом, не представляется оснований для сомнений, что деятельность Бориса Николаевича Соловьева была связана в Тюмени с деятельностью других лиц в Омске, откуда прибыл перед прибытием Яковлева сначала Дуцман, а затем Демьянов и Дегтярев;
6) что вся роль Соловьева в целом, как она установлена на следствии, представляется дальнейшим развитием того же явления, в центре которого была личность Распутина;
7) что при настоящем положении дела не установлено и отношение Соловьева к самому факту убийства Августейшей Семьи, ибо из сопоставления его показаний и показаний Матрены Григорьевны Соловьевой с записями в ее дневнике видно, что Соловьев заведомо ложно пытался установить свое алиби в момент самого убийства Августейшей Семьи;
8) что, за силой приведенных обстоятельств, запись в книге Жильяра под датой 26 марта 1918 года приобретает значение особой важности для дела, и поэтому его книга имеет значение для дела, на основании 372 ст. уст. угол. суд.,
ПОСТАНОВИЛ: книгу Петра Андреевича Жильяра “Трагическая судьба Императора Николая II и Его Семьи” признать вещественным по делу доказательством.
Судебный следователь Н. Соколов
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1922 года января 15 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, принимая во внимание, что письменные показания Татьяны Евгеньевны Мельник, осмотренные в протоколе сего числа, имеют существенное значение для настоящего дела, на основании 372 ст. уст. угол. суд.
ПОСТАНОВИЛ: записку Мельник признать вещественным по делу доказательством.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
осмотра вещественного доказательства
1922 года января 15 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 315—324 ст. уст. угол. суд., производил осмотр письменных показаний Татьяны Евгеньевны Боткиной, представленных ею к следствию через гвардии капитана Булыгина (л. д. 74, том II).
По осмотру их найдено следующее:
Эти показания по своему внешнему виду представляют собой брошюру, написанную на пишущей машине. В самом конце ее имеется сделанная зелеными чернилами собственноручная надпись Татьяны Евгеньевны Боткиной, по мужу Мельник, следующего содержания: “Эти “Воспоминания” даны мною капитану Павлу Петровичу Булыгину для передачи следователю по особо важным делам Н. А. Соколову, ведущему расследование об убийстве Царской Семьи”.
Воспоминания в самом конце их имеют подпись, сделанную такими же чернилами, Боткиной: “Татьяна Евгеньевна Мельник (рожденная Боткина). Владивосток 12/25 июня 1920 года”.
Вышеприведенная надпись также имеет подпись: “Татьяна Мельник. Владивосток 12/25 июня 1920 года”.
Показания озаглавлены Боткиной: “Воспоминания о Царской Семье и Ее жизни до и после революции”.
Они пронумерованы по листам и имеют всего девяносто пять (95) страниц.
Из содержания записей видно, что доктор Евгений Сергеевич Боткин состоял в качестве врача при Царской Семье вскоре после окончания Японской войны — (даты Мельник не указывает), — причем выбор его принадлежал Государыне Императрице Александре Федоровне; в 1908 году он получил звание лейб-медика и переселился в Царское Село, где проживала Царская Семья.
Татьяна Евгеньевна Мельник выбыла в Тобольск после отъезда туда Царской Семьи и прибыла в Тобольск 14 сентября 1917 года старого стиля.
Отмечаются следующие места записки:
На странице 4-й: “Мой отец всегда говорил нам, что любит Их Высочеств не меньше нас, своих детей. Рассказывал, что Они трогательно дружны между собой, как в особенности Анастасия Николаевна любит Ольгу Николаевну, всюду ходит за ней и с уважением и нежностью целует у нее руки; как Они просты в своей одежде и в образе жизни, так что Алексей Николаевич донашивал старые ночные рубашки своих сестер”.
На странице 7-й: “Вообще простота и скромность были отличительными чертами Царской Семьи. Великие Княжны говорили: “Если Вам не трудно, то Мама просит Вас придти”. Никогда никто из окружающих не слышал от Их Величеств или от Их Высочеств слова “приказываю”.
На странице 9-й: “Большим было горем для всех, когда осенью 1912 года в Спале Алексей Николаевич захворал и настолько серьезно, что из Петербурга вызвали хирурга Сергея Петровича Федорова. Как мне потом объяснял мой отец, у Алексея Николаевича появилось внутреннее кровоизлияние на почве ушиба живота. Образовавшаяся опухоль давила на нервы и этим вызывались страшные боли и неподвижность ноги”.
На странице 16-й: “В 10 числах августа (1914 года) Их Величества вернулись в Царское Село и еще более упростили и без того простой образ жизни своего двора, посвятив себя исключительно работе. Государь лично потребовал, чтобы ввиду продовольственных затруднений был сокращен стол. Стали подавать только два блюда за завтраком и три за обедом. Ее Величество, в свою очередь, сказала, что ни себе, ни Великим Княжнам Она не сошьет ни одного нового платья, кроме форм сестер милосердия, да и те были заготовлены в таком скромном количестве, что Великие Княжны постоянно ходили в штопанных платьях и стоптанных башмаках, все же личные деньги Их Величеств шли на благотворительность”.
На странице 28-й: “Я утверждаю, что не было ни одной более русской женщины, чем была Ее Величество, и это с особенной яркостью высказалось во время революции. Глубоко православная, Она никогда и не была немкой иначе, как по рождению. Воспитание, полученное Ее Величеством, было чисто английского характера, и все бывшие при дворе знали, как мало общего у Ее Величества с ее немецкими родственниками, которых Она очень редко видела, из которых некоторых, как например, дядю императора Вильгельма, прямо не любила, считая его фальшивым человеком. Не будь Ее Величество такая русская душой, разве смогла бы Она внушить такую горячую любовь ко всему русскому, какую Она вложила в своих Августейших Детей?
После революции особенно сказалось отношение Ее Величества ко всему русскому. Пожелай Они, намекни Они одним словом, и император Вильгельм обеспечил бы Им мирное и тихое существование на родине Ее Величества, но уже будучи в заключении в холодном Тобольске и терпя всякие ограничения и неудобства, Ее Величество говорила: “Я лучше буду поломойкой, но я буду в России”. Это доподлинные слова Ее Величества, сказанные моему отцу. Я думаю, что этого не скажет ни одна русская женщина, так как ни одна из них не обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была проникнута Государыня Императрица, несмотря на то, что от нас, русских, Она не видела ничего, кроме насмешек и оскорблений”.
На страницах 37—38: “По улицам (в дни переворота) гарцевали нижние чины конвоя Его Величества, надушенные, напомаженные, с красными бантами, все моментально забывшие то исключительное положение, которое они занимали при дворе, ту ласку и внимание, которое им оказывали Их Величества, и одни из первых перешедшие на сторону революционеров.
Сводно-пехотный полк держался дольше других, так что Государыня лично приказала караулу от этого полка надеть белые повязки, чтобы они не подвергались враждебным выступлениям других полков”.
На странице 39: “2 марта (1917 года старого стиля) мой отец приехал нас навестить... Мой отец рассказал нам, что несколько комнат во дворце заняты большими ящиками, в которые спешно упаковываются вещи, и Ее Величество спросила его, согласен ли он, в случае отъезда Их Величеств за границу, ехать тоже. Конечно, ответ моего отца был удовлетворительный”.
На странице 41: “В Александровский дворец был назначен комендант ротмистр Коцебу, когда-то служивший в Уланском Ее Величества полку и исключенный оттуда за какие-то истории. Мы подумали, что и здесь постарались уколоть Ее Величество, но если действительно таковы были намерения у назначавших Коцебу, то этот план у них не удался, так как Коцебу держал себя с большим тактом и вскоре был сменен по наговорам охраны”.
На странице 42: “Охрану несли стрелки 1, 2 и 4 запасных батальонов, преимущественно с прикомандированными офицерами. Один из этих офицеров, во время прогулки Государя по парку, нарочно наступил Ему на пятку. Государь, не оборачиваясь, в тот же момент с такой силой дал розмах назад своей тросточке, что ни этот, ни другие не пробовали больше таких выходок. Конечно, солдаты продолжали позволять себе разговоры об Их Величествах и Их Высочествах в Их присутствии во время прогулок по парку или работ, в которых даже Ее Величество принимала участие...
Первое время по возвращении в Царское Село Его Величество, по требованию правительства, был отделен от Ее Величества, и им разрешено было видеться только в обеденные часы, когда в столовой присутствовали офицеры и нижние чины охраны. Даже к Детям, еще больным, Они должны были приходить в разные часы”.
На странице 44: “Это (Коровиченко) был человек очень образованный и неглупый, но чрезвычайно нетактичный и грубый. Он позволял себе, получив и прочитав письма, носить их в кармане и не выдавать их адресату, рассказывая в то же время в посторонних разговорах содержание этих писем. Затем, подметив некоторые любимые выражения Их Высочеств, как например, употребление слова “аппетитный” вовсе не для одних съедобных вещей, вдруг говорил которой-нибудь из Великих Княжен: “Какая у Вас аппетитная книга, так и хочется скушать”. Конечно, подобные выходки не могли к нему расположить арестованных”.
На страницах 58—59 значится: “Панкратов был человек безусловно идейный и скорее симпатичный, но чрезвычайно наивный и нерешительный. Имей он больше настойчивости, а главное желания, он мог бы держать в руках “Отрядный комитет”, собственно говоря руководивший всей жизнью в Тобольске и от которого Кобылинский с большим трудом добивался каких-нибудь послаблений.
Никольский — тоже, по-видимому, идейный и яростно боровшийся с местными большевиками, производил довольно неприятное впечатление своим грубым, скуластым лицом, растрепанной головой, манерой вваливаться в комнату, не стучась, в шапке и с папиросой в зубах, и жать руки своими костистыми пальцами, так что можно было кричать от боли. К арестованным он не имел никакого отношения и занимался распропагандированием отряда, солдаты которого жаловались, что все было хорошо, пока Панкратов и Никольский не пришли с политическими разговорами, а теперь весь отряд разделился на партии и перессорился. Иногда Никольскому вдруг приходило в голову являться с каким-нибудь заявлением к лицам свиты, чаще других к князю Долгорукову, причем от последнего он всегда получал очень внушительные и не очень приятные наставления, заставлявшие его отступать”.
На странице 61: “Проснувшись один раз утром, по обыкновению очень поздно, часов около 101/2, я услышала в соседней комнате голос прапорщика Зимы и нескольких солдат, говоривших: “Так и сказал “Их Императорским Величествам”, все же слышали, да сколько народу в церкви было”. Это был какой-то Царский день, помнится, восшествие на Престол. Вся Царская Семья и свита были на утренней обедне, и вдруг за этой обедней во всеуслышание диаконом было провозглашено многолетие Их Императорским Величествам и Их Императорским Высочествам. Это маленькое событие имело очень большие последствия. Отец Алексей был арестован домашним арестом и вместе с диаконом подвергнуты допросу. На этом допросе они оба держали себя самым растерянным образом, ни один не имея мужества взять на себя это несчастное провозглашение и сваливали то друг на друга, то на Панкратова, будто бы это им разрешившего. Для охраны о. Алексей стал очень подозрителен, а в глазах Их Величеств он приобрел славу человека, за Них пострадавшего, и тем Их очень к себе расположил. Часть свиты тоже восхищалась ими, за исключением моего отца, совершенно справедливо находившего, что это была просто неуместная выходка, от которой отец Алексей нисколько не пострадал, т. к. из-под ареста его скоро выпустили, Их же Величествам много повредила. Действительно, после этого случая Их стали пускать в церковь все реже и реже и наконец совсем лишили этого, устроив только маленькую походную церковь в доме. Отца Алексея при Их Величествах сменил о. Владимир Хлынов, и можно глубоко сожалеть о том, что он не занимал этого места с самого начала, так как тогда бы Их Величества не имели случая войти в сношения с Васильевым, бывшим одним из виновников их гибели.
Надо отдать справедливость нашим монархистам, что они, собираясь организовывать дело спасения Их Величеств, вели все это, не узнав даже подробно Тобольской обстановки и географического положения города. Петроградские и московские организации посылали многих своих членов в Тобольск и Тюмень, многие из них там даже жили по несколько месяцев, скрываясь под чужим именем и терпя лишения и нужду, в ужасной обстановке, но все они попадались в одну и ту же ловушку: организацию о. Алексея и его главного руководителя поручика Соловьева, вкравшегося в доверие недальновидных монархистов, благодаря женитьбе на дочери одного лица, пользовавшегося доверием Их Величеств. Главной целью о. Алексея было, по-видимому, получение денег, затем повернуть дело таким образом, чтобы в случае реставрации явиться в глазах Их Величеств их спасителем, в случае же возвышения другой какой власти, не быть причисленным к монархистам. Соловьев же действовал определенно с целью погубить Их Величеств и для этого занял очень важный пункт — Тюмень, фильтруя всех приезжавших и давая директивы в Петроград и Москву.
В то же время они оба получали большие деньги для Их Величеств, из которых самое большое четвертая часть достигала своего назначения, остальными же Соловьев и Васильев поддерживали свое существование. Уже только после отъезда Их Величеств в Екатеринбург нам пришло в голову сверить суммы, полученные Их Величествами и доставленные Им Соловьевым и Васильевым, но было уже поздно. Для Их Величеств, не знавших, какая часть доходила до Них, и получивших все-таки несколько десятков тысяч и несколько посылок с вещами, конечно, казалось, что Соловьев и Васильев Их истинные друзья и помощники.
Петроградским и московским организациям Соловьев и Васильев давали все время сведения о сильной организации в Тобольске, состоящей из 300 человек офицеров, не требующей приезда новых лиц, а исключительно только денежного пособия. Всех же, все-таки стремившихся проникнуть к Их Величествам, Соловьев задерживал в Тюмени, пропуская в Тобольск или на одну ночь, или совершенно неспособных к подпольной работе людей. В случае же неповиновения ему он выдавал офицеров совдепам, с которыми был в хороших отношениях. Все это мы узнали от одного офицера, в течение четырех месяцев жившего в Тюмени в качестве чернорабочего и имевшего возможность часто видеться с Соловьевым, но не знавшего положения в Тобольске и также слепо ему доверившегося.
Удивительно, что ни один из организаторов не попытался проверить доставляемые им слухи, если не у полковника Кобылинского, то, по крайней мере, у кого-нибудь из лиц свиты, из которых мой отец, например, имел право ездить в качестве врача куда угодно, к которому записываться на прием мог приходить каждый с улицы, и переписка его никогда не подвергалась цензуре. Один только граф Яков Николаевич Ростовцев догадался прислать своего доверенного человека с деньгами для Их Величеств к моему отцу, и эти деньги в количестве 80 тысяч были тотчас же доставлены и взяты впоследствии князем Долгоруковым для Их Величеств в Екатеринбург.
Еще один конспиратор проник к моему отцу, но он, живя в Тобольске несколько месяцев, все же не познакомился с обстановкой. Мы встречались с ним несколько раз уже после отъезда Их Величеств — это было в семье одного тобольского купца-мясника, пасынок которого тоже мнил себя организатором и был ярым противником отца Алексея. Он очень много говорил о своей организации, состоявшей якобы из офицеров и союза фронтовиков. Когда Их Величеств увезли из Тобольска, мы осведомились о том, почему, собственно говоря, его организация не предприняла что-либо против этого. “Вы знаете”, — сказал он нам, — “мы ведь организовались для спасения Алексея Николаевича”. Подошло время отъезда Великих Княжен и Алексея Николаевича, и мы опять обратились с тем же вопросом к организатору. “Помилуйте, ведь не могли же мы себя обнаруживать, ведь нас бы всех красноармейцы переловили”. Когда прошел в Тобольске слух о предполагавшемся большевиками избиении офицеров, организатор так растерялся, что даже не мог вспомнить, куда он засунул свой револьвер, а когда ночь прошла спокойно, прибежал к нам торжествующий в какой-то старой шляпе своей жены и засаленном макинтоше. “Теперь-то они меня не найдут, — радовался он, забыв о своих помощниках и союзе фронтовиков. — Я еду сейчас на рыбалку в такое место, что никто меня не разыщет”.
Однажды мы были в гостях у этого организатора, где кроме нас, его родителей и жены был еще его зять, член совдепа. Вдруг звонок, организатор бежит сам открыть двери, затем возвращается с каким-то растерянным видом и представляет нам г. N, открывающего в Тобольске кинематограф. При первом взгляде на него мы поняли, что кинематограф здесь не при чем. Это был человек среднего роста, с маленькими холеными руками, с правильными чертами интеллигентного лица, с великолепным английским пробором и тщательно подстриженной и расчесанной бородкой. Его слегка картавое произношение обличало человека, привыкшего говорить на иностранных языках. Мы не знали, кто он, но сразу я догадалась о его петроградском происхождении, он, очевидно, предупрежденный организатором, сел около нас с братом и начал разговор, сначала общий, потом постепенно переходя на рассказы из петроградской жизни: “Моя кузина княжна Урусова... Вы знаете князя Кочубея... Когда мы были на Высочайшем обеде... У нас в первой гвардейской дивизии” и т. д. без конца и без удержу, не замечая ужасных гримас организатора и насторожившегося члена совдепа. При второй встрече повторилось то же самое, так что бывшие у организатора гости предупреждали его: “берегитесь, он не похож на варшавского мещанина”. Понятно, что комиссары все его отлично знали, о чем, к его великому изумлению, ему и говорили, но тем не менее дали беспрепятственно выехать из Тобольска.
Между тем никакой организации в Тобольске не было, и все 300 человек, о которых любил говорить о. Васильев и о которых даже Их Величества знали, были чистым вымыслом.
Несмотря на это, не было ничего легче, как организовать спасение Их Величеств, только стоило обратиться к тому, кого все обходили, благодаря наговорам о. Алексея, кого считали революционером и записали в черную книгу, полковнику Кобылинскому. Он один мог дать точные сведения о настроении в отряде, которое в феврале 1918 года было самое благоприятное. Отряд состоял в большинстве случаев из старых гвардейских унтер-офицеров, георгиевских кавалеров, из которых почти все относились к Их Величествам дружелюбно, а некоторые мучились сознанием своей великой вины перед Ними, называли себя клятвопреступниками и старались мелкими услугами, как например, подношением просфоры и цветов Их Величествам как-нибудь выразить свои чувства. Кроме того, целый взвод стрелков Императорской Фамилии во главе со своим командиром поручиком Малышевым передавал полковнику Кобылинскому, что в их дежурство они дадут Их Величествам безопасно уехать. И вот такими-то обстоятельствами у нас не сумели воспользоваться, потому что никто не знал об этом, никто не постарался даже узнать этого, никто не обратился к Кобылинскому потому только, что он вынужден был жать руки комиссарам и быть наружно угрюмым с арестованными. Только Татищев и мой отец поняли его и всячески защищали даже в глазах Царской Семьи, которая тоже вначале относилась к нему недружелюбно, и только уже перед самым отъездом Государь занес в свой дневник “Кобылинский — мой лучший друг”.
“Что он выносит от них, — говорил один старый солдат из охраны, знавший Кобылинского до революции, — как с ним обращаются, ругают прямо, а он все терпит”. И он терпел для того, чтобы удержаться при Их Величествах, хотя поседел и состарился за эту зиму точно за 10 лет”.
На страницах 69 и 72: “Их Высочества, несомненно, очень скучали, так как часто их можно было видеть сидящими на подоконниках в зале и смотрящими по часу или два на пустынные улицы Тобольска. Развлечений было очень немного: сперва устроили они себе ледяную гору и ежедневно катались на ней... Ледяную гору Великих Княжен солдаты разрушили на том основании, что поднимаясь на эту гору, Их Высочества оказывались уже вне забора, на виду у публики, которая собиралась на Них смотреть. Опять охрана начала говорить про возможные покушения, о которых никто и не думал, так как большинство публики было настроено совершенно иначе. Один старенький полковник на следующий день после приезда Их Величеств надел полную парадную форму и в течение получаса стоял, вытянувшись во фронт, под окнами дома Их Величеств. Некоторые ходили гулять специально, чтобы видеть в окно кого-нибудь из Царской Семьи, другие через моего отца, Деревенко и Кобылинского посылали конфеты, сахар, торты или каких-нибудь замечательных копченых рыб. Из женского Ивановского монастыря привозили молочные продукты, квас, присылали просфоры, а в марте искусно испеченных жаворонков, по 50 штук в гнездышке величиной в десертную тарелку... Дни протекали хотя и скучно, но все же довольно мирно, и все мы с содроганием читали об ужасах, происходивших в Петрограде и Москве, уже давно перешедших в руки большевиков. В Тобольске все еще боролись против них, и так как не было еще красноармейцев, то дела шли мирно. Но вдруг однажды мы все были свидетелями появления многих троек с бубенцами, в которых сидели по двое-трое человек солдат. В тот же день страшная для всех весть разнеслась по Тобольску: “красноармейцы”.
Действительно, это был отряд из 50 человек, начальниками их были два молодых офицера, местные жители, хорошо известные в Тобольске: один Демьянов, выгнанный из семинарии, про которого говорили, что он был мальчишкой скверного поведения, другой корнет Дегтярев, появление которого в числе красноармейцев страшно поразило. Дегтярев был сирота, чуть ли не родственник одного из тобольских губернаторов и известный с гимназической скамьи своим крайним монархическим направлением. При поступлении в Петроградский университет он был членом союза Михаила Архангела и вдруг появился в роли красногвардейца. Но по его поведению видно было, что он такой же красногвардеец, какой был и прежде. За все время пребывания в Тобольске этот отряд красногвардейцев не произвел ни одного обыска, не сделал ни одного расстрела, не замешался ни в одну скандальную историю. Когда же приехал какой-то особенно грозный отряд из Тюмени, приступивший к опустошению карманов клубных завсегдатаев и заставивший кормить себя в этом клубе, то Дегтярев со своим отрядом потребовал от них удаления, а так как дегтяревский отряд поддержал отряд особого назначения, то те на другой же день покинули Тобольск. Наш знаменитый организатор говорил, что Дегтярев в их кругу совершенно открыто говорил о своем монархическом направлении, показывая даже какие-то бумаги от омских монархических организаций; по словам того же организатора, был какой-то случай в Тобольске, когда Дегтяреву удалось, благодаря своему положению начальника красногвардейцев, спасти жизнь Царской Семьи. Во всяком случае никто не слыхал о таких кротких большевиках, как эти. Единственными пострадавшими от них были Панкратов и Никольский, так как они потребовали их удаления... На их местах появился большевистский комиссар латыш Дуцман, высокого роста, с типичным непроницаемым равнодушным лицом и полуприкрытыми веками голубовато-серыми глазами”.*
На страницах 80, 81, 82, 84—87 значится: “Однажды, числа 10 апреля, прибыл в корниловский дом новый комиссар, назначения которого никто не знал, недоумевали, отчего он приехал, на место ли Дуцмана, или будет теперь два комиссара. Приехавшего звали Яковлев, говорили, что он матрос. Он ходил в матросской блузе, тулупе и папахе. Лицо у него было довольно интеллигентное и скорее симпатичное. На второй день его пребывания мой отец сообщил нам важную новость: Яковлев приехал сюда, чтобы повезти, по приказанию Ленина, Их Величества на суд в Москву, и вопрос в том, отпустит ли отряд беспрепятственно. Несмотря на страшное слово “суд”, все приняли это известие скорее с радостью, так как все были убеждены, что это вовсе не суд, а просто отъезд за границу. Наверное, сам Яковлев говорил об этом, так как Кобылинский ходил добрый и веселый и сам сказал мне уже после их отъезда: “Какой там суд, никакого суда не будет, а их прямо из Москвы повезут на Петроград, Финляндию, Швецию и Норвегию”.
12 апреля все утро заседал отрядный комитет в присутствии Яковлева и Кобылинского. Наконец, часов около 3 мой отец пришел нам сказать, что по распоряжению Яковлева его и Деревенко также объявляют арестованными вместе с Их Величествами, неизвестно на сколько времени, может быть, на несколько часов, а может быть, дня на два, на три. Взяв только маленький чемоданчик с лекарствами, сменой белья и умывальными принадлежностями, мой отец надел свое чистое дворцовое платье, т. е. то, в котором он никогда не ездил к больным, перекрестил и поцеловал всех нас, как всегда, и вышел... Мы остались одни, недоумевая, что мог означать этот арест. Часов в 7 вечера к нам прибежала Клавдия Михайловна Битнер. “Я пришла вам сказать по секрету, что сегодня ночью увозят Николая Александровича, Александру Федоровну, и Ваш отец и Долгоруков едут с ними. Так что если хотите что-либо папе послать, то Евгений Степанович пришлет солдата из караула”. Мы от души поблагодарили ее за сообщение и принялись укладывать вещи, а вскоре получили прощальное письмо от отца. Отчасти из письма, отчасти из рассказов Кобылинского и бывшей вместе с графиней Гендриковой ее воспитательницей узнали подробности этого дня и ночи. После объявленного ареста Яковлев явился к Их Величествам и в очень вежливой форме сообщил, что он должен увезти всю Царскую Семью и сделает это сегодня ночью. На это ему сказали, что Алексея Николаевича нельзя везти, так как он еще болен. Яковлев объявил, что в таком случае Его Величеству придется ехать одному. “Я не отпущу Его Величество одного”, сказала Императрица, и Ей Яковлев разрешил тоже ехать, также как одной из дочерей... Было часов пять утра, и на рассвете бледного весеннего дня всех можно было хорошо видеть. Комиссар Яковлев шел около Государя и что-то почтительно говорил ему, часто прикладывая руку к папахе. Стали садиться, укутываться. Вот тронулись... Прошло несколько дней без известий, потом вдруг на Страстной неделе пришла телеграмма от Яковлева не помню Кобылинскому или Дуцману: “Передаю полномочия Екатеринбургскому совдепу, еду в Москву”. Это нас всех страшно удивило. Ясно было, что произошло какоенибудь недоразумение, только не на пользу Их Величествам. С нетерпением ждали последующих известий, которые долго не приходили. Наконец, приехали те восемь человек стрелков отряда особого назначения во главе с Матвеевым, которых Яковлев брал с собой. Они рассказали мало утешительного. По дороге, Екатеринбургский совдеп, несогласный с решением Московского отправить Царскую Семью в Москву, решил их задержать. Узнав это, Яковлев, чтобы обмануть их хоть на время, повернул на Омск, рассчитывая оттуда проскочить на Челябинск. Но к несчастью, может быть, по чьему злому намерению, у них не хватило воды и пришлось ее набирать в нескольких верстах от Екатеринбурга, где их и застигли екатеринбургские красноармейцы, потребовавшие сдачи Царской Семьи. Стрелки отказались это сделать и в течение четырех дней стояли на площадках вагона. Не знаю, почему Яковлев не дал знать в Москву с просьбой поддержки, но стрелки должны были уступить, так как их всего было восемь человек, а екатеринбургские красноармейцы обещались расстрелять весь поезд. После того как стрелки покинули свои посты на площадках вагона, их посадили в какие-то подвалы на хлеб и на воду, а Государя, Государыню, Великую Княжну Марию Николаевну, моего отца, князя Долгорукова, Чемодурова и Демидову взяли из поезда. Этому предшествовал обыск и у Долгорукова были найдены два револьвера140 и 80 тысяч денег. Его отделили и отвезли в тюрьму, а остальных на извозчиках в Ипатьевский дом, откуда через некоторое время Их Высочества и мы получили письма от наших родителей...
Мой отец писал, что их поместили в приличном доме в трех комнатах с разрешением пользоваться ванной. В одной комнате поместились Их Величества и Мария Николаевна, в другой Демидова, в столовой на полу мой отец и Чемодуров. Дом окружили двойным забором, из которых один был так высок, что от собора виднелся только золотой крест, но и видеть крест доставляло много удовольствия заключенным. Обедали они все вместе с прислугой, и на Пасху были куличи, яйца и пасхи, но ни к заутрене пойти не разрешили, ни туда пригласить священника. Все-таки первые дни, по-видимому, еще было более или менее сносно, но уже последнее письмо от моего отца, помеченное 3 мая, т. е. даже до отъезда Их Высочеств из Тобольска, несмотря на всю кротость моего отца и желание его во всем видеть только хорошее, было очень мрачным. Он писал о том, как обидно видеть ничем не заслуженное недоверие и получать резкие отказы со стороны охраны, когда обращаешься к ним как врач с просьбой о послаблениях для заключенных, хотя бы в прогулках по саду.
Если в тоне моего отца проскальзывало недовольство и если он начинал считать охрану резкой, то это значило, что жизнь там уже очень тяжела и охрана начинала издеваться...
Еще на Страстной неделе приехал из Екатеринбурга отряд красной гвардии, который должен был сменить отряд особого назначения и сопровождать Их Высочеств в Екатеринбург, но Деревенко заявил, что еще недели две нельзя везти Алексея Николаевича, и отряд не хотел сдавать своих полномочий, не получив жалованья за последние месяцы. Ни Дуцман, ни особый отряд уже не имели прежней власти. Их места были заняты двумя комиссарами: Хохряковым и Родионовым. Хохряков — кочегар по происхождению, был довольно безобидным и неумным созданием. Он с первых же слов рассказал своему брату, о чем брат передал свите, что по приезде в Екатеринбург вся свита будет арестована отдельно от Их Величеств, так что им и ехать не стоит. Не таков был Родионов. Он был жандармом в Вержболове, баронесса Буксгевден запомнила его лицо. Татищев тоже видал его раньше, и Родионов не отрицал, что тоже знает Татищева в лицо. Это был человек небольшого роста с отталкивающим выражением довольно благообразного лица. Если он был любезен, то делал это точно издеваясь, если начинал кричать, то становился зверем. Они оба с Хохряковым ежедневно являлись к Их Высочествам, присутствуя при электризации Алексея Николаевича и наблюдая за обедами, чтобы не было вина и лишних блюд. Когда отряд уже сдался, получив свое жалованье, Родионов сделался уже полновластным хозяином положения и стал вводить новые правила. Он запретил Их Высочествам запирать двери их комнат, чтобы, как он говорил: “я каждую минуту мог войти и видеть, что вы делаете”; затем им нельзя было без его разрешения не только выходить гулять, но и спускаться в нижний этаж, и для соблюдения этого правила были поставлены часовые внизу и вверху лестницы... Наконец настал день отъезда. Перед этим Великие Княжны усиленно работали, собирая свои драгоценности. Окружающие советовали Им оставить все у доверенных лиц в Тобольске, но Татьяна Николаевна, которой это дело было поручено Императрицей, настаивала на том, чтобы везти все, так как таково было желание Матери. Еще лично Их Величества, уезжая, передали часть вещей и денег полковнику Кобылинскому и часть вещей отослали в Ивановский монастырь с тем, чтобы оттуда выдали вещи Жильяру, либо Татищеву, теперь же Великие Княжны все решили взять с собой. В Царском Селе перед отъездом в Тобольск они из большей части вещей вынули камни из оправ и отдельно зашили их в маленькие мешочки. Теперь опять усердно зашивали в платье и белье жемчуга и бриллианты”.
Судебный следователь Н. Соколов
Понятые:
1) потомственный дворянин ротмистр князь Иван Георгиевич Кугушев
2) потомственный дворянин штабс-капитан Дмитрий Владимирович Кологривов
СПРАВКА
30 сентября 1920 года в г. Париже судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов получил от Татьяны Евгеньевны Мельник через гвардии капитана Павла Петровича Булыгина ее письменные показания по делу.
Судебный следователь Н. Соколов
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1921 года июля 3 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, рассмотрев настоящее дело и имея в виду:
1) что в этом деле, при наличии факта уничтожения трупов, событие преступления может быть доказываемо только установлением обстоятельства, коими выявляется факт их уничтожения;
2) что это обстоятельство в широкой форме устанавливается теми явлениями, какие были констатированы следственной властью, между прочим, в доме Ипатьева и на руднике, где имели место убийство и уничтожение трупов;
3) что в установлении как убийства, так и уничтожения трупов чрезвычайно важное значение имеют фотографические изображения, констатирующие явления в том самом виде, как они были обнаружены следственной властью;
4) что в настоящем деле фотографические изображения вообще имеют сугубо важное значение, ввиду самого характера дела;
5) что эти фотографические изображения, в форме негативов, по существу дела являются вещественными доказательствами;
6) что следственной властью должны быть приняты все меры к наилучшему их сохранению;
7) что, хотя участие сведующих людей на предварительном следствии в принятии мер к таковому охранению и предусматривается законом в одном лишь частном случае (ст. 374 уст. угол. суд.), но из общего разума 325, 371 и 372 ст. ст. уст. угол. суд. несомненно явствует, что все разрешение этого вопроса в каждом данном случае составляет право и обязанность следственной власти;
8) что при настоящем положении дела представляется чрезвычайно полезным привлечение сведущего лица к принятию мер для охраны фотографических изображений в негативах, каковым следственная власть находит возможным признать подданного Французской республики бывшего заведывающего картографическим отделом 7-й французской армии фотографа г. Берри, на основании 264 и 325 ст. ст. уст. угол. суд.,
ПОСТАНОВИЛ: для принятия мер к охране фотографических изображений в негативах, имеющихся по делу, привлечь специалиста-фотографа г. Берри.
Настоящее постановление составлено в двух подлинных экземплярах.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года июня 29 дня в г. Париже судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов получил от поручика русской армии князя Николая Владимировича Орлова фотографическое изображение Государыни Императрицы Александры Федоровны в жемчужных серьгах.
Это изображение было представлено князем Орловым в виде негатива, размером пластинки 13 на 18. Сей акт составлен в двух экземплярах.
Николай Владимирович Орлов
ПРОТОКОЛ
осмотра вещественных доказательств
1921 года апреля 2—4 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 325—333 ст. уст. угол. судопр. производил осмотр отпусков писем Петра Сергеевича Боткина к представителям иностранных правительств, представленных им к следствию через гвардии капитана Булыгина 30 марта сего года (л. д. 16, том 11)
По осмотру найдено следующее:
Из содержания этих писем, изложенных на французском языке, видно, что они все исходили от Боткина как посланника в Португалии.
1). Первое письмо было адресовано барону О. д’Беркгейн и имеет дату: Париж, 25 июля 1917 года.
Содержание его, в переводе на русский язык, следующее:
“Дорогой друг, я видел г. Камбони. Как всегда, посол принял меня любезно. Я воспользовался этим свиданием, чтобы затронуть вопрос, которым озабочены в настоящее время очень многие русские: об опасности, грозящей Императору в заключении.
Само собой разумеется, я мог говорить от своего имени, будучи силой обстоятельств отделен от моих соотечественников, которые, как и я, тревожатся за судьбу нашего бывшего Императора.
Последние беспорядки в Петрограде и тот факт, что даже Петропавловская крепость находилась некоторое время в руках бунтовщиков, заставляют меня опасаться, что в том неопределенном положении, в котором мы сейчас находимся, Временное правительство, несмотря на свои лучшие намерения, не сможет предотвратить враждебных действий против Особы Его Величества или Его Семьи.
Хорошо зная те чувства симпатии и преданности, которые правительство республики всегда питало к Его Величеству Императору Николаю II, верному союзнику Франции, я позволил себе в совершенно частном разговоре с послом обратить его внимание на исключительную важность вопроса о сохранении жизни бывшего монарха.
Я полагаю, что можно было бы найти возможность сговориться по этому вопросу с Временным правительством России. Этому последнему, быть может, было бы даже удобнее согласиться на коллективное выступление великих держав, союзниц России, в вопросе, который Временному правительству трудно разрешить по собственной инициативе.
Монарху одной из нейтральных стран, например датскому королю, могло бы быть поручено великими союзными державами в согласии с Временным правительством принять Государя и Его Семью и вывезти Их из страны, которая переживает в настоящий момент один из самых опасных кризисов. Датский крейсер мог бы быть прислан в Финский залив, и посадка могла бы быть легко совершена с Балтийского побережья, например, из Петергофа. Я счел своим долгом поставить Вас в известность о происшедшем. Последние дни Вы были в отсутствии из города, я же уезжаю завтра.
Вопрос этот будет обсуждаться. Г. Камбон, наверное, сообщит Вам об этом, и я, естественно, хотел поставить Вас в известность о моем выступлении по этому вопросу.
Прощаясь с послом, я сказал ему, что я нахожусь в распоряжении французского правительства для выполнения всего того, что могло бы быть признано необходимым, чтобы спасти Императора и избавить историю наших дней от катастрофы, последствия которой были бы весьма гибельны”.
2). Второе письмо было адресовано послу Франции генеральному секретарю в Министерстве иностранных дел в Париже г. Жюль Камбони и имеет дату: Гранья, 5 августа 1917 года.
Содержание его следующее:
“Господин посол, я позволяю себе вновь вернуться к вопросу, который такой тяжестью лежит у меня на душе: освобождению Его Величества Императора из заключения. Надеюсь, Ваше Превосходительство простите мне мою настойчивость. Меня толкают на это вполне естественные чувства преданности подданного к своему бывшему Монарху, и в то же время мне кажется, что я выражаю точку зрения искреннего друга Франции, который заботится о сохранении неприкосновенности уз, связывающих наши две страны.
Короче говоря, я смею надеяться быть выслушанным Вами с доверием. Поверьте мне, господин посол, в интересах нашего союза необходимо, чтобы Франция взяла на себя почин в освобождении Императора из Его тюрьмы.
Вспомните, что Франция заключила союз с Царской Россией. Точно так же Император Николай II оставил трон, твердо держа в своих руках знамя нашего союза. Ведь это Императорская армия пошла в Танненберг и, оставшись теперь без своего Верховного Вождя, потеряла свою былую удаль.
Согласитесь, что Царская Россия со времени заключения союза не причиняла Вам столько забот, как новая Россия за время своего короткого существования. Вы поспешили приветствовать русскую революцию, закрыв глаза на прошлое, но это прошлое не умерло и может в один день предстать пред Вами как живой упрек. Вспомните, что русский народ остается перед историей непонятной загадкой, которая готовит нам еще много неожиданностей.
Вы послали выдающихся государственных деятелей для поддержания нового порядка вещей в России, но среди этих многочисленных случаев вмешательства во внутренние дела нашей страны что было сделано для облегчения участи несчастного Монарха, которому Франция все-таки кое-чем обязана?
Можно спасти Императора и необходимо это сделать без промедления.
Нужно освободить Императора из того опасного и унизительного положения, в котором Он находится со времени своего ареста. От Франции я жду этот прекрасный и благородный жест, который будет должным образом оценен историей.
Когда для русского народа пройдет истеричный угар революции, он будет благодарен за это своей союзнице, и великие принципы, которые мы защищаем по праву и справедливости, найдут себе наивысшее применение в освобождении Императора”.
3). Третье письмо было адресовано тому же лицу и имеет дату: Гранья, 27 августа 1917 года.
Содержание его следующее:
“Господин посол, со скорбью и возмущением, полным беспокойства, русские люди, чувства которых не изменились, узнали о ссылке Его Величества в Сибирь.
Итак, Монарх, который всегда думал только о благе своей страны и который, даже отрекаясь от престола, действовал в высшем интересе страны, задержан, затем лишен свободы и, наконец, отправлен в изгнание. Я не буду останавливаться на факте явной несправедливости такого образа действий по отношению к Монарху, сложившему с себя власть.
История произнесет в свое время свой справедливый и неумолимый приговор, но на нас, сознательных свидетелей событий, выпадает неизбежный долг улучшить унизительное и тяжелое положение Его Величества Императора и соединить все наши усилия, чтобы положить этому предел.
Тяжкая ответственность за это выпадает не только на русских, но также и на тех из наших союзников, которые в состоянии оказывать влияние на события в России.
Император и Императорская Семья не могут, не должны оставаться в Тобольске. Заведомо нездоровый климат местности, трудность сообщений в связи с недостатком всех средств подвергают здоровье и жизнь Императора и Императорской Семьи еще большей опасности, чем до сего времени.
Я опять возвращаюсь к мысли, что Франция, великодушные и рыцарские чувства которой никогда не изменяли, должна естественно взять на себя инициативу мер, которые не терпят отлагательства.
Не находите ли Вы возможным в согласии с союзными правительствами обратиться к Временному правительству России с целью добиться перевода Его Величества и Императорской Семьи в другое место, хотя бы и более удаленное, но по крайней мере с здоровым климатом и более благоустроенное. Мне кажется, что было бы еще предпочтительнее, если к тому не встретится возражений со стороны Его Величества, избрать место ближе к Тихому океану с целью иметь в виду переезд в Северную Америку или Канаду.
Их Величества могли бы временно поселиться на территории наших союзников. Было бы нетрудно избрать местожительство, которое с точки зрения климатических условий и других не представляло бы опасности.
Я считаю, что чрезвычайно важно принять эти меры до зимы, особенно суровой в Тобольской области.
Вышеизложенное является лишь моим личным предположением, которое беру на себя смелость представить Вам, уверенный, что встречу с Вашей стороны внимательный и благожелательный прием.
Благоволите принять, господин посол, с моим глубочайшим почтением уверение в моих преданных чувствах”.
4). Четвертое письмо адресовано министру иностранных дел в Париже г. Стефен Пишон и имеет дату: Гранья, 2 июля 1918 года.
Содержание его следующее:
“Господин министр, Ваше Превосходительство без сомнений поймете, в каком душевном состоянии находится в настоящее время каждый порядочный русский, сохранивший чувства преданности и любви к своему бывшему Монарху.
Противоречивые сведения о судьбе Его Величества Николая II приводят нас в состояние томительной неизвестности, и я надеюсь, что Вы не найдете неуместным с моей стороны при подобных обстоятельствах мое обращение за осведомлением к министру иностранных дел союзной Франции.
Обращение мое к этому источнику соответствует естественному чувству посланника Императорского режима, так как Франция до русской революции оставалась верной союзницей Царской России, также верной союзу.
В природе человека относиться с большим доверием к хорошим известиям, чем к дурным. Поэтому, надеясь, что гнусное покушение на жизнь Императора не имело места, я еще раз ходатайствую перед Вашим Превосходительством о вмешательстве вашего правительства с целью обеспечить дорогое существование несчастного Монарха более надежным образом, чем до сих пор.
Со времени ареста Его Величества революционным правительством я не переставал, как Вам это известно, ходатайствовать перед Французским правительством о том, чтобы Франция предприняла меры для предотвращения всякой опасности Императору и Императорской Семье.
Я действительно убежден, что для того, чтобы узы, нас связывающие, не были окончательно порваны, существенно необходимо, чтобы Франция взяла на себя почин в этом деле, столь же благодарном, как и имеющем коренное политическое значение.
С большим сожалением я должен констатировать, что все мои усилия были тщетны, все мои шаги остались без результата, и в качестве ответов на мои письма я обладаю только расписками курьеров, удостоверяющими, что мои письма дошли по назначению.
Официальное молчание и бездействие Франции в вопросе спасения Императора Николая II, столь давно подверженного возмутительному и бесчеловечному режиму, смущает всех русских, которые не забыли глубокую искренность франко-русской дружбы.
Я не сомневаюсь, что эти чувства разделяются также многими французами. Уже теперь во французской прессе, подверженной цензуре, было произнесено слово об “ответственности союзников” в случае убийства Императора. Надо подумать о ближайшем будущем, не говоря уже об осуждении истории. Обращаясь еще раз к французскому правительству, я не хотел бы казаться докучливым, но затронутый мною вопрос имеет настолько большое значение и столь серьезен по последствиям, что звание бывшего посланника царской России и моя искренняя дружба к Франции возлагают на меня эту обязанность.
Надеюсь получить от вас ответ, прошу Вас, господин министр, принять вместе с глубоким почтением выражение моего высокого уважения”.
Судебный следователь Н. Соколов
Эксперт-переводчик генерал-лейтенант Николай Августович Монкевиц
Понятые:
1) Потомственный дворянин ротмистр князь Иван Георгиевич Кугушев
2) Потомственный дворянин штабс-капитан Дмитрий Владимирович Кологривов
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года марта 30 дня в г. Париже (во Франции) мне, судебному следователю по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколову, гвардии капитан П. П. Булыгин представил переписку, которую вел чиновник дипломатического корпуса Петр Сергеевич Боткин с иностранными правительствами по вопросу о спасении Августейшей Семьи, и объяснил, что переписку эту он, Булыгин, получил лично от Боткина в г. Париже для судебного следователя.
(П.) (П.) Булыгин
Судебный следователь Н. Соколов
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Председатель Уральского облсовета П. М. Быков утверждал, что поезд готовили для вывоза из Екатеринбурга банковских ценностей (см.: Быков П. М. Последние дни Романовых. Свердловск. 1926. С. 126).
В. И. Ленин (не ранее 3, не позднее 25 июля) заслушивал доклад бывшего военнопленного венгра М. Залки — одного из командиров поезда с грузом платины и золота, направленного из Екатеринбурга в Москву (РЦХИДНИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 6451).
О таинственном поезде на Екатеринбургском вокзале И. А. Сергееву рассказал 26 ноября 1918 г. А. В. Самойлов. Он сообщил и о том, что охранник Царской семьи А. С. Варакушев говорил, что Царскую семью не расстреляли, а Царя и Царицу в автомобиле Красного Креста привезли на станцию Екатеринбург и посадили в поезд, который находился на седьмом пути и охранялся вооруженными комиссарами (см.: Гибель Царской семьи. Материалы следствия по делу об убийстве Царской семьи (Август 1918 — февраль 1920). Составитель Николай Росс. Франкфурт-на-Майне. 1987. С. 89, 119—120).
Вопрос о переводе Романовых в Москву решался на заседании Президиума ВЦИК от 1 апреля 1918 г. Из постановления: “...и в случае возможности немедленно перевести арестованных в Москву”. (Настоящее постановление не подлежит оглашению в печати) (ГАРФ. Ф. 1235 (ВЦИК). Оп. 34. Д. 36. Л. 9).
2 Около двух часов утра 17 июля в распоряжение Екатеринбургской ЧК поступили автомобили: три “больших” и два “малых”. Несколько свидетелей показали, что по Коптяковской дороге автомобили везли бочки с бензином. Так, 10 июля 1919 г. Соколов допросил В. Я. Лобухина, который рассказал о движении автомобилей в урочище Четырех братьев. Рассказ подтвердил 18 июля его отец Я. И. Лобухин (см.: Гибель Царской семьи. С. 394—396).
3 А. В. Колчак назначен Верховным правителем Российского государства 18 ноября 1918 г.
4 Прокурором Пермского окружного суда был П. Я. Шамарин. Он был допрошен Н. А. Соколовым 3—5 октября 1919 г. в Чите, где проживал после эвакуации из Перми. Шамарин рассказал, что он перед отъездом в Пермь получил в Екатеринбурге от члена суда И. А. Сергеева и прокурора суда В. Ф. Иорданского сведения о лицах, подлежащих задержанию в связи с делом об убийстве Государя Императора и Его семьи. В его присутствии агент уголовного розыска С. И. Алексеев допрашивал задержанного в Перми П. С. Медведева (см.: Гибель Царской семьи. С. 473—484).
5 Министром юстиции правительства А. В. Колчака был С. С. Старынкевич. Поддерживал И. А. Сергеева.
6 Это дело стало первым томом “Предварительного следствия...”. 14 марта 1919 г. Н. А. Соколов получил второй том следственного производства на 88 листах с вещественными доказательствами.
7 Надписи на террасе (осмотрены Н. А. Соколовым 15—25 апреля 1919 г.) носят циничный характер; имеются подписи охранников, например: “Котегов Иван Павл., Русаков Николай, Закис, Веркаш 1918 VII/15 и Verhas Andras 1918/15-е”. Трудно сказать, какую надпись имеет в виду следователь Соколов.
8 И. А. Сергеев допрашивал П. С. Медведева 21—22 февраля 1919 г. (см.: Гибель Царской семьи. С. 159—164).
9 Н. А. Соколов допрашивал Ф. П. Проскурякова 1—3 апреля 1919 г. (см.: Гибель Царской семьи. С. 270—282).
10 О происхождении пятен крови на наружной стороне дома, под окном, Г. Никулин вспоминал: “...после промывки драгоценностей, снятых с трупов, пошел к окну и стряхнул с рук капли...” (Запись беседы о расстреле семьи Романовых. 1964; РЦХИДНИ. Ф. 588. Оп. 3. Д. 13. Л. 21).
11 Среди книг Царской семьи, найденных в доме Ипатьева, была книга “And Mary Sings Magnificat”, принадлежавшая Вел. Кн. Ольге Николаевне. На одном из вложенных листков бумаги ее рукой написано стихотворение “Молитва” (см.: Приложение — “Опись книгам...”).
12 Дом Ипатьева оставался пустым до прихода белых. Следствием дом был предоставлен владельцу, занявшему его частично. В начале октября 1918 г. его занял командующий фронтом Р. Гайда под свой штаб и личную квартиру. Позже он освободил дом, но в 1919 г. в нем еще оставались военные учреждения. В марте дом был арендован Омским правительством. Опечатанная следователем комната нижнего этажа оставалась нетронутой.
13 С 17 мая 1919 г. начальником военного контроля стал штабс-капитан Н. Белоцерковский.
14 Верста — 1,067 км., сажень — 2,13 м., аршин — 0,71 м., вершок — 4,45 см.
15 В тексте сохранена нумерация оригинала. В настоящем издании приведены наиболее ценные для следствия фотографии.
16 Мостик из шпал появился в дни, когда на руднике были чекисты. О том, что его раньше не было, свидетельствуют показания Андр. Шереметевского, отца и сына Лобухиных, проживавших в будке на переезде Тагильской дороги. Они рассказали о том, что автомобиль, который возвращался 18 июля, пошел “времянкой”, а не логом и застрял. Чекисты брали шпалы и тес из ограды, чтобы сделать настил (см.: Гибель Царской семьи. С. 395—396).
17 На допросе 29 апреля 1919 г. свидетель П. А. Леонов, подтвердил, что грузовой автомобиль возвратился с рудника с повреждениями, соответствующими описанию ямы с бревном (см.: Гибель Царской семьи. С. 329).
18 Сосновые палочки обожжены серной кислотой, которая была доставлена на рудник в количестве 182 кг.
19 Речь идет об осмотре А. П. Наметкиным места, где крестьянином д. Коптяки М. Д. Алферовым найдены обгорелые остатки разных вещей и Кульмский крест (см.: Гибель Царской семьи. С. 31).
20 На дне этой шахты были обнаружены искусственная челюсть и человеческий палец.
21 Кульмский крест и другие вещи Царской семьи были переданы Андр. Шереметевским. Этот крест в показаниях Шереметевского назван Мальтийским крестом с изумрудами, а крестьянином М. И. Бабиновым — “крестом с зелеными камнями”. Описан в числе других вещей и предметов, найденных на руднике (см. Приложение).
22 На фото — Н. А. Соколов.
23 Большой бриллиант был найден 30 июля 1918 г. А. А. Теглева опознала его как подвес от ожерелья Императрицы, который был зашит в пуговицу кушака одной из Великих Княжен.
24 В составленном для Императрицы Марии Федоровны докладе Н. А. Соколов делает однозначный вывод: “Принимая во внимание данные осмотра этой местности и совокупность обнаруженных здесь нахождений, следственная власть не питает никаких сомнений и совершенно убеждена в том, что трупы Августейших Особ и всех остальных, погибших вместе с Ними, около одной из шахт сначала расчленяли на части, а затем сжигали на кострах при помощи бензина. Трудно поддававшиеся действию огня части разрушались при помощи серной кислоты” (Н. Соколов. Крестный путь Царской Семьи. Журнал Московской Патриархии. 1996. № 7. С. 89).
25 Охрана Коптяковской дороги была снята 19 июля до 8 часов.
26 Удивительно, что Н. А. Соколов не обратил на эту часть показаний должного внимания. Некоторые исследователи до сих пор утверждают, что “мостик” появился позже, в момент “открытия” места захоронения Г. Рябовым и А. Авдониным в 1979 г. (см. Приложение — доклад Я. М. Юровского).
27 А. П. Наметкин допрашивал Андр. Шереметевского 3 августа 1918 г. (см.: Гибель Царской семьи. С. 34).
28 А. Ф. Кирста проводил собственное расследование. Уже в августе 1918 г. он пришел к выводу, что Царская семья, за исключением Николая II, о расстреле которого большевики объявили официально, спаслась и вывезена в Пермь и далее через Вятку в Москву. Его расследование “пермской версии спасения Царской семьи” основывалось на “вещественных доказательствах” — салфетках с государственным гербом и меткой “Н. II”, найденных в Перми в здании ЧК, а также на показаниях доктора П. И. Уткина (10—11 февраля 1919 г.), который был вызван в ЧК для осмотра девушки, назвавшейся Анастасией.
29 Действительно, Я. М. Юровский был в районе Коптяков (см. также док. 27 и Приложение).
30 22 мая 1919 г. крестьян д. Коптяки — Н. П. Зыкову, П. А. Зубрицкого, Н. В. Папина, Н. М. Швейкина, Н. В. Алферова, А. Г. Зубрицкую, М. И. Бабинова — допросил И. М. Сретенский (см.: Гибель Царской семьи. С. 350, 351).
31 Петров день — 12 июля.
32 Коробо?к — вид телеги для перевозки отработанной руды и других сыпучих материалов, задняя стенка которой открывалась при помощи специального приспособления.
33 В конце июля и в августе 1918 г. в Коптяки приезжали из Екатеринбурга Д. А. Малиновский, И. А. Бафталовский, Р. Н. Политковский, Ивановский, Е. Н. Сумароков, Демишхон, Мартынов, Андр. Шереметевский, А. П. Наметкин, Т. И. Чемодуров, В. Н. Деревенко.
34 И. А. Сергеев допросил Александра Шереметевского 8 февраля 1919 г. (см.: Гибель Царской семьи. С. 143, 144).
35 Академия Генерального Штаба была переведена из Петрограда в Екатеринбург в апреле 1918 г.; в июле 1918 г. была эвакуирована.
36 Бриллиант в кострище был обнаружен С. И. Бабиновым.
37 Не приводится протокол допроса М. Д. Алферова Н. А. Соколовым 27 июня 1919 г. (см.: Гибель Царской семьи. С. 379—382).
38 Л. Г. Корнилов по приказу Временного правительства арестовал Императрицу 8 марта 1917 г. в Царском Селе. В марте-апреле 1917 г. он был командующим Петроградского военного округа.
39 Речь идет о доме купца Корнилова в Тобольске, где была размещена свита Царской семьи. Здание находилось напротив губернаторского дома, в котором поселили Царскую семью.
40 Императорская семья потеряла и других своих друзей. Так, А. А. Теглева кроме перечисленных назвала генерала К. А. Нарышкина. Граф П. К. Бенкендорф, сославшись на болезнь жены, не поехал в Тобольск.
41 15/28 марта 1918 г. из Екатеринбурга прибыл отряд из 16 рабочих-красногвардейцев завода Злоказова. Через девять дней прибыл новый отряд из Екатеринбурга. Уральские большевики настойчиво требовали “разрешить тобольский вопрос”, хотели заполучить Царскую семью в свои руки. Так, 15 апреля 1918 г. Б. В. Дидковский телеграфировал в Москву (Кремль. Совнарком; три копии — ЦИК, Свердлову; коменданту Кремля и ЦК партии большевиков) о том, что ситуация в Тобольске непредсказуема; что Николая II и его семью необходимо перевезти на Урал и что это может сделать уральский отряд и представители Уралоблсовета в Тобольске С. С. Заславский, А. Д. Авдеев и П. Д. Хохряков.
42 В. В. Яковлев прибыл в Тобольск 9/22 апреля 1918 г. вместе с кавалерийским отрядом рабочих Симского округа Южного Урала под командованием Зенцова.
43 Е. С. Кобылинский получил телеграмму о том, что с марта Николай Романов и его семья будут переведены на солдатский паек и что каждый из членов семьи будет получать в месяц по 600 рублей, перечисленных из процентов их личного капитала (см.: Жильяр П. Трагическая судьба Русской Императорской фамилии. Воспоминания бывшего воспитателя наследника Цесаревича. Ревель. 1921. С. 194).
44 Николай II так отреагировал на переговоры о Брест-Литовском мире: “12/25 февраля. Сегодня пришли телеграммы, извещающие, что большевики, или, как они себя называют, Совнарком, должны согласиться на мир на унизительных условиях германского правительства, ввиду того, что неприятельские войска движутся вперед и задержать их нечем. Кошмар!” (см. Дневник Императора Николая II. М. 1991. С. 667).
45 20 апреля/3 мая 1918 г. в Тобольск пришла телеграмма. В ней сообщалось, что бывший Император Николай II, Императрица Александра Федоровна, Вел. Кн. Мария и сопровождающие их лица находятся в Екатеринбурге, куда они прибыли 17/30 апреля (см.: Соколов Н. А. Убийство Царской семьи. 1925. С. 50).
46 Царские дети (а с ними И. Л. Татищев, В. Н. Деревенко, П. А. Жильяр, С. И. Гиббс, А. В. Гендрикова, Е. А. Шнейдер, А. А. Теглева, С. К. Буксгевден, Е. Н. Эрсберг, М. Т. Тутельберг, А. В. Волков, К. Т. Нагорный, А. Е. Трупп, И. М. Харитонов, Л. Седнев, и другие — всего 27 человек) 7/20 мая 1918 г. выехали в Тюмень на пароходе “Русь”.
47 Е. А. Шнейдер и А. В. Гендрикову вместе с И. Л. Татищевым арестовали на вокзале в Екатеринбурге.
48 Речь идет о племяннике И. Д. Седнева. Леонида перед расстрелом Царской семьи вызвали из дома под предлогом встречи с дядей. Затем его отправили на родину, в Ярославскую губернию. О том, что он был жив после расстрела Царской семьи, свидетельствовал охранник, который видел его в доме Н. И. Попова после 17 июля.
49 Т. И. Чемодуров поверил официальным объявлениям большевиков о расстреле только Царя.
50 Кольцо с сапфиром подарено Государю Александрой Федоровной в день их помолвки 8 апреля 1894 г. На руднике найдены осколки сапфира и кусочки золотого кольца, на котором Н. А. Соколов обнаружил следы острорежущего предмета.
51 Речь идет о наследственной болезни в роду Гессенских гемофилии, передаваемой по материнской линии сыну.
52 17 ноября 1917 г. Император писал: “...Тошно читать описания в газетах то-того, что произошло две недели назад в Петрограде и в Москве! Гораздо хуже и позорнее событий Смутного времени”. Запись от 15 марта 1918 г.: “...Сколько еще времени будет наша несчастная Родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь, на что надеяться, чего желать? А все-таки никто как Бог! Да будет воля Его Святая!” (Дневник. С. 658, 669).
53 Николай II после отречения вернулся в Царское Село 9/22 марта 1917 г.
54 Дом губернатора Орловского-Танаевского. Во время заточения в нем Царской семьи назывался “Домом Свободы”, так как находился на улице, переименованной после событий 1917 г. в улицу Свободы.
55 На службу в Тобольске Царская семья ходила в Благовещенскую церковь, настоятелем которой был о. Алексей Васильев. В первый день Рождества Христова диакон Евдокимов провозгласил за молебном многолетие Царской семье. Красноармейцы потребовали удалить священника. Архиепископ Гермоген сослал о. Алексея в Абалакский монастырь, находившийся в 26 верстах от Тобольска.
56 Солдатский комитет принял решение снять погоны с офицеров и потребовал через Е. С. Кобылинского, чтобы погоны снял и бывший царь. Николай II по просьбе И. Л. Татищева 5/18 января 1918 г. снял погоны (см.: Соколов Н. А. С. 35; Жильяр П. С. 191, 192).
57 Комиссар Временного правительства В. С. Панкратов и его помощник А. В. Никольский прибыли в Тобольск в сентябре 1917 г.
58 Первый отряд большевиков из Омска прибыл в Тобольск 13/26 марта 1918 г. Комиссаром был В. А. Дуцман.
59 Николай II с Императрицей и Вел. Кн. Марией Николаевной выехали из Тобольска 13/26 апреля 1918 г.
60 Отряд Е. С. Кобылинского был заменен 7/20 мая 1918 г.
61 К. Г. Нагорный и И. Д. Седнев 15/28 мая 1918 г. были арестованы и вскоре расстреляны.
62 Царские дети прибыли в Екатеринбург 10/23 мая 1918 г.
63 В апреле 1918 г. Советское правительство еще не имело намерения казнить бывшего Императора, напротив, была предпринята попытка вывезти его в Москву.
6 апреля 1918 г. на заседании Президиума ВЦИК (присутствовали Покровский, Свердлов, Владимирский, Окулов, Аванесов, Теодорович и Енукидзе) вновь слушался вопрос о бывшем царе Николае Романове. В постановлении сказано, что тов. Свердлову поручено снестись по прямому проводу с Екатеринбургом и Омском об усилении охраны Царской семьи и переводе арестованных на Урал. В Тобольск был направлен В. В. Яковлев, который телеграфировал Свердлову о возможности перевоза Николая II в Москву или какое-либо другое место, напоминая, что “...если багаж (Николай II — Л. Л.) будет отправлен по первому маршруту (в Екатеринбург — Л. Л.), то сомневаюсь, удастся ли Вам его оттуда вытащить...” (ГАРФ. Ф. 130. Оп. 2. Д. 1109. Л. 11—11 об.).
На заседании Пленума ЦК РКП(б) 19 мая 1918 г. (присутствовали Свердлов, Сокольников, Смилга, Ленин, Троцкий, Сталин, Шмидт, Владимирский) в п. 5 рассматривался вопрос о Николае Романове. “Свердлов сообщает, что в президиуме ЦИК стоит вопрос о дальнейшей участи Николая, тот же вопрос ставят и уральцы. Необходимо решить, что делать с Николаем. Принимается решение не предпринимать пока ничего по отношению к Николаю, озаботившись лишь принятием мер предосторожности. Переговорить об этом с уральцами поручается Свердлову” (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 1. Л. 16).
64 Императорские яхты.
65 Деревенько в 1917 г. ушел из Царского Села с революционными матросами.
66 В Екатеринбурге Царских детей встречали С. С. Заславский и Я. М. Юровский. Заславский доставил их в дом Ипатьева.
67 Название Осло до 1924 г.
68 Дополнительные показания К. С. Мельника и его жены были получены М. К. Павловым 28 августа 1923 г. и переданы Н. А. Соколову 22 сентября 1923 г.
69 Действительно, в адрес Совнаркома шли телеграммы о том, что Царская семья в Тобольске охраняется плохо. На заседании Президиума ВЦИК 1 апреля 1918 г. (присутствовали Свердлов, Покровский, Владимирский, Спиридонова, Прошьян, Аванесов) было заслушано сообщение об охране бывшего царя. Речь шла шла об увеличении караула, о пулеметах и гранатах для охраны (ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 34. Д. 36. Л. 9).
70 Подлинник удостоверения с фотографией Б. Н. Соловьева в 1991 г. выставлялся среди других документов Н. А. Соколова на аукционе Sotheby’s.
71 15 апреля 1914 г. в с. Покровском Х. К. Гусева ранила Г. Распутина ножом в живот.
72 А. А. Вырубова была арестована по приказу А. Ф. Керенского в Александровском дворце и заключена в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Освобождена в конце июля 1917 г.
73 В Сибири распространялись слухи о том, что Вел. Кн. Михаил Александрович жив и скрывается в Омске.
74 Дневник М. Г. Распутиной-Соловьевой будет опубликован в одном из ближайших выпусков “Российского Архива”.
75 Имеется в виду тетрадь Б. Н. Соловьева “Мысли и размышления”.
76 Речь идет о якобы спасшихся Царских детях. В 1918 г. в Омске Н. А. Соколов допрашивал Лжеалексея (РЦХИДНИ. Ф. 588. Оп. 3. Д. 8. Л. 45—59).
77 А. П. Наметкин осматривал дом Ипатьева 2, 5, 6, 7 и 8 августа 1918 г. в присутствии В. Н. Деревенко и Т. И. Чемодурова и не обнаружил на косяке окна надписи, которую сделала Императрица Александра Федоровна в день приезда: 17/30-го Апр. 1918 г.
Знак этот Императрица употребляла в своих письмах к А. А. Вырубовой. Скорее всего этот знак означал подлинность письма и был особой приметой в кругу друзей Императрицы. Б. Н. Соловьев также использовал этот знак.
“Сувастика” (suvastica) — знак Солнца в индийской мифологии. Он представляет собой крест с равными частями, концы которых загнуты влево. Он отличается от знака “свастики” (svastica), который представляет собой крест с краями, загнутыми вправо.
78 О семье Императора Николая II сообщалось следующее: “...Жена и сын Николая Романова отправлены в надежное место” (Правда. 1918 г. № 149. 19 июля).
79 Это был судебный следователь А. П. Наметкин, который с группой офицеров прибыл на рудник 30 июля 1918 г.
80 См. прим. 23.
81 Газета от 10 апреля 1920 г. была приобретена Н. А. Соколовым в Шанхае в свободной продаже.
82 В “Правде” за 1918 г. не обнаружено такой информации. В списках Екатеринбургского Совета не встречаются приведенные фамилии.
83 См. прим. 38.
84 Верховная следственная комиссия создана 11 марта 1917 г. по распоряжению Временного правительства (см. док. 34).
85 Вопрос об отъезде Царской семьи в Англию или Данию более подробно изложен в протоколах допросов А. Ф. Керенского и П. Н. Милюкова (см. док. 57, 107). Вероятно, была возможность выезда Царской семьи в Англию, так как Николай II был двоюродным братом английского короля Георга V и близким его другом. Александра Федоровна была внучкой королевы Виктории. В книге “Досье на царя” английские исследователи А. Саммерс и Т. Мэнгольд на основе новых документов сделали вывод, что косвенная вина в гибели Царской семьи лежит на короле Георге V (Sammers A., Mangold T. The File of the Tsar. N. Y. 1976).
86 Представители Петроградского совета требовали от Временного правительства принять решительные меры, чтобы собрать всех членов дома Романовых в одном месте под надежной охраной революционной армии (ГАРФ. Ф. 1779. Оп. 53. Л. 6а.). Революционные матросы жаждали заполучить бывшего царя в свои руки; так, на заседании СНК 30 ноября 1917 г. ставился вопрос в п.11 — “о переводе Николая II в Кронштадт” (резолюция Балтийского подводного флота); было принято решение: “Признать перевод преждевременным” (РЦХИДНИ. Ф. 19. Оп. 1. Д. 5. Л. 29).
87 Тобольск был губернским городом с 22 тысячами жителей. В городе было 25 церквей, самая большая из них — Софийский собор.
88 Князь В. А. Долгорукий был арестован на вокзале в Екатеринбурге 17/30 апреля 1918 г.; 27 июня/10 июля 1918 г. расстрелян.
89 См. прим. 61.
90 Вместе с Императором и Императрицей приехали Вел. Кн. Мария Николаевна и сопровождающие их лица: кн. В. А. Долгорукий, Е. С. Боткин, А. С. Демидова, Т. И. Чемодуров, И. Д. Седнев.
91 Речь идет об одном из трех братьев — Кабанове Михаиле (старшем).
92 Это неверно. Ф. И. Голощекин поддерживал связь с Москвой, со Свердловым. Именно он получил из центра приказ о ликвидации Романовых.
93 Архиепископ Гермоген был арестован П. Д. Хохряковым в Тобольске 28 апреля 1918 г. После ареста увезен в Екатеринбург и заключен в тюрьму.
94 Николай II был Верховным Главнокомандующим с 15 августа 1915 г. до 2 марта 1917 г., отстранив от этой должности Вел. Кн. Николая Николаевича.
95 Так Г. Распутин называл Императора и Императрицу.
96 Речь идет о событиях 3—5 июля 1917 г. в Петрограде, когда организованная большевиками демонстрация была расстреляна по приказу Временного правительства.
97 “Дело...” следователя Петроградского окружного суда П. А. Александрова частично опубликовано (см.: Анисимов Н. Л. Обвиняется Ульянов-Ленин //Военно-исторический журнал. 1989. № 11. С.3—9).
98 Граф Мирбах, посол Германии, открыто диктовал высшему руководству Советской России волю своего правительства по многим вопросам: территориальным, военным, политическим, экономическим.
99 В январе 1916 г. к Николаю II приезжал брат Императрицы Вел. герцог Э. Л. Гессен-Дармштадтский, посланец немцев, с целью склонить его к заключению сепаратного мира. Император отклонил это предложение.
100 Идею суда над Николаем II одно время поддерживал и Ленин. По его поручению выездной суд готовили И. З. Штенберг, министр юстиции, и Л. Д. Троцкий, предполагаемый председательствующий. Сохранились повестки заседаний ВЦИК и СНК. 29 января 1918 г. Правительство постановило: “Поручить Комиссариату юстиции и двум представителям Крестьянского съезда подготовить следственный материал по делу Николая Романова. Вопрос о переводе Николая Романова отложить до пересмотра этого вопроса в Совете Народных Комиссаров. Место суда не предуказывать пока”. На заседании присутствовали: Ленин, Свердлов, Крыленко, Карелин, Сталин и др.
101 П. Пагануцци предполагает, что дворцовый комендант П. П. Коцебу был заменен военным юристом П. А. Коровиченко по причине усердного служения “узникам, а не революции” (см.: Пагануцци П. Правда об убийстве Царской семьи. Ист.-критич. очерк. М. 1992. С. 32).
102 П. Н. Милюков встречался с английским послом Д. У. Бьюкененом и выразил желание получить от правительства Англии официальное предложение дать убежище Царской семье. В своих воспоминаниях он писал, что уже 10/23 марта сообщил Милюкову о том, что “король Георг, с согласия министров, предлагает Царю и Царице гостеприимство на британской территории...” Позже “английское правительство взяло назад свое согласие” (Милюков П. Н. Воспоминания. М. 1991. С. 488, 489).
103 В РЦХИДНИ (Ф. 588. Д. 6. Оп. 3. Л. 44, 45) хранится запись показаний А. В. Никольского, полученных в ходе следствия.
104 Вел. Кн. Михаил Александрович вскоре был арестован, выслан в Пермь; 13 июня 1918 г. расстрелян вместе со слугой Джонсоном в Мотовилихинском лесу (см. кн. Скорбный путь Михаила Романова. Пермь. 1996).
105 Люди, близкие к Императрице в трагические дни, отмечали ее патриотические настроения (см. док. 32, 33).
106 24 февраля 1919 г. Н. А. Соколов в Омске передал подлинные телеграммы в штаб Верховного главнокомандующего Н. П. Злобину. 3 апреля 1919 г. Соколов получил от Злобина уведомление, что “...до настоящего времени не представилось расшифровать телеграммы, копии коих Вы мне передали”. 31 марта 1919 г. Цифирное отделение Министерства иностранных дел сообщило о невозможности расшифровать представленные Соколовым телеграммы (см.: Гибель Царской семьи. С. 219, 268).
107 С. В. Марков и Б. Н. Соловьев передавали деньги, полученные от А. А. Вырубовой, через горничную А. П. Романову.
108 Имеются в виду октябрьские события 1917 г.
109 Гетманство на Украине было учреждено 29 апреля 1918 г. избранием гетманом П. Скоропадского.
110 Переговоры вели Д. Б. Нейдгарт и А. П. Рогович (см. док. 66, 70).
111 Подлинник телеграммы в сентябре 1997 г. передан России Правящим князем Лихтенштейна Хансом-Адамом II. Телеграмма была передана Н. А. Соколову 23 февраля 1919 г. М. К. Дитерихсом. В верхней части типографским шрифтом напечатано: “Областной исполнительный комитет Советов Урала”. В графе служебных отметок значится, что телеграмма послана из Екатеринбурга 17 июля в 21 час, адресована в Москву. “Москва. Кремль. Секретарю Совнаркома Горбунову с обратной проверкой.
39343542293536492627372840333050272
623493413512841343142335145343425
483942372347254228382602302341
4615543843314221132636172128313
335384434274034332834502843294
4262844383334227342628262919
Белобородов”.
На бланке есть надпись “Проверка верно нач. 18/YII 1—20” и неразборчивая подпись.
112 “Правый Центр” — монархическая организация, созданная в марте 1918 г. в Москве.
113 В. Н. Штейн приезжал в Тобольск 12/25 марта 1918 г. Это подтверждает запись Николая II: “Из Москвы вторично приехал Влад(имир) Ник(олаевич) Штейн, привезший оттуда изрядную сумму от знакомых нам добрых людей, книги и чай. Он был при мне в Могилеве вторым вице-губернатором. Сегодня видели его проходящим по улице”. (Дневник. С. 670).
114 Судьба Царя и Его семьи была предметом тонкой дипломатической игры Германии и России. После заключения Брестского мира большевистская власть очутилась в политической и экономической зависимости от Германии. Царская семья превращалась в заложников для ведения торгов с немцами. Из показаний кн. А. Н. Долгорукова видно, что немцы были хорошо осведомлены о планах Советского правительства в отношении Царской семьи (см. док. 69).
115 Речь идет о матери Николая II, вдовствующей Императрице Марии Федоровне, жившей в Крыму; она писала сыну в Тобольск в ноябре 1917 г. и позже (ГАРФ. Ф. 6501. Оп. 1. Д. 203. Л. 11. От. 12). В Тобольск писала и сестра Императора Вел. Кн. Ольга Александровна (ГАРФ. Ф. 685. Оп. 1. Д. 42. Л. 85—86).
116 Одним из офицеров был И. А. Малиновский, который в своих показаниях Н. А. Соколову высказал мысль, что на руднике, где были найдены вещи, драгоценности и другие предметы, Царская семья не была уничтожена, здесь ее переодели и, инсценировав убийство, увезли в безопасное место (см. док. 26).
117 См. прим. 71.
118 К Николаю II 28 29 октября 1916 г. обращались Вел. Кн. Александр Михайлович, Павел Александрович, Вел. Кн. Мария Павловна (старшая), пытаясь устранить влияние Г. Распутина. Их поддержала вдовствующая Императрица Мария Федоровна. 1 ноября 1916 г. в Ставку приезжал Вел. Кн. Николай Михайлович с письмом, в котором была просьба Великих Князей убрать Г. Распутина. 7 ноября 1916 г. с этой же просьбой в Ставку приезжал Вел. Кн. Николай Николаевич.
119 Имеется в виду Февральская революция.
120 Н. А. Соколов еще в июне 1919 г. обращался с просьбой к М. К. Дитерихсу о содействии в получении фотографий Царской семьи, находящихся у П. А. Жильяра (см. док. 21).
121 27 марта/10 апреля 1918 г. в Тобольск приехали А. Д. Авдеев, П. Д. Хохряков, и С. С. Заславский.
122 Телеграфистом В. В. Яковлева был Галкин. Б. В. Дидковский участвовал в переводе Царской семьи из Тобольска в Екатеринбург. Вместе с А. Г. Белобородовым он подписал телеграмму Ленину и Свердлову о том, что они 30 апреля в 11 часов приняли от В. В. Яковлева бывшего царя Николая II, Александру Федоровну и их дочь Марию (ГАРФ. Ф. 130. Оп. 2. Д. 1109. Л. 21).
123 Детей из Тобольска увозили П. Д. Хохряков и Я. М. Родионов. В Екатеринбурге Их встретил А. Г. Белобородов.
124 О Б. Н. Соловьеве см. док. 35.
125 О группе генерала Д. И. Аничкова каких-либо документов обнаружить не удалось.
126 Революция в Германии произошла в ноябре 1917 г.
127 19 июля 1918 г. в “Правде” опубликовано сообщение о расстреле Николая II. В Екатеринбурге о расстреле объявили 20 июля на городском митинге, где выступил Ф. И. Голощекин. 23 июля 1918 г. в газете “Уральский рабочий” была помещена передовая статья Г. И. Сафарова о расстреле царя.
128 Эти сведения подтверждаются документами (см.: А. Олано-Эренья. Испанский король и попытки спасения семьи Николая II // Новая и новейшая история. 1993. № 5. С.152—165).
129 См. док. 63.
130 Письма эти, как явствует из рассказа монахини Августины 9 июля 1919 г., не были переданы Царской семье. Она передала их Н. А. Соколову (см.: Гибель Царской семьи. С. 391).
131 Об И. И. Сидорове рассказывали Н. А. Соколову также монахиня Августина и послушницы Новотихвинского монастыря в Екатеринбурге 9 июля 1919 г. (см.: Гибель Царской семьи. С. 390—392).
132 Монахиня Августина и послушницы А. В. Трикина и М. Л. Крохалова из Новотихвинского монастыря рассказывали Н. А. Соколову 9 июля 1919 г., что они приносили в дом Ипатьева для Царской семьи по распоряжению доктора В. Н. Деревенко разную снедь. 2/15 июля 1918 г., в понедельник, Я. М. Юровский приказал принести на следующий день полсотни яиц и четверть молока и еще велел принести счет. 4/17 июля, в среду, монахини опять принесли провизию, увидели смущенных чем-то часовых, которые ничего не взяли и сказали, чтобы больше не приносили (см.: Гибель Царской семьи. С. 390—394).
133 У И. И. Сидорова была икона мученицы Маргариты, которую он заказал в Новотихвинском монастыре (см.: Гибель Царской семьи. С. 390).
134 П. Н. Переверзеву Н. А. Соколов предъявил три номера газеты “Общее Дело”, которые описаны в протоколе от 11—12 августа 1920 г. (см. док. 56).
135 См. прим. 97.
136 Официальное сообщение Советского правительства о расстреле одного Николая Романова породило множество версий о спасении Августейшей семьи. С. В. Марков также поддерживал эту версию.
137 Советское правительство всю осень 1918 г. дезинформировало германское правительство о якобы спасшейся Царской семье.
138 Н. Я. Седов принимал участие в расследовании гибели Царской семьи, которое вел следователь И. А. Сергеев.
139 Императрица начертила такой знак на косяке окна в день приезда в дом Ипатьева — 30 апреля 1918 г. (см. прим. 77).
140 Два револьвера В. А. Долгорукова хранятся в запасниках Екатеринбургского краеведческого музея.
141 В июне 1918 г. весьма многочисленными были слухи об убийстве Николая II и “исчезновении” Царской семьи. По поручению Ленина 21 июня 1918 г. Ф. Берзин лично осматривал дом Ипатьева, чтобы убедиться, что Царская семья жива. Не знал о действительном положении бывшего царя даже посол России в Германии А. А. Иоффе. 21 июня 1918 г. он писал Ленину: “... Невозможно работать, если не знать, что происходит в России... что-то делается с б(ывшим) Царем — я ничего не знаю. Кюльман вчера об этом заговорил, и я сказал ему, что не имею никаких сведений, почти не сомневаюсь в том, что его убьют, ибо на Урале германофобское настроение, Царя считают немцем, чехословацкое восстание еще более вызывает германофобство и, кажется, поэтому там не смогут справиться — произойдет подобная расправа. Не доказывая, что это нам страшно навредит, я доказывал, что мы будем невиновны, а вина падет на немцев. Необходимо, чтобы на случай, если действительно что-нибудь произойдет, можно опубликовать вполне убедительный сериал, доказывающий нашу непричастность совершенно необходимо” (РЦХИДНИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2134. Л. 18—19).
142 Дневники Императрицы Александры Федоровны хранятся в ГАРФ. Ф. 640. Оп. 1. Д. 326.
143 Местонахождение подлинника письма неизвестно.
144 27 апреля А. Н. Жилинский потребовал освободить дом Ипатьева к 29 апреля 1918 г.
145 Мандат В. В. Яковлева, кроме Свердлова, был подписан Лениным и Аванесовым.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1922 года августа 6 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, рассмотрев предварительное следствие по настоящему делу об убийстве отрекшегося от Престола Государя Императора Николая II и Его Семьи, нашел следующее:
При отношении от 20 января 1919 года за № 374 начальником Екатеринбургской телеграфной конторы были присланы к следствию подлинные телеграммы агентов так называемой “советской власти”, передававшиеся по назначению в 1918 году.
При осмотре сих телеграмм на предварительном следствии 23 февраля 1919 года оказалось, что в числе их имеются две телеграммы, исходившие от председателя Уральского областного совета Белобородова и принятые к отправлению от 18 июля 1918 года в 18 часов 30 минут.
Первая из сих телеграмм адресована в г. Алапаевск председателю Алапаевского совета Абрамову и имеет следующее содержание: “Выезжайте немедленно для доклада”.
Вторая телеграмма адресована Совету народных комиссаров и председателю Цика Свердлову в Москве, Зиновьеву и Урицкому в Петрограде. Содержание ее следующее: “Алапаевский Исполком сообщил нападении утром восемнадцатого неизвестной банды помещение где содержались под стражей бывшие Великие Князья Игорь Константинович Константин Константинович Иван Константинович Сергей Михайлович Полей точка Несмотря сопротивление стражи князья были похищены точка Есть жертвы обоих сторон поиски ведутся точка”.
В развитии предварительного следствия по сему делу об убийстве Царской Семьи возбудил внимание вопрос, почему Царская Семья, лишенная свободы Временным правительством и водворенная на жительство в г. Тобольск, была впоследствии привезена в г. Екатеринбург, где и была убита.
При обследовании фактов в сем направлении было установлено показаниями свидетелей Евгения Степановича Кобылинского, Николая Александровича Мунделя, Петра Андреевича Жильяра, Алексея Андреевича Волкова и других и ныне представляется доказанным, что присланный из Москвы для увоза Царской Семьи из г. Тобольска комиссар, именовавшийся членом Цика Василием Васильевичем Яковлевым, имел полномочия на выполнение этого поручения не от Уральского областного совета, а от председателя Цика Якова Мовшева Свердлова.
Теми же данными предварительного следствия установлено, что, выполняя это поручение, Яковлев обнаружил в г. Тобольске опасение, что ему будет оказано препятствие в выполнении его поручения и принимал в сем отношении необходимые меры, причем эти его мероприятия были направлены на устранение препятствий к увозу Царской Семьи не только со стороны отряда солдат, составлявших охрану Семьи, но и большевистских элементов в Тобольском совдепе, представлявших интересы именно екатеринбургских большевиков в лице их посланца Заславского.
Яковлев обнаружил при этом чрезвычайную торопливость в выполнении возложенного на него поручения.
Как видно из показаний названных лиц, на него было возложено увезти всю Царскую Семью из г. Тобольска. Факт болезни в момент его прибытия в г. Тобольск Наследника Цесаревича Алексея Николаевича и невозможность увоза Его из Тобольска повлекли за собой переговоры Яковлева с Москвой, каковые он вел по телеграфу через особого привезенного им с собой телеграфиста. Представляется установленным, что он получил из Москвы соответствующие указания при этих переговорах, и он увез 26 апреля 1918 года из г. Тобольска Государя Императора.
Из показаний вышеназванных свидетелей представляется совершенно очевидным, что из всех Особ Августейшей Семьи Яковлева интересовали лишь личности Государя Императора Николая Александровича и Наследника Цесаревича Алексея Николаевича. Хотя в силу возложенного на него поручения он и был обязан увезти из Тобольска всю Семью, но из вышеприведенных данных представляется очевидным, что, установив факт болезни Наследника Цесаревича и невозможность увоза Его из Тобольска, он имел намерение увезти одного Государя Императора, относясь к вопросу о том, поедет ли с Ним кто-либо из членов Семьи, или нет, совершенно безразлично.
Теми же данными предварительного следствия установлено, что прибыв в Тюмень в 9 часов вечера 27 апреля, Яковлев в особом поезде поехал по направлению к Екатеринбургу. Но дорогой он осведомился, что Екатеринбург его не пропустит далее, и он поехал обратно по направлению к Тюмени. Оттуда он отправился по направлению к Омску, полагая через Омск проехать в Европейскую Россию. Однако омские большевики, предупрежденные из Екатеринбурга, не пропустили поезд в Омск, и Яковлев, после переговоров из Омска, куда ездил один со станции Куломзина, ближайшей к Омску, на каковой оставался состав его поезда, с Москвой, поехал снова на Екатеринбург.
По собственному желанию с Государем Императором выехали из Тобольска Государыня Императрица и Великая Княжна Мария Николаевна. Они все были задержаны в г. Екатеринбурге.
В силу источника самых полномочий Яковлева представляется несомненным, что его переговоры с Москвой из Омска, как и из Екатеринбурга по поводу болезни Наследника Цесаревича, велись с председателем Цика Яковом Мовшевым Свердловым.
Из существа показаний приведенных свидетелей, из показаний свидетельницы Татьяны Евгеньевны Мельник и свидетеля графа Капниста, а также из записи показаний, данных последнему проводником вагона, Чехом, в коем Яковлев вез Августейших Особ, видно, что обращение его с Государем Императором носило характер почтительности, и Государь еще в Тобольске высказался о нем, как о человеке “не плохом, прямом”.
Ввиду всей совокупности приведенных обстоятельств и особенно ввиду того, что Яковлевым была проявлена в Тобольске определенная борьба с Заславским как представителем интересов екатеринбургских большевиков, добивавшимся заключения всей Царской Семьи в тюрьму, следственная власть признала доказанным, что увоз Государя Императора из Тобольска Яковлевым вовсе не имел ввиду простой перевоз Августейших Особ в Екатеринбург, а был попыткой увоза Их за Екатеринбург.
Пытаясь возможно полнее осветить на предварительном следствии поставленный выше вопрос о попытке увоза Государя Императора из Тобольска, следственная власть обратила внимание на освещение этой стороны дела самими большевиками.
29 декабря 1918 года при обыске в г. Екатеринбурге у врача Кенсорина Сергеевича Архипова, близкого к Якову Михайловичу Юровскому, одному из наиболее главных виновников убийства Царской Семьи, начальником уголовного розыска был обнаружен номер газеты, судя по шрифту, большевистской газеты “Уральский Рабочий”. В этой газете напечатана статья центральных большевистских “Известий” под названием “К переводу быв. Царя из Тобольска в Екатеринбург”.
Это сообщение большевиков в их главном органе прессы представляется не соответствующим действительности. Преследуя определенную цель осветить попытку увоза Государя Императора из Тобольска как простой перевод Его из Тобольска в Екатеринбург, сообщение большевиков имеет характер явного и при этом сознательного извращения фактов.
В нем указывается, что Яковлев прибыл в Тобольск, имея целью перевезти Царскую Семью в Екатеринбург, 26 апреля, будучи еще до своего прибытия в Тобольск осведомлен о болезни Наследника Цесаревича; что он отбыл из Тобольска с Августейшими Особами 27 апреля ранним утром и прибыл в Тюмень 28 апреля вечером. Даты же прибытия его в Екатеринбург совсем не указано.
Наконец, в этом сообщении скрывается попытка Яковлева проникнуть в Европейскую Россию через Омск, куда он поехал после того, как получил сведения, что Екатеринбург, через который он первоначально выехал с поездом из Тюмени, его не пропустит, ибо в сообщении лишь значится: “Путь от Тюмени до Екатеринбурга был совершен без каких-либо инцидентов”.
Преследуя указанную цель, большевистское сообщение, дабы скрыть факт продолжительного пребывания Яковлева в Тобольске с 22 апреля, когда именно он прибыл в Тобольск, как это точно установлено следствием, и в период какового времени он проверял факт болезни Наследника Цесаревича, до того не известный как ему, так и Москве, исказило дату его действительного прибытия в Екатеринбург.
Расстояние от Тюмени до Екатеринбурга составляет 304 версты, т. е., требует в специальном поезде приблизительно 10 часов езды. Прибыв в Тюмень из Тобольска в 9 часов вечера 27 апреля, как указывалось выше, Яковлев после его неудачной попытки прорваться в Европейскую Россию через Омск прибыл в Екатеринбург только 30 апреля.
В намерении осветить обстоятельства как простой перевоз Августейших Особ из Тобольска в Екатеринбург, большевистское сообщение, дабы уменьшить количество времени, проведенное Яковлевым в пути от Тобольска до Екатеринбурга, переносит момент отъезда его из Тобольска с 26 апреля на 27 апреля, момент прибытия его в Тюмень с 27 апреля на 28 апреля, совсем не указывая момента его прибытия в Екатеринбург.
И помимо приведенных данных, точно установленных предварительным следствием, большевистское сообщение находится в явном противоречии с некоторыми иными фактами.
Как указано выше, отношение Яковлева к Государю Императору носило характер почтительности, и в беседе с Государем Императором Яковлев указывал, что за неприкосновенность Его личности он, Яковлев, отвечает своей жизнью. Он не чинил никаких препятствий в выборе Государем Императором тех лиц, которых Он и Государыня Императрица сочли нужными взять с собой при отъезде из Тобольска.
Как из показаний приведенных выше свидетелей, так и из осмотра дневника покойной графини Анастасии Васильевны Гендриковой видно, что никто из лиц, находившихся при Царской Семье в г. Тобольске, не сомневался, что Яковлев с добрыми намерениями увозит Государя Императора из Тобольска. В основе такого всеобщего мнения лежали факты, проявленные в Тобольске всем поведением Яковлева. Ими и обусловлен был выбор тех лиц, которые отправились с Августейшими Особами: князь Василий Александрович Долгоруков, доктор Евгений Сергеевич Боткин, камердинер Государя Терентий Иванович Чемодуров, комнатная девушка Государыни Анна Степановна Демидова и детский лакей Иван Дмитриевич Седнев.
Таким образом, из прислуги были взяты лишь те лица, которые несли обязанности лакеев, и никто не был взят из большого штата поваров, оставшихся в Тобольске.
Этот факт сам по себе свидетельствует, что увоз Яковлевым Августейших Особ вовсе не являлся простой переменой местожительства Семьи, ибо подбор прислуги не был рассчитан на такое предположение, а сообразовался лишь с необходимостью передвижения.
Кроме того, проверка этой же стороны дела на предварительном следствии установила, что в г. Екатеринбурге большевиками не было принято заранее никаких мер для приспособления к их целям дома Ипатьева, куда была помещена впоследствии Царская Семья, и меры эти впервые были приняты только тогда, когда Яковлев был уже в пути144.
Приняв во внимание совокупность приведенных обстоятельств, следственная власть, считаясь с явно выраженным большевиками намерением скрыть от народа характер фактов, имевших место в связи с попыткой Яковлева увезти из Тобольска Царскую Семью пришла к выводу, что самое поручение, которое выполнял Яковлев, по существу исходило не от центральной советской власти, хотя полномочия Яковлева и имели подписи председателя Цика Якова Мовшевича Свердлова145.
Пытаясь разрешить этот вопрос, следственная власть не могла игнорировать общих условий, в которых имели место вышеприведенные факты.
В сих целях на предварительном следствии выяснялся вопрос о взаимоотношениях немцев с большевиками с момента отречения Государя Императора от Престола.
Ввиду обстоятельств, установленных показаниями свидетелей Александра Федоровича Керенского, Владимира Львовича Бурцева, Павла Николаевича Переверзева и других, осмотром книги немецкого генерала Людендорфа, в коей помещены его “Воспоминания” о Великой европейской войне, и осмотром представленной свидетелем Бурцевым к следствию сводки по данным предварительного следствия судебного следователя по особо важным делам при Петроградском окружном суде Александрова по обвинению Ульянова и других лиц в государственной измене, представляется доказанным, что как попытка к свержению власти Временного правительства в июле месяце 1917 года, так и самый переворот 25 октября 1917 года имели в своей основе помощь немцев и их интересы.
Ввиду доказанности этих обстоятельств и принимая во внимание общую политическую обстановку, в коей находилась Россия со времени переворота 25 октября 1917 года, нельзя не признать, что возможность со стороны немецкой власти, представленной в России в 1918 году послом Германии графом Мирбахом, попытки увоза из г. Тобольска Государя Императора путем требования, предъявленного к названному Якову Мовшевичу Свердлову, могла иметь место.
При допросе на следствии в качестве свидетеля вышеупомянутого Бурцева последний представил к следствию запись его беседы с одним из лиц, бывших в составе посольства графа Мирбаха в Москве, причем в ответах этого лица Бурцеву совершенно определенно значится, что граф Мирбах обращался с категорическим требованием к вышеназванному Свердлову о привозе Государя Императора в Петроград.
Принимая во внимание:
а) что в тех же ответах значится, что этому лицу входившему в состав посольства графа Мирбаха, было известно, что Августейшей Семье могут быть передаваемы денежные суммы, что действительно и имело место и, при этом, исключительно в Тобольске, а не в Екатеринбурге,
б) что требование графа Мирбаха состояло именно в том, чтобы Государь Император был увезен из того места, где Он пребывал, что именно и соответствовало действительности в то лишь время, когда Царская Семья находилась в Тобольске, а не в Екатеринбурге,
в) что, как видно из тех же ответов, самое требование графа Мирбаха имело категорически-решительный характер, что именно и соответствовало действиям Яковлева,
— судебный следователь признает абсолютно доказанным, что поручение, возложенное на Яковлева, по существу исходило от немецкого посла в Москве графа Мирбаха.
Обращаясь к выяснению тех мотивов, которые лежали в основе этого требования, судебный следователь останавливается прежде всего на выяснении их в документе, представленном к следствию Бурцевым. В нем значится, что действия графа Мирбаха, имея своей основой желание Германского Императора и Испанской Королевы, обусловливались гуманитарными мотивами, желанием указанных Особ спасти жизнь Царской Семьи.
Обсуждая эти указания мотивов требования графа Мирбаха в связи с данными предварительного следствия, представляется очевидным, что такие указания не соответствуют действительности.
Прежде всего обстановка в г. Тобольске, сама по себе, как таковая, не угрожала благополучию Царской Семьи.
Затем непременное желание немецкой власти спасти жизнь Царской Семьи, основанное на гуманитарных началах, неизбежно должно было бы повлечь за собой факты иного рода, а не те, какие имели место в Тобольске в связи с поведением там Яковлева.
Будучи почтителен к Государю Императору и указывая, что за Его благополучие он, Яковлев, сам отвечает своей жизнью, Яковлев, однако, предъявил Государю Императору не просьбу об отъезде, а решительное требование и, не взирая на определенное выражение Государем Императором нежелания уезжать куда-либо из Тобольска, ввиду болезни Наследника Цесаревича, санкционировал свое требование угрозой.
Показание свидетеля Кобылинского, единственного очевидца беседы Государя Императора с Яковлевым, находит себе полное подтверждение в показаниях свидетелей Александра Васильевича Кривошеина и Дмитрия Борисовича Нейдгарта, удостоверивших, что за несколько дней до отъезда Государя Императора из Тобольска, т. е. во время именно пребывания там Яковлева, Государь Император в условной телеграмме указывал на принуждение Его к отъезду из Тобольска, и названные свидетели, читавшие эту телеграмму и последующую, говорят на предварительном следствии об “угрозах” и “насилии”.
Таким образом, представляется несомненным, что указанная выше мотивировка действий графа Мирбаха никоим образом действительности не соответствовала, и поручение, которое выполнял Яковлев, имело какую-то иную цель.
Пытаясь установить ее данными предварительного следствия, судебный следователь не мог не обратить внимания, прежде всего, на согласованность в этом вопросе действий немецкой и советской власти. Объяснение действий графа Мирбаха гуманитарными началами является по самому существу попыткой обоснования этого явления принципами морали. Объяснение пребывания в Тобольске Яковлева со стороны большевиков также представляется по существу попыткой обоснования этого явления революционными, т. е. условно моральными принципами. Самые способы и тех и других в данном случае одни и те же: сокрытие истины.
В обследовании обстоятельств дела в этом направлении следует иметь в виду, что Государь Император и Государыня Императрица, как это точно устанавливается показаниями вышеприведенных свидетелей, окружавших Семью в Тобольске, в лице Яковлева видели по самому существу явления посланца немцев, а в попытке увоза Государя Императора — положительную политическую цель.
Данными предварительного следствия установлено, что с конца 1917 года в Петрограде и в Москве существовали русские общественные группировки, пытавшиеся в целях свержения советской власти прийти к соглашению с немцами.
Имея в виду найти в этой области разрешение указанного вопроса, следственная власть допросом свидетелей Владимира Иосифовича Гурко, Александра Васильевича Кривошеина, Дмитрия Борисовича Нейдгарта, князя Алексея Александровича Ширинского-Шихматова, Николая Евгеньевича Маркова, Виктора Павловича Соколова, Николая Дмитриевича Тальберга, Александра Федоровича Трепова и других установила:
а) что переговоры русских общественных групп не привели ни к каким результатам и оборвались на вопросах самого общего характера, при обсуждении каковых совершенно не затрагивались вопросы, если не о форме государственного устройства в России, то во всяком случае о личности будущего Монарха;
б) что действия русских патриотов, пытавшихся оказать в той или иной форме помощь Царской Семье, были конспиративны и не связаны с действиями немецкой власти;
в) что отношение графа Мирбаха к просьбам групп и отдельных лиц спасти жизнь Царской Семьи было отрицательное, причем свидетель Кривошеин удостоверил, что граф Мирбах в ответ на такие просьбы заявил в конце концов, что обязанностью немецкой власти он считает (не) спасение Царя, которого должен спасать сам русский народ, а “немецких принцесс”, причем из сопоставления показаний свидетелей Кривошеина, Нейдгарта и Трепова определенно видно, что такой ответ последовал уже тогда, когда вся Царская Семья была в Екатеринбурге.
Следствием установлено, что отъезд из Тобольска в Екатеринбург всех остальных лиц Царской Семьи имел место 20 мая 1918 года, причем главная роль в этом принадлежала особому лицу — матросу Павлу Хохрякову, имевшему уполномочия от Цика и Уральского областного совета.
При сопоставлении фактов, связанных с действиями Яковлева, с фактами, связанными с действиями Хохрякова, представляется очевидным, что Хохряков, как и Яковлев, обращал исключительное внимание на особу Наследника Цесаревича, помимо Особы Государя Императора, уже находившегося в Екатеринбурге; что, как и Яковлев, Хохряков проявлял крайнюю поспешность в увозе Его из Тобольска; что, как и Яковлев, Хохряков постоянно прибегал к тем же приемам: убедиться, действительно ли болен Наследник Цесаревич и можно ли Его увезти.
При этом нельзя не заметить, что если Яковлев имел основания опасаться противодействия солдат охраны к увозу Государя Императора, то Хохряков свою поспешность такими соображениями уже не мог объяснять, ибо самый вопрос о перевозе Детей туда, где были уже Их Родители, представлялся совершенно естественным и такого противодействия встретить не мог.
Также установлено данными следствия, что, увозя из Тобольска Царских Детей, Хохряков взял из губернаторского дома всю обстановку дома, не принадлежавшую Царской Семье.
Принимая во внимание всю совокупность приведенных фактов и имея ввиду:
а) что данными следствия устанавливается, что Хохряков, видимо, был связан с Яковлевым старыми узами,
б) что Царские Дети сопровождались особым отрядом, состоявшим почти исключительно из одних латышей, причем из показания Владимира Иосифовича Гурко видно, что некоторые латышские отряды, находившиеся на службе у большевиков, были в подчинении немецкой власти,
в) что во главе этого отряда стоял Родионов, в коем Илья Леонидович Татищев, состоявший многие годы при германском императоре и проживавший в Берлине, опознал лицо, которое он часто там видел, а графиня Гендрикова или баронесса Буксгевден опознала в нем чина жандармской полиции на пограничной к Германии станции Вержболове,
— следственная власть полагает, что мотивы, побудившие немецкую власть пытаться увезти из Тобольска Государя Императора и Наследника
Цесаревича имели действительно политическую, но не положительную, а отрицательную цель, обусловливавшуюся общей политической обстановкой. Создав для себя через большевиков благоприятное положение в России, немцы, в условиях мировой войны, опасались начинавшегося в Сибири национального движения, направленного к свержению власти большевиков, т. е. выгодного для их положения, и боялись оставления в такой обстановке для своих интересов Государя Императора и Наследника Цесаревича.
Будучи удален большим расстоянием от железной дороги, Тобольск в этом отношении представлял опасность немецким интересам, в ограждение коих Яковлев, выполняя поручение графа Мирбаха, и пытался, видимо, увезти Государя Императора в место, где подобная опасность овладения личностью Государя Императора и Наследника Цесаревича русскими национальными силами не могла бы иметь места.
Как видно из показаний свидетеля князя Георгия Евгеньевича Львова, князь Василий Александрович Долгоруков, находившийся при Государе Императоре до самого момента прибытия Его с Яковлевым в Екатеринбург, указывал князю Львову, что Яковлев вез Государя Императора в Ригу, т. е. в такой пункт, где немецкие интересы в указанном отношении были наиболее гарантированы.
Оставляя в настоящий момент без обсуждения вопросы о причинах задержания Государя Императора в г. Екатеринбурге, последующих фактов и самого факта убийства Царской Семьи, судебный следователь останавливает внимание на событии, имевшем место в связи с этим убийством в Москве 18 июля 1918 года.
9 июля 1919 года при предложении прокурора Екатеринбургского окружного суда за № 6196 к судебному следователю поступили две телеграммы “Бюро Печати” за № 6153 и 6154, адресованные из Москвы в Екатеринбург “Председателю областного совдепа” и обнаруженные в г. Екатеринбурге по освобождении его от большевиков 25 июля 1918 года Екатеринбургской военно-следственной комиссией.
Эти телеграммы были осмотрены на предварительном следствии 28 октября 1919 года.
Как видно из их содержания, они воспроизводят содержание того доклада, который был сделан в Москве 18 июля Яковом Мовшевым Свердловым президиуму Цика. В этом докладе названный Свердлов, констатируя факт “расстрела” Государя Императора Николая Александровича, удостоверял, что Государыня Императрица Александра Федоровна и Наследник Цесаревич Алексей Николаевич живы и “отправлены в надежное место”, умолчав о судьбе Великих Княжен.
Как видно из данных предварительного следствия, делая такое сообщение, Свердлов имел у себя в этот момент телеграмму председателя Уральского областного совета Белобородова следующего содержания: “Передайте Свердлову что все семейство постигла та же участь что и главу официално семия погибнет при эвакуации”.
В задачу предварительного следствия, обязанного к принятию мер для раскрытия всех существенных обстоятельств дела, входило и выяснение вопроса, почему именно Свердлов, умалчивая о судьбе Великих Княжен, как бы подчеркивал благополучие Государыни Императрицы и Наследника Цесаревича.
Принимая во внимание, что:
а) ст. 270 уст. угол. суд. возлагает на всех лиц обязанность, содействуя ходу предварительного следствия, представлять следственной власти возможность выполнения лежащих на ней обязанностей в форме исполнения ее законных требований,
б) что, таким образом, по смыслу закона на судебном следователе лежит не только право требования к лицам о представлении к следствию сведений или предметов, имеющих значение для дела, но, по силе 264 и 266 ст. ст. того же устава, подобное его право составляет и его обязанность,
в) что в законах нигде нет запрета судебному следователю личного обращения к лицам, личного получения от них необходимых сведений и предметов,
г) что при этом судебный следователь обязан лишь принять меры к устранению всяких возможностей, которые могли бы обусловить представление к следствию ненадлежащих сведений или предметов в смысле их тождества,
— судебный следователь нашел возможным и, за силой указанных и основанных на разуме закона соображений, необходимым пытаться получить сведения, имеющие значение для дела об убийстве Царской Семьи, от лиц, входивших в состав немецкого посольства графа Мирбаха в Москве.
14 июня 1921 года судебный следователь имел свидание в г. Берлине с доктором Рицлером, входившим в состав названного посольства и заменившим графа Мирбаха после его убийства в Москве.
Того же числа доктором Рицлером были оглашены документы, имевшиеся в распоряжении немецких властей по делу об убийстве Царской Семьи, судебному следователю, и выражена была готовность, с согласия немецкого правительства, представить к следствию нужные документы.
Таковые были получены в копиях судебным следователем 9 сентября 1921 года.
При осмотре сих документов на предварительном следствии 3—5 марта 1922 года оказалось, что 19 июля 1918 года германская миссия в Москве запрашивала Министерство иностранных дел в Берлине: “Должно ли быть повторено решительное представление относительно бережного отношения к Царице... как к германской принцессе? Распространить представление и на Цесаревича было бы опасно, так как большевикам, вероятно, известно, что монархисты склонны выставить на первый план Цесаревича. Недоверие большевиков в отношении германской контрреволюции еще более усилилось вследствие откровенных сообщений генерала Краснова”.
20 июля 1918 года миссия в Москве доносила Министерству иностранных дел в Берлин: “Я вчера сказал Радеку и Воровскому, что весь мир самым строгим образом осудит расстрел Царя и что императорский посланник должен решительно предостеречь их от дальнейшего следования по этому пути. Воровский ответил, что Царь был расстрелян лишь потому, что в противном случае им овладели бы чехословаки. Радек высказал личное мнение, что если мы проявляем особый интерес к дамам Царской Семьи, которые германской крови, то, может быть, можно было бы предоставить им свободный выезд. Может быть, удалось бы освободить Царицу и Цесаревича (последнего, как неотделимого от матери) как компенсацию в вопросе батальона с гуманитарным обоснованием. Рицлер”.
20 июля 1918 года Министерство иностранных дел в Берлине сообщало поверенному в делах в Москве: “С представлением в пользу Царской Семьи согласен. Буше”.
23 июля 1918 года Миссия в Москве сообщала Министерству иностранных дел в Берлине: “Сделал соответствующее представление в пользу Царицы и принцесс германской крови с указанием на влияние цареубийства на общественное мнение. Чичерин молча выслушал мои представления. Рицлер”.
Обсуждая содержание приведенных документов, представленных к следствию доктором Рицлером, в связи с совокупностью приведенных выше обстоятельств, судебный следователь находит, что особое упоминание Якова Мовшева Свердлова в судьбе Государыни Императрицы и Наследника Цесаревича в его сообщении от 18 июля 1918 года находит именно в этих документах свое обоснование.
Из смысла только что приведенных документов видно, что немецкая власть, согласно с показанием свидетеля Кривошеина, находила для себя возможным указывать в дипломатическом порядке на необходимость ограждения безопасности не Русской Императорской Фамилии, а исключительно “принцесс германской крови”.
Как видно из донесения миссии от 19 июля, этому донесению (запросу) предшествовало уже представление в пользу Царицы. Из него же видно, что у лиц, входивших в состав миссии, существовала уже до 19 июля мысль, не следует ли распространить представление и на Цесаревича, о чем доктор Рицлер того же 19 июля говорил наиболее ответственным агентам так называемой советской власти. Представляется несомненным, что если эта мысль не скрывалась в немецкой миссии, то она была известна большевикам, причем ее осуществление связывалось с отказом миссии от требования ее о вводе в Москву немецкого батальона, каковое требование, как известно, было предъявлено немцами к советской власти после убийства графа Мирбаха.
Делая свое сообщение 18 июля, Яков Мовшев Свердлов удостоверял благополучие Государыни Императрицы и Наследника Цесаревича, т. е. тем самым отнимал всякую возможность поддержания немцами их требования о вводе их немецкого батальона.
Представляется совершенно понятным его умолчание о судьбе Великих Княжен. Так как, с одной стороны, в самом содержании его сообщения лежит идея “казни” Царя по воле народа за Его “преступления” против народа, а с другой стороны, удостоверяется, что Государыня Императрица и Наследник Цесаревич живы, то тем самым удостоверяется и меньшее, т. е. вопрос о благополучии Великих Княжен.
Как видно из настоящего дела, таковое было возбуждено у судебного следователя предложением министра юстиции от 7 февраля 1919 года за № 25/а 2437.
Из содержания этого предложения видно, что сим же предложением у того же судебного следователя возбуждено производство предварительного следствия об убийстве в г. Алапаевске Великой Княгини Елизаветы Федоровны, Великого Князя Сергея Михайловича, Князей Иоанна Константиновича, Константина Константиновича, Игоря Константиновича, графа Владимира Павловича Палея и лиц, при Них находившихся.
Обращаясь к обсуждению фактов предварительных следствий по сим делам в их общем сопоставлении и принимая во внимание:
а) что Царская Семья была убита в г. Екатеринбурге в ночь на 17 июля 1918 года, причем Она была заманена из комнат верхнего этажа дома Ипатьева, в коем Она проживала, в подвальную комнату нижнего этажа того же дома, выбранную из всех помещений дома, как это видно из акта осмотра дома Ипатьева, совершенно сознательно, под обманным предлогом необходимости оставления комнат, занимавшихся Царской Семьей;
б) что трупы Царской Семьи были уничтожены при помощи огня и серной кислоты, причем местом, где были сокрыты останки Ее, был выбран рудник, т. е. такое место, где особенно трудно было обнаружить уцелевшие остатки;
в) что большевики прибегли затем к сокрытию истины путем лживого сообщения о жизни Царской Семьи, кроме Государя Императора;
г) что Великая Княгиня Елизавета Федоровна, Великий Князь Сергей Михайлович, Князья Иоанн Константинович, Константин Константинович, Игорь Константинович, граф Владимир Павлович Палей были убиты вблизи г. Алапаевска в ночь на 18 июля 1918 года, т. е. через одни сутки после убийства Царской Семьи,
д) что трупы Их были сокрыты в одной из шахт рудника, т. е. для сей цели было избрано место, однородное с тем, где были сокрыты остатки трупов Царской Семьи;
е) что большевики прибегли к обману при увозе Августейших Особ из г. Алапаевска под предлогом необходимости переезда в Синячихинский завод и в целях сокрытия факта убийства прибегли к ложному сообщению о похищении Августейших Особ,
— следственная власть усматривает в деле убийства Царской Семьи и в деле убийства Августейших Особ в Алапаевске одну волю.
Из приведенного выше текста телеграммы Белобородова от 18 июля видно, что он в своем сообщении о похищении Августейших Особ не упоминает имени Великой Княгини Елизаветы Федоровны.
Данными предварительного следствия по сему последнему делу установлено, что в 3 часа 15 минут 18 июля участники убийства Абрамов, Перминов и Останин известили Белобородова о похищении Августейших Особ, причем персонально они хотя и никого не указывали, но из смысла телеграммы явствует, что они указывали на похищение всех алапаевских узников.
Предстояло разрешить на предварительном следствии вопрос, является ли умолчание Белобородова об имени Великой Княгини Елизаветы Федоровны случайностью, или же это умолчание является сознательным действием Белобородова и, буде оно является именно таковым, чем надлежит объяснить поступок Белобородова.
3—5 октября 1919 года при допросе по настоящему делу об убийстве Царской Семьи в качестве свидетеля прокурора Пермского окружного суда Петра Яковлевича Шамарина последним был представлен к следствию 145-й номер официальной газеты большевиков “Известия Пермского губернского исполнительного Комитета Советов рабочих, крестьянских и армейских депутатов”.
При осмотре этой газеты на предварительном следствии 26 октября 1919 года в ней оказалось “объявление” от председателя Уральского областного совета Белобородова, дословно следующего содержания:
“Похищение князей.
Алапаевский Исполком сообщает из Екатеринбурга о нападении утром 18-го июля неизвестной банды на помещение, где содержались под стражей бывшие Великие Князья Игорь Константинович, Константин Константинович, Иван Константинович, Сергей Михайлович и Палей.
Несмотря на сопротивление стражи, князья были похищены. Есть жертвы с обеих сторон. Поиски ведутся. Председ. Областного Совета Белобородов”.
В этом объявлении также отсутствует упоминание имени Великой Княгини Елизаветы Федоровны.
Принимая во внимание, что: а) дословные тексты телеграммы Белобородова от 18 июля и текста объявления различны, б) телеграмма и объявление отделены промежутком в 8 дней, нельзя представлять, что объявление механически воспроизводило в печати ту же самую телеграмму Белобородова. Таким образом, представляется очевидным, что составление телеграммы 18 июля и текста объявления от 26 июля — два различных деяния Белобородова.
Буде бы и представлялось возможным объяснить отсутствие имени Великой Княгини Елизаветы Федоровны в телеграмме от 18 июля случайностью, такое объяснение не может быть принято при толковании текста объявления и особенно ввиду того, что, как видно из текста телеграммы Белобородова от 18 июля на имя председателя Алапаевского совета Абрамова, последний вызывался Белобородовым “для доклада”.
Сопоставляя факт умолчания Белобородовым имени Великой Княгини Елизаветы Федоровны с особым упоминанием Свердловым имени Государыни Императрицы и Наследника Цесаревича, следственная власть усматривает в обоих этих фактах однородное явление, обусловливающееся одним и тем же мотивом и объясняющееся содержанием документов, представленных к следствию доктором Рицлером.
Немцы указывали на необходимость ограждения безопасности принцесс “германской крови”. Свердлов в своем сообщении от 18 июля, Белобородов в своей открытой, нешифрованной телеграмме от того же числа и своем объявлении от 26 июля, в силу их взаимоотношений с немецкой властью, выбрали положение, для них более удобное.
Принимая во внимание:
1) что производство предварительных следствий по делу об убийстве Царской Семьи и по делу об убийстве Августейших Особ в г. Алапаевске, вне взаимного сопоставления фактов по обоим делам, было бы неправильным,
2) что в настоящий момент представляется, однако, желательным раздельное производство следствий по сим делам, на основании 264 ст. уст. угол. суд.,
ПОСТАНОВИЛ: обстоятельства, относящиеся к убийству Августейших Особ в г. Алапаевске, копией сего постановления и иных следственных актов в извлечениях или копиях выделить из настоящего дела (№ 20) об убийстве Царской Семьи и приобщить к делу (№ 21) об убийстве Августейших Особ в г. Алапаевске.
Настоящее постановление — в двух актах.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1922 года июля 12 дня в г. Париже (во Франции) судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, во исполнение постановления своего от сего числа, допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. суд., и он показал:
Павел Николаевич Милюков — сведения о личности см. л. д. 135, том 9-й.
В дополнение к моим прежним показаниям, на Ваши вопросы показываю следующее.
В первые дни после переворота, когда власть была уже сорганизована в лице Временного правительства, в составе коего я был министром иностранных дел, в числе других документов, была получена телеграмма от английского короля Георга на имя отрекшегося Государя Николая II. Король выражал в этой телеграмме свои личные чувства Царю как главе государства. В ней не было никаких конкретных предложений по поводу судьбы Царя. Просто эта телеграмма носила, так сказать, “комплиментарный” характер. Она была доставлена мне как министру иностранных дел. Так как не существовало уже лица, коему была адресована эта телеграмма (повторяю, она была адресована Императору, в тот момент уже отрекшемуся от Престола), то я и вернул ее послу Англии Бьюкенену. Повторяю, эта телеграмма не заключала в себе никаких конкретных предложений.
Как известно, Временное правительство сорганизовалось еще до отречения Государя от Престола. Я сейчас не могу Вам указать точных дат, определяющих течение событий. Вы их можете найти в моей книге “История второй русской революции”. Но я прекрасно помню, что как только возникла революционная власть в лице Временного правительства, признавшая необходимым отречение Царя Николая II от Престола, был тогда же поднят вопрос о судьбе Его и Его Семьи. Было признано желательным и необходимым, чтобы Николай II покинул с Семьей пределы России и выехал за границу. Я положительно утверждаю, что таково было желание Временного правительства, причем страной, куда были обращены наши взоры, была Англия.
Мне не известно, имели ли место какие-либо письменные сношения по этому вопросу главы Временного правительства с Царем или представителями высшей военной власти (Рузским, Алексеевым), имевшими фактическое общение с Царем, но я думаю, что делегаты Временного правительства Гучков и Шульгин, которые должны были поставить перед Государем вопрос о Его отречении, должны были выяснить Царю точку зрения Временного правительства о необходимости Его отъезда за границу, что они, по всей вероятности, и сделали, насколько об этом можно судить по сообщениям печати, делавшимся в свое время.
Что касается лично меня как министра иностранных дел, то я счел себя обязанным, в силу решения Временного правительства, признавшего необходимым отъезд Царя за границу, переговорить по этому вопросу с послом Великобритании Бьюкененом. Бьюкенен на словах мне сказал, что необходимые меры будут приняты. Я припоминаю, что, обсуждая со мной этот вопрос, он говорил о практических шагах, какие могло бы предпринять правительство Англии в этом вопросе, и, в частности, о присылке английского крейсера, на котором могла бы уехать Царская Семья. Я помню, что Бьюкененом сущность сказанного им была после нашего с ним разговора подтверждена письмом, как это обыкновенно было принято при дипломатических сношениях. Однако вопрос этот затянулся.
Я не могу Вам привести никаких фактов, которые бы с точной определенностью выясняли этот вопрос. Но мне кажется, что причиной, вызвавшей, так сказать, выжидательный характер действий английского правительства, были наши внутренние события. Усиливалось давление на правительство “советов” в лице главным образом Керенского как лица, наиболее связанного с ними.
Спустя некоторое время я опять поднял в беседе с Бьюкененом вопрос на отъезде Царской Семьи в Англию. Своим словесным ответом он дал мне определенно понять, что правительство Англии больше “не настаивает” об отъезде Семьи в Англию. Я сознательно употребил термин “настаивает” не в смысле желания моего указать, что от английского правительства шла самая “инициатива” в этом вопросе. Инициатива принадлежала нам, т. е. Временному правительству. Термин же “не настаивает” был употреблен в “дипломатической речи”. Я также не могу Вам привести никаких определенных фактов, которые бы точно определяли причину такого отношения к вопросу со стороны правительства Англии. Мне кажется, что причина этого лежала также в нашем внутреннем положении, о чем я уже говорил, и в оценке его английским общественным мнением и правительством.
Мне абсолютно не сохранила память ничего о том, как, когда состоялось решение вопроса об аресте Царя и Царицы. Я совершенно ничего не помню по этому вопросу. Представляя себе вообще характер событий того времени, мне кажется, что Временное правительство, по всей вероятности, санкционировало известную меру, предложенную ему Керенским. Мне так это представляется. В то время некоторые заседания Правительства происходили секретно, и журнала таких заседаний не велось. Вероятно, в такой же форме состоялось и решение самого вопроса.
Показание мое, мне прочтенное, записано правильно, но я вношу две поправки.
Письменный ответ Бьюкенена, данный им после первого моего к нему обращения, был не подтверждением в письменной форме его ответа мне. Это было не так. Бьюкенен после моей с ним беседы запросил свое правительство. Оно изъявило готовность принять Царскую Семью в Англию, и Бьюкенен, сообщая об этом, уведомлял, что для перевозки Царской Семьи должен прибыть крейсер. Я полагаю, что до сведения Царя об этом, по всей вероятности, было доведено. Однако крейсер не приходил, и отъезда не было. Наступила какая-то, так сказать, заминка. Я вторично заговорил с Бьюкененом по этому вопросу, и он мне сказал, что правительство Англии более “не настаивает” на отъезде Царской Семьи в Англию.
Вы неверно изложили то место моих показаний, где я говорю про давление на Временное правительство со стороны “советов”, упоминая при этом имя Керенского. Не Керенский давил на Временное правительство как таковой, а “через Керенского” шло давление советов.
Кроме того, я не помню, чтобы в письменном сообщении Бьюкенена упоминалось о крейсере. Как я помню, там заключалось принципиальное согласие на принятие Царской Семьи в Англии, а про крейсер, вероятно, мне на словах сказал Бьюкенен.
Я слышу оглашенное мне Вами в части показание Керенского (оглашено в части показание свидетеля Керенского) и могу по этому поводу сказать следующее.
Вряд ли прав Керенский, приписывая самому себе инициативу мысли об отъезде Царя в Англию, высказанную им 7 марта в Москве. К этому моменту вопрос об отъезде Царя в Англию был уже решен во Временном правительстве.
Имели ли место по этому вопросу какие-либо беседы с Бьюкененом моего заместителя Терещенко, я не знаю, так как в это время я уже ушел от власти, что было 2/15 мая.
Показание мое составлено в двух экземплярах.
Павел Николаевич Милюков
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
осмотра вещественного доказательства
1922 года июля 12 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции), в порядке 315—324 ст. уст. угол. суд., производил осмотр письма Григория Ефимовича Распутина к Государю Императору Николаю II, значащегося в пункте 1-м протокола сего числа (л. д. 133, том II).
По осмотру найдено следующее:
Письмо написано на листе белой писчей бумаги, имеющем размеры 34,6 и 21,6 сантиметра. Бумага — несколько сероватого оттенка, местами грязноватая. У самого края листа — часть сального пятна. В непосредственной близости с текстом — сальное пятно, круглой формы, имеющее в диаметре 2,6 сантиметра.
Этот лист бумаги не является частью, отрезанной от листа. Он имеет цельную форму и, видимо, в таком виде вышел с фабрики. Он сложен вчетверо и имеет изгибы давнего происхождения; в области этих изгибов бумага — грязноватая, шероховатая.
Содержание текста писано чернилами черного цвета. С дословным сохранением текста, орфографии и самого расположения текста содержание письма представляется в следующем виде:
“милой друг есче раз
скажу грозна туча нат
расеей беда горя много
темно и просвету нету, слес
то море и меры нет а крови?
что скажу? слов нету неописуом
мый ужас. знаю все от тебя
войны хотят и верные не
зная что ради гибели. тяжко божье наказанье когда ум
отымет тут начало конца.
ты царь отец народа не
попусти безумным торжествовать
и погубить себя и народ
вот германию победят а
рассея? подумать так воистину
не было от веку горшей
страдальнцы вся тонет
в крови велика погибель
без конца печаль
Григорий”.
При осмотре этого письма не обнаружено ничего, что указывало бы на его апокрифичность.
Настоящий акт составлен в двух экземплярах.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1922 года июля 12 дня ко мне, судебному следователю по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколову, в г. Париже (во Франции) явились лично мне известные подданный России князь Николай Владимирович Орлов и подданный Американских Соединенных Штатов мистер Вильям Астор Чанлер, проживающие в г. Париже, и предъявили следующие предметы:
1) письмо Григория Ефимовича Распутина к Государю Императору Николаю II, написанное перед объявлением войны в 1914 году143;
2) письмо его же к Государю Императору Николаю II с поздравлением со днем Ангела;
3) записка его же к неизвестному лицу;
4) изображение Святителя Софрония епископа Иркутского с надписью на обороте Григория Распутина;
5) портрет Григория Распутина.
Представляя сии предметы, означенные лица князь Николай Владимирович Орлов и мистер Вильям Астор Чанлер объяснили мне, судебному следователю, что, интересуясь делом об убийстве Царской Семьи, они через майора американского Красного Креста мистера Бекмана, находящегося в Вене в составе американского Красного Креста, вошли в сношения с проживающей в том же городе Матреной Григорьевной Соловьевой и приобрели у нее перечисленные предметы за сто пятьдесят (150) американских долларов.
При этом означенные лица объяснили, что Матрена Григорьевна Соловьева, продавая им перечисленные предметы, сообщила, что письмо, значащееся в пункте 1-м, было написано ее покойным отцом Григорием Ефимовичем Распутиным перед началом Великой европейской войны 1914 года; что это письмо хранилось Государем Императором у себя и было возвращено Им ее мужу Борису Николаевичу Соловьеву через камердинера Государыни Императрицы Волкова в г. Тобольске, когда там находился Соловьев, доставивший для Семьи некоторые вещи.
По рассмотрении всех представленных предметов, судебным следователем было признано имеющим значение для дела письмо, значащееся в пункте 1-м сего протокола. Названные лица князь Николай Владимирович Орлов и мистер Вильям Астор Чанлер изъявили полную готовность представить этот документ к следствию.
Все остальные предметы, ввиду состоявшегося соглашения между названными лицами, были переданы князю Николаю Владимировичу Орлову.
Настоящий акт составлен в двух экземплярах, причем содержание таковых было сообщено мистеру Чанлеру на английском языке князем Николаем Владимировичем Орловым.
Судебный следователь Н. Соколов
Николай Владимирович Орлов
Вильям Астор Чанлер
ПРОТОКОЛ
1922 года июля 3 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. суд., и он показал:
Александр Сергеевич Лукомский, 52 лет, генерал-лейтенант русской армии, православный, временно проживаю во Франции.
На Ваши вопросы показываю.
Я вижу предъявленные мне Вами два тома периодического журнала под наименованием “Архив Русской Революции” (свидетелю были предъявлены эти два тома, описанные в протоколе 30 июня сего года). Воспоминания — в одном томе и документы — в другом опубликованы мною.
По существу я подтверждаю то, что мною написано в моих воспоминаниях.
Что касается документов, то некоторые из документов, бывшие в Ставке, мне все же удалось спасти, и, составляя мои воспоминания, я этими уцелевшими документами пользовался. Впоследствии мне представилась возможность получить доступ к документам, какие спас генерал Рузский.
Я подтверждаю содержание телеграмм, которые были получены в Ставке 10, 11 и 12 марта от Беляева, Хабалова, Родзянко и Голицына. Эти все телеграммы я видел сам. В силу занимаемой мною должности генерал-квартирмейстера обыкновенно телеграммы на имя начальника штаба сначала шли ко мне, а затем мною уже докладывались генералу Алексееву.
В частности, в те трагические минуты эти телеграммы представляли слишком громадное значение, так что они не могли не быть мне известны.
Что касается соотношения их с телеграммой генерала Алексеева за № 1813, то в последней приведены только те, какие было признано нужным привести для ориентировки.
О вызове генерала Алексеева Великим Князем Михаилом Александровичем к прямому проводу я узнал своевременно, т. е. до их беседы. Содержание же самой беседы мне было известно лично от генерала Алексеева.
Особый телефон, соединявший Царское Село и кабинет Председателя Совета министров непосредственно со Ставкой, находился в отдельном помещении. Я подтверждаю ту часть моих воспоминаний, в которой я объясняю, почему я думаю, что Государь говорил перед ответом князю Голицыну по телефону с Императрицей. Самый же факт Его беседы по телефону мне положительно был известен. Я думаю, что первая телеграмма от Родзянко, даты которой я не указал в моих воспоминаниях, была получена утром 26 февраля — 11 марта. Во всяком случае, 25 февраля — 10 марта телеграммы от него не было, и 26 впервые была получена от него телеграмма. Я решительно утверждаю, что отношение Государя Императора к вопросу об издании закона об ответственном министерстве до отъезда Его из Ставки 13 марта было отрицательным, и я решительно удостоверяю, что никакого совещания в эти дни по этому вопросу под председательством Государя в Могилеве не было. Разве же могло мне это быть неизвестно? Кроме того, Вы из телеграммы генерала Алексеева за № 1865, телеграммы Государя за № 1223 и записи моего разговора с генералом Даниловым можете увидеть, что этот вопрос был разрешен только в Пскове в ночь на 15 марта.
Телеграмма генерала Алексеева Государю за № 1865 была обусловлена теми сведениями, какие продолжали поступать в Ставку из Петрограда уже после отъезда Государя.
По отречении от Престола Государь возвратился в Могилев под вечер 16 марта.
Генерал Алексеев сейчас же явился к Государю и пробыл у Него долго. Я видел Алексеева после этого, и он мне сказал, что Государь подавлен и что Он намерен несколько дней пробыть в Ставке. В этот же вечер Алексеев вторично был у Государя и сказал мне после этого, что Государь хочет, пока Он будет находиться в Ставке, чтобы Ему делались обычные утренние доклады о положении фронта, как это обычно делалось раньше. Алексеев отдал мне соответствующее приказание.
17 марта утренний доклад Государю состоялся. После доклада Государь долго оставался с Алексеевым наедине.
В этот же день к вечеру Алексеев сказал мне, что больше докладов Государю делаться не будет.
18 марта Алексеев мне сказал, что в Петрограде беспокоятся по поводу пребывания Государя в Ставке, что это нервирует Временное правительство.
19 марта Алексеев сообщил мне, что Государь намерен ехать в Царское 21 марта и что 20 Он желает попрощаться с чинами Ставки.
20 марта была получена от Временного правительства телеграмма на имя Алексеева, в коей сообщалось, что Временным правительством командируются особые лица для “сопровождения” Государя в Царское. Я утверждаю, что эту телеграмму я видел сам. Мне помнится, что она была от главы правительства князя Львова, причем я самым категорическим образом утверждаю, что в телеграмме не только не сообщалось о факте уже состоявшегося распоряжения со стороны Временного правительства об аресте Государя и Государыни, но и не было об этом ни единого слова. Смысл же ее был тот, что лица, командированные правительством, будут сопровождать Его Величество просто как главу государства, отказавшегося от власти, что это — проявление внимания к Государю.
Мне известно, что прибывшие по поручению правительства лица сказали об аресте Государя Алексееву только тогда, когда Государь уже находился в поезде, чтобы ехать в Царское. Они передали об этом Алексееву, и тот, по их просьбе, передал об этом Государю.
К этим фактам я считаю нужным присовокупить также следующее.
Впоследствии я узнал от генерала Деникина, что, по возвращении из Пскова в Могилев, Государь передал Алексееву телеграмму, в коей Он соглашался передать Престол Сыну. Эту телеграмму Алексеев удержал у себя и никому не отправлял. Хорошо зная в продолжение многих лет Алексеева и учитывая все факты, которые я тогда наблюдал, я убежден, что он во время пребывания Государя в Ставке по возвращении Его из Пскова вел сношения с Петроградом, спрятал у себя в бумажнике телеграмму Государя, безусловно придя к такому решению по предварительному обсуждению этого вопроса с Петроградом, и наконец он был в курсе отношения Петрограда к пребыванию Государя в Ставке.
Повторяю, я хорошо знал Алексеева и абсолютно отрицаю, что он мог принять такое решение сам единолично. Телеграмму эту он тогда скрыл от меня.
Повторяю, он мне говорил, что Петроград волнуется по поводу пребывания Государя в Ставке.
Я сообщаю вам только одни точные факты. Выводы для оценки поведения Временного правительства по вопросу об аресте Государя и Государыни, в связи с содержанием указанной выше телеграммы о прибытии лиц для “сопровождения” Государя и их поведением, сделайте сами.
Я совершенно категорически удостоверяю, что до отъезда Государя в Царское Алексеев говорил мне, что Временным правительством дано Государю официальное заверение, что Он отбудет с Семьей за границу. Я прекрасно помню мою беседу с Алексеевым и категорически это удостоверяю. Наконец генерал Рузский рассказывал мне, как состоялось отречение. Он мне говорил, что Гучков определенно указывал Государю, что Ему необходимо будет уехать за границу. Я слышал, но теперь уже не помню, от кого именно, что Государь до отъезда в Царское писал князю Львову письмо, отдавая Себя и Свою Семью под защиту Временного правительства.
За пребывание мое на Дону и на территории Добровольческой армии мне было известно, что Алексеев, посылавший офицеров в Сибирь для организации дела борьбы с большевиками, поручал этим офицерам выяснение положения Царской Семьи и принятие мер к Ее сохранению. Реальных результатов эти посылки не дали и не могли дать в то время (это было в декабре 1917 года и в январе 1918 года) за отсутствием и сил и денежных средств.
Генерал Алексеев в период существования Добровольческой армии смотрел на себя, как на лицо, подчиненное “Национальному центру”, будучи с ним в сношениях. Я сам читал один документ от этого Центра на имя Алексеева из Москвы. В нем Центр, сообщая Алексееву свою политическую платформу по вопросу о верховной власти, высказывал свой взгляд о необходимости восстановления по Волге Восточного фронта. Форму правления для будущего Центр указывал — конституционную монархию. Во главе дела борьбы с большевиками он ставил Алексеева. В этом же документе Центр сообщал о том, что Великий Князь Михаил Александрович спасен и находится в безопасном месте. Документ имел подписи Карташева, Федорова и других лиц.
Летом 1918 года я был одно время в Киеве. Я был тогда приглашен к себе гетманом Скоропадским. За завтраком у него я встретился с неизвестным мне господином в форме немецкого офицера. Мне сказали тогда же, что это — граф Анвельслебен. Мне говорили о нем осведомленные лица, что он вертел всем положением в Киеве, будучи очень властным лицом. Я в этом совершенно убежден.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Прошу внести следующие дополнения.
Факт разговора Государя по телефону мне был известен из доклада дежурного офицера, фамилии которого я не помню.
Идея сообщения Центра была та, что он мыслил будущую Россию монархической и видел Монарха в лице Великого Князя Михаила Александровича.
Александр Сергеевич Лукомский
Судебный следователь Н. Соколов
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1922 года мая 15 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, принимая во внимание:
1) что сведения о Якове Свердлове и Шае Голощекине, как они приведены в протоколе осмотра книги бывшего жандармского генерала А. И. Спиридовича, имеют существенное значение для дела;
2) что, в виду обстоятельств, переживаемых Россией, представляется весьма затруднительным собирание подобных сведений о лицах, причастных к убийству Царской Семьи;
3) что, ввиду этого и ввиду особого положения автора названной книги, таковая приобретает весьма важное значение для настоящего дела, на основании 372 ст. уст. угол. суд.,
ПОСТАНОВИЛ: книгу бывшего жандармского генерала А. И. Спиридовича “История большевизма в России” признать вещественным доказательством по делу.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
осмотра вещественных доказательств
1921 года августа 5—8 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже, в порядке 315—324 ст. уст. угол. суд., производил осмотр письменных показаний корнета Сергея Владимировича Маркова, представленных к следствию 10 июня сего года гвардии капитаном Булыгиным.
По осмотру найдено следующее:
Показания корнета Сергея Владимировича Маркова изложены в виде протокола допроса его гвардии капитаном Павлом Петровичем Булыгиным. Они были даны Марковым, как значится в заголовках показаний, 18 и 19 апреля 1921 года; записаны два показания на пишущей машине, а одно от руки Булыгиным карандашом, причем первые два показания — в двух экземплярах каждое.
Показания подписаны Марковым, имеют его собственноручные оговорки, отмеченные им самим за его подписом.
Кроме того, они подписаны Булыгиным и скреплены его подписом по листам и его личной печатью.
В этих показаниях, с сохранением орфографии, значится дословно следующее:
“Я пасынок Св(иты) Его Величества генерал-майора Думбадзе, который был ялтинским градоначальником. Жил я в Одессе у отца, летом приезжал к матери в Ливадию. Из 6 класса Николаевского корпуса в 1914 году я ушел добровольцем в Крымский конный полк, пробыл там 9 месяцев, был ранен, получил Георгиевский крест и по Высочайшему повелению, в изъятие из закона, был принят в Елисаветградское кавалер(ийское) училище, окончив кот., вышел в 5 гусарский Александрийский Е. И. В.
Государыни Императрицы Александры Федоровны полк, через полгода, 10 июня 1916 года по Высочайшей воле был переведен в Крымский полк. Первый раз Императрице я представлялся по случаю производства в Царском Селе в Александровском дворце, а 2-й раз по случаю перевода в Крымский полк.
Во время революции был как контуженный в Царском Селе в лазарете Вольтерс № 12. 27 февраля приехал в Петербург, перенес разгром “Астории”, куда попал случайно; в Думу выгнан не был и не был обезоружен. 28 вернулся в Царское Село. Звонил полковнику Цирг (помощник н(ачальника) Царскосельского особого эвакуационного пункта) и просил пропустить во дворец — было отказано. Пошел ко дворцу желая встретить кап. Кологривова (4 стрелкового полка — служил в Сводном п.), не встретил. Около ворот вечером был замечен Императрицей, был вызван Ею, пробыл у Нее около 1 часа, видел Вел. Княжен Марию Николаевну, Анастасию Николаевну и Ю. Ал. Ден.
Ее Величество говорила мало, была потрясена, было полное недоумение по поводу событий и их размаха, вполне владела собой, жалела, что нашего полка нет в Царском Селе. (Недели за три командир полка просил Ее вызвать полк. Она ответила: “Я сама знаю, когда настанет время”, об этом Она сообщала с сожалением). У Нее (я знаю от Ден) была надежда на броневой дивизион, стоящий в Петрограде. Знаю, кажется от Ден, что перед революцией ген. Гурко очень успокаивал Императрицу. В тот раз, когда я видел Ее Величество, Она не знала, где Государь, слуха об отречении не было; просила передать привет полку, спрашивала персонально об офицерах. Соловьева я тогда не знал.
3 марта я провел в лазарете. 4 — в 111/2 час. дня я приехал во дворец, вызвал Ден и сказал, что считаю долгом оставаться во дворце и без разрешения Императрицы вензелей не сниму. Оба мы плакали. Ден ушла к Императрице. Ее Величество сначала хотела, чтобы я оставался при Сводном полку, но так как были перевыборы командира: вместо Ресина выбрали Лазарева. Сводный полк становился плохим, оставаться я с ним не мог. Государыня вечером вызвала меня к себе, приказа(ла) снять вензеля... (в этом месте над строками текста имеется поправка Маркова, разобрать которой не представилось возможным. Н. Соколов)... просила передать привет полку и назначила меня отвезти письмо Государю, кот. я должен был получить через Маргариту Сергеевну Хитрово. В целях поездки Императрица приказа(ла) мне присоединиться к Временному правительству.
5 марта я поехал в Царскосельскую ратушу, где получил удостоверение, что я присоединяюсь к Временному правительству.
7 приехал Государь, и мысль о поездке пропала. Насколько я знаю, (1—2 марта) с письмом к Государю от Императрицы ездил Кологривов. Ездила какая-то дама (кто не помню). В это время был во дворце полковник Сыробоярский, пришел во дворец по собственной инициативе. Корнилов приезжал не при мне, но я слышал, что хамил он здорово, как, конечно, и Гучков и Керенский. Коцебу я не видал, но слышал, что он был все же лучше других; Коровиченко — просто сволочь. О Кобылинском тогда сказать что-либо было трудно — держал себя вполне лояльно, через него я пересылал во дворец цветы и получил письмо от Ее Величества. Аксюту не видал, но знаю, что он держал себя скверно; потому у Деникина он был пойман и сидел в тюрьме по подозрению в большевизме. Мне говорил граф Гудович — капитан л.-гвардии I Стрелкового Его Величества п., что Аксюта ему говорил, что им зарыто оружие Государя и что это место знает только Деникин, Аксюта убит в бою с большевиками.
Да, я до сих пор не верю в гибель Царской Семьи; про Государя я не говорю — не знаю. Основания моего убеждения таковы:
1). Первое большевистское опубликование гласит так — Телегр. от 18 н. ст. июля 1918 г. из Екатеринбурга: “вчера по приговору Екатеринбургского областного Совдепа расстрелян бывший Царь Николай Романов. Семья его перевезена в надежное место”136.
2). В период от 18 июля по 15 августа (когда я уехал из Петербурга в Киев) по всем наведенным мною справкам у немцев, которые имели связь тогда с Смольным (чиновник немецкого генерального консульства в Питере Герман Шилль, других не помню), Семья была жива. Постоянно немцы говорили: “да, вероятно, Государь расстрелян, но Семья жива”. Да, я говорил с Шиллем, других с кем я говорил не помню.
3). 6 августа 1918 г. я написал из Петербурга через германское ген. консульство письмо Великому герцогу Эрнсту Людвигу Гессенскому (брату Императрицы Александры Федоровны), где я, рассказывая о своей поездке в Тобольск, описывал положение Царской Семьи, что теперь Она где-то в большевистских руках в районе ст. Котельнич около Вятки (немецкие сведения) нет, о районе я не писал. Я умолял спасти Их, говорил, что мы ничего сделать не можем, что я вижу единственный путь к спасению Их — вмешательство Германии дипломатическим путем и вывоз Их куда-нибудь за границу в нейтральную страну или в Крым (оккупированный тогда немцами); в Германию просить вывезти я не был уполномочен, я говорю о полномочиях от Царской Семьи. Нет, полномочий от Царской Семьи у меня никаких не было, но просить обо всех местах, кроме Германии, я считал себя в нравственном праве. 9 сент. 1918 г. в Киеве я получил две телеграммы на немецком языке: 1). Wolfs gartens chloss (место резиденции Велик. герцога) 25 — 6 — 18 (мой адрес) “Господин Магенер из Москвы войдет с Вами в связь. Эрнст Людвиг В. герцог Гессенский”. 2). “Дипломатическое представительство (нем.) Москва. 5 — 9 — 18. (Мой адрес). “Господин Магенер надеется быть в Киеве через две недели. Хаусшильд-Магенер”.
Магенер в половине октября приехал в Киев. Оказался чиновником герман. минист. иностранных дел. Лет 53-х. Говорит отлично по-русски, до войны 23 года жил в Одессе, где у него было какое-то коммерческое дело. Перед войной он уехал в Германию. С согласия Вел. герцога и принцессы Ирены (по соглашению) он был послан в Россию после моего письма.
Теперь мне его пребывание неизвестно, может знать только Вел. герцог. Мой отец видел Магенера в Одессе через несколько дней после моей встречи с ним в Киеве. В Одессу же должен был приехать я и Юлия Александровна Ден (она из своего имения где-то в Малороссии), но вследствие петлюровского восстания это не удалось. Отцу моему Магенер говорил, что едет в Москву для того же дела. В Киеве он мне сказал, что цель его приезда ко мне — узнать, что мы сделали для спасения Царской Семьи и соединить наши начинания с его. До нашей встречи он еще не сделал ничего в этом направлении, но наводил справки. Категорически заявил, что Царская Семья жива, но о Государе он ничего не знает, но что во всяком случае Государь не с Семьей. Это он знал от германской разведки в Пермской губ. Он говорил с Иоффе и Радеком, они оба категорически сказали, что Царская Семья жива, но Государь убит, где Семья, сказать не могли, говоря, что место постоянно меняется из-за продвижения чехов137. Об этом Магенер известил телеграммой принца Генриха и принцессу Ирену (его супругу). Телеграфировал он из Москвы.
В Киеве я познакомился с Безаком Федором Николаевичем, Скаржинским Петром Васильевичем и Катениным (тот, который был раньше по делам печати в комитете), причем на вопрос Магенера, что сделано русскими монархическими организациями юга России для спасения Царской Семьи, Безак ответил, что собственно говоря, ничего не сделано, но что их интересует, что сделала для этого Германия. Они настаивали на том, что это должна сделать Германия. После этого Магенер послал в Германию телеграмму (кому не знаю — адреса он мне не показал, показал только текст) — “круги Маркова (меня) считают, что только Германия может дипломатическим путем настоять на вывозе Царской Семьи”. После этого он уехал в Одессу, где мы, как я уже говорил, должны были съехаться.
3). Первые сведения о гибели Царской Семьи были написаны в “белых” газетах несмотря на опровержение этого советскими газетами. Пример: “Temps” — октябрь 1918 года.
4). В Киеве, после крушения Скоропадского (я был ординарцем у гр. Келлера), в герм. комендатуре, где я переписывал офицеров для отправки в Германию (я был под фамилией Краузе и делал это с ведома генерала Дмитрия Иосифовича Гурко, Порт-Артурского), я познакомился с немецким военным шпионом; фамилии его не помню, но знаю, что он работал два с половиной года во время войны на радио-телеграфах в Москве. Он сказал мне, что его племянник работал в последнее время (осень 1918 г.) в пределах Пермской губернии и говорил ему, что Царская Семья безусловно жива и находится в постоянных передвижениях в Пермской губ. Называл Котельнич. Где Государь не знает.
5). 31 января 1919 года я приехал в Германию, на Пасху был в Дармштадте у Великого герцога Эрнста Людвига Гессенского, где пробыл Его гостем 9 дней. Он говорил, что у него последние известия о том, что Царская Семья жива, имеются перед германской революцией и что после этого известий нет. Про Государя он не знал ничего. То же мне говорили принц Генрих Прусский и принцесса Ирена, у которой я прожил два дня в июне того же года.
6). В февр. 1920 года состоящий при генерале Людендорфе капитан Шаппер сообщил мне, что у генерала есть сведения, что Императрица Александра Федоровна жива. Откуда и какие сведения сказано не было. От имени Людендорфа капитан Шаппер спрашивал меня, считаю ли я это возможным. Я посоветовал послать офицеров в Россию и в Сибирь для розыска Соловьева, кот., я убежден, знает все. Шаппер говорил, что у генерала есть средства послать двух офицеров. Капповская история помешала всему.
7). Из следствия генерала Гришина-Алмазова, кот(орое) читал лично мой отец, факты убийства Государя Императора и Царской Семьи не подтверждаются ничем и все добыто через вторых лиц.
8). Штаб-ротм(истр) Седов сказал моему отцу, что он в какой не помню комиссии участвовал, и утверждает, что никаких определенных сведений добыто не было138.
9). В германских газетах было опубликовано известие о гибели Государя Императора на 13 дней раньше до предполагаемого факта, т. е. 3 июля н. ст. 1918 года. Это мне говорили немцы, поэтому думающие, что все это подложное.
Адрес Юлии Александровны Ден — 4 The Crescent Surbiton Surrey London.
Это мое показание, составленное в двух экземплярах, с моих слов записано правильно и мне прочитано”.
Второе показание имеет дословно следующее содержание:
“2 марта ст. стиля 1918 года я выехал из Петербурга в Тобольск. Ехал я на деньги Анны Александровны Вырубовой. Поручения были у меня такие: письма от Юлии Александровны Ден, Вырубовой и Эммы Фредерикс (дочери покойного) и карточка Танеева; от себя я вез книги: 4 английских (какие не помню), четыре книги Лейкина, одну книгу (“Огнем и мечом”) Сенкевича и одну (“Отрок — Властелин”) Жданова и “Земная жизнь Иисуса Христа” (кажется Ренан), на ней была надпись карандашом “Анна” (условное имя Вырубовой — Императрице известное), на обложке моя надпись чернилами “С. М. 1918” — мои инициалы. На всех книжках была моя надпись “Почтительнейше просит принять в дар. Маленький М.”.
Денег я не вез. Ехал я под фамилией — бывший военнослужащий 449 пех(отного) Харьковского полка Сергей Соловьев. Передо мной проехал Борис Николаевич Соловьев под именем Карженевского. Вез он чемодан с бельем. Он был руководителем братства Св. Иоанна Тобольского — в Тобольске. Основано оно Соловьевым в августе 1917 года. Было человек 120.
Свои вещи я довез и передал через отца Алексея Васильева 11 утром, книги и письма, 11 вечером свое письмо и 12 (марта) последние книги и получил молитвенник с надписью “Маленькому М. Благословение от Ш.” (Шефа), маленькое письмо от Государыни (осталось у Соловьева), мундштук мамонтовой кости для меня, другой для Ден и карточку личной работы Государыни (красками) — ангелок и надпись: “Господи, пошли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твое Святое — А. Ф. 1918” (церковно-слав.) для Вырубовой. О. Алексей передал мне благодарность Царской Семьи и приказание Государыни уехать вечером же из Тобольска, т. к. Императрица боялась, что меня опознает Кобылинский и Битнер, ибо не выяснено было отношение их. Я вечером же уехал в Покровское (туда указала ехать Императрица). В Покровском жил Соловьев. Во время моего третьего свидания с о. Васильевым в Тобольске в алтаре церкви пришел туда камердинер Чемодуров и по приказанию Императрицы провел мимо оного дома... (видимо, в показании ошибка: “оного” написано вместо “окон”). Тогда я видел всю Семью, и Она видела меня. О. Васильева я считал тогда вполне надежным человеком. В убеждениях его я не сомневаюсь и теперь, но считаю, что он потом играл в единственного “спасителя”. Соловьев его считал впоследствии человеком “так себе”. Потом передача была налажена Соловьевым помимо его (о. Васильева) и, конечно, не через Кобылинского. Через кого — не знаю, но Соловьев получал письма от Семьи 2—3 раза в неделю в Тюмень.
Ночью с 12 на 13 по дороге в Покровское я встретил первых красногвардейцев на санях тройками (никаких “спасателей” среди них не было). В Покровском я пришел к Распутиным, но узнал от жены его, что Соловьева увезли красные в Тюмень. Я думал, что он уже расстрелян, тогда для меня это казалось ясным. Я уехал в Тюмень. На вокзале меня узнал тов. по корпусу Коренев и предупредил, что с моим документом (конечный пункт Ишим) ехать опасно, и я приехал в гостиницу Ложкомоева, предъявил свой офицерский документ, поехал к воинскому начальнику, и он дал мне документ на имя бывш. военнослужащего Крымского полка, телеграфировал в организацию Маркова II (матери Соколова), что у меня денег нет — не прислали.
Хржонш (полковник) — демобилизировавший 35 западного стрелкового сибирского полка и начальник гарнизона предложил мне поступить в Красную Армию 2—3 апреля н. ст.
Я встретил Соловьева и по его совету поступил в Кр(асную) арм(ию) и принял эскадрон (Тюменский рев. уланский). Сделал это, т. к. надеялся на присылку офицеров из Петербурга, — обещал Марков II. Соловьев находился под следствием. У Соловьева отобрали чек на 10 тысяч р. на имя епископа Гермогена. Подписан чек Соловьевым. Деньги достал Соловьев у Вырубовой или посредством ее, Сухомлиновой и Распутиных. Гермоген перед этим передал Государю 25 т.р. Соловьев ждал приезда Бруара (инженер, француз) с золотых приисков (где пайщик Соловьев). Бруар потом передал большевикам письмо Соловьева, где упоминалась моя фамилия. Бруар потребовал денег у нас, но когда жена Соловьева ему отказала, пригрозил выдать письмо большевикам. После этого нас арестовали. План Соловьева был такой: выкрасть Царскую Семью и вести на восток на лошадях. План Седова — на моторных лодках до устьев Иртыша. Я должен был ехать за границу просить у англичан судно для вывоза Царской Семьи за границу. Но не было денег. Минимум 21/2 миллиона руб. Когда я сидел в тюрьме, люди моего эскадрона конвоировали Царскую Семью последние 20 верст. (Государь, Государыня и Мария Николаевна). С охраной Царской Семьи у нас была связь, особенно с 4 стр(елковым) полком, кто не помню. Соловьев совершенно моих взглядов. Мы сидели в тюрьме, когда Государь, Императрица и вся Семья были перевезены в Екатеринбург. Об этом нам сообщила жена Соловьева на свидании и комиссар. Соловьев был поражен. 2-й переезд совершился, когда мы были на свободе, но мы ничего не знали. Условный знак нашей организации был . Императрица его знала 139, тоже икона Иоанна Тобольского с условной надписью и тем же знаком. После нашего освобождения кто-то принес Соловьеву большую икону Св. Николая Чудотворца. Коренев вошел в организацию. “Наполеона” не знаю.
Показание с моих слов записано правильно и мне прочитано”.
Третье показание имеет дословно следующее содержание:
“26 марта н. ст. с 1-ми красноармейцами (на санях) из Тюмени ездил Карташев председатель Совнархоза в Тюмени. Ездил он в Тобольск и после в начале апреля (1—3) он делал доклад в Тюмени в прикащичьем клубе. Я был на этом докладе.
Седов говорил мне после моего выпуска из тюрьмы, что он встретил по дороге в Тобольск едущих на лошадях Государя, Императрицу и Вел. Кн. Марию Николаевну. Государыня его узнала и перекрестила. Ехал он в Тобольск на разведку по нашему поручению. Пробыл в Тобольске 2—3 дня и вернулся в Тюмень. На Фоминой неделе он ездил в Петербург с докладом к Маркову II (с заездом в Екатеринбург). Он говорил мне, что Яковлев предлагал В. Княжнам (но не Наследнику) оставаться в Тобольске и после перевоза Наследника в Екатеринбург уезжать куда угодно. Они отказались. Думаю, что Яковлев вез Государя в Екатеринбург, но узнав, что на ст. Поклевской рабочие ждут Государя, чтобы убить Его, он повернул на Омск. Принц Генрих Прусский говорил мне, что он считает, что Германия упустила момент спасти Государя, и теперь поздно. Моментом этим он считает заключение Брестского мира. Поэтому я не думаю, чтобы Яковлев вывозил Ц. С. по приказанию немцев куда-либо. Магенер говорил мне лично в Киеве в октябре 1918 г. “почему вы настаиваете, что только Германия может спасти Вашу Царскую Семью? Ведь нам при дворе давно известно, что Ваша Императрица считает себя настолько русской, что не хочет ехать в Германию”.
План Соловьева был таков. Земский Собор должен был снова призвать Государя на Престол, Государь бы отрекся тотчас же в пользу Наследника, а сам стал Патриархом. Править Россией должен был Регентский (всесословный) Совет. Императрица ушла бы в монастырь. Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна еще в Тобольске с Ее Величеством просились в монастырь. Это я знаю кроме как от Соловьева также и из советских газет. С Патриархом Тихоном у нас были связи. Он о нас знал. К нему ездил сын о. Алексея Васильева и вернулся оттуда 18 апреля н. ст. 1918 г. Он ездил за деньгами, привез, кажется, сорок тысяч рублей и благословение на наше дело. Знал все Марков II — в вину он мне ставит то, что я не сообщал ему ничего, но от Седова в половине мая он знал все положение в Тюмени, Тобольске и Екатеринбурге. Фамилия конспиративная Седова Мусин. Я в день приезда (2-й раз) по телеграфу просил у Маркова II денег, но он их не прислал. В Тобольске о. Алексей Васильев приказывал звонить в колокола каждый раз, когда Государь выходил и уходил из церкви. После того, как о. Алексей провозгласил многолетие, его перестали пускать в дом заключения Ц(арской) С(емьи), но потом запрещение было снято. По-моему, всего этого делать было не надо.
Кто из прислуги Ц(арской) С(емьи) передавал нам письма и вести от Ц. С. — не знаю. Фамилий солдат, с которыми мы были в связи (солдат отряда Кобылинского), тоже.
Бруар был инспектором полиции в Колондойке, во время войны служил на нашем фронте в контрразведке (с нашей стороны) — он француз. Потом он был инженером на приисках у Б. Н. Соловьева (золотые). Там он убил нескольких рабочих и удрал. Соловьев, после того как Бруар выдал нас, написал комиссару Немцову (председатель Тюменского совдепа), что из себя представляет Бруар, и это нас спасло. Выдав нас, Бруар удрал. Должен был Бруар привести нам остаток денег (40 т.р.) с Соловьевских приисков.
Б. Н. Соловьев — дворянин Симбирской губернии. Кончил гимназию и был совсем беден. Оккультизмом давно увлекался и поехал с каким-то испытателем в Индию и пробыл там год. Учился в Адиере, про который он мне много рассказывал в тюрьме. Говорил, что там воспитываются дети как-то особенно, что взрослых принимают только после каких-то испытаний. Безусловно достиг каких-то степеней. Было у него много каких-то знаков; помню , помню крест с воткнутым в его середину кинжалом (нрзб.). Делал он эти знаки часто на стене внезапно, объясняя это, чтобы оградиться от чьего-то невидимого присутствия. У него было какое-то кольцо, по моему, индийского происхождения. Он верит в теорию брака (удачное и неудачное соединение душ в пространстве), говорил о массовом гипнозе, о подчинении воли человека на расстоянии и об убийстве на расстоянии. Для последнего нужна восковая фигура человека, которого хочешь убить, свечка, над фигурой производятся какие-то манипуляции, и когда свечка догорает, нужен сильный ток, который убивает противника и обратный поражает животное, которое должно быть рядом с фигурой. Если делаешь это из корыстных побуждений, то поразит удар тебя.
При мне в тюрьме он выжал из карандаша 3 капли. На квартире (в Тюмени) при Седове он усыпил свою жену, и она рассказывала нам о положении Государя и Семьи в Екатеринбурге, что строят забор, сколько в доме Ипатьева комнат и др. Она, конечно, медиум. Он считает, что брак в оккультном отношении удачный. О теософии и йогах он говорил много.
К йогам он относится хорошо. Распутина он считает самородком, находится между белой и черной магией.
Фамилию Фишера по Тюмени помню, но что, не помню.
Маркаров (ротмистр), начальник конского запаса в Тюмени, был у нас в организации и умер от разрыва сердца.
Б. Н. Соловьев учился одно время в Берлинском, кажется, политехникуме в Шарлоттенбурге.
Показание это с моих слов записано правильно и мне прочитано”.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года июля 8 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр., и он показал:
Павел Николаевич Переверзев, 49 лет, православный, присяжный поверенный округа Петроградской судебной палаты, в настоящее время проживаю в Тунисе.
После февральской революции, приблизительно, с 11 марта 1917 года я был прокурором Петроградской судебной палаты. 5 мая я был назначен министром юстиции, в каковой должности я пребывал до 5 июля. На Ваши вопросы по настоящему делу я могу показать следующее. Как министр юстиции я был в курсе работ той Чрезвычайной комиссии, которая под председательством Муравьева обследовала деятельность министров и других высших лиц старого режима до февральского переворота. Мне было известно, что эта же комиссия выясняла и роль Государя и Государыни и лиц, близких к Ним. Я удостоверяю, что Муравьев несколько раз имел у меня доклады по вопросу о “вине” Царя. Муравьев находил Его вину единственно в том, что Он по докладам Щегловитова иногда прекращал разные дела, на что Он не имел права даже по той конституции, которая существовала в России до революции, т. к. это право не принадлежит монарху даже самодержавному, имеющему право лишь помилования, но не прекращения дел. Большей Его вины не было обнаружено (по крайней мере, в бытность мою министром юстиции) и о Его виновности в “измене” России в смысле готовности заключить сепаратный мир с Германией ни разу не было речи. Я и сам в этом убежден совершенно и по сущей совести удостоверяю это обстоятельство.
Я слышу содержание документов, которые Вы мне сейчас огласили (свидетелю были оглашены документы, описанные в п. 2-м протокола 11—12 августа 1920 года), и могу по поводу их сказать следующее134. Эти документы представляют собой сводку тех документальных данных, которые имелись тогда в моем распоряжении как министра юстиции. Еще будучи прокурором палаты, я вел расследование немецкого шпионажа вообще и, в частности, деятельности Ленина. Работа эта производилась подведомственными мне чинами под моим личным наблюдением. Добытыми данными роль Ленина и целого ряда других лиц, как агентов Германии, удостоверялась воочию. Один из документов был мне тогда передан и Керенским как военным министром. Июльское выступление большевиков вынудило меня прибегнуть к опубликованию некоторых данных, добытых нами, что только и было причиной того, что некоторые воинские части, ознакомившись с сообщенными им данными, пришли на помощь Временному правительству. Первая попытка большевиков была подавлена. Возникло предварительное следствие. Его вел судебный следователь по особо важным делам Александров135 по моему предложению. Я тут же был вынужден выйти в отставку, так как мое открытое выступление против Ленина повлекло за собой бурю в Петроградском совете рабочих депутатов, оказавшем давление на правительство.
Спустя значительное время, когда я был уже не у власти, я встретил прокурора палаты Карчевского и имел с ним беседу по поводу дальнейшей судьбы дела. Данными следствия истина была подтверждена, и следствие не было прекращено. Оно продолжалось до самого большевистского переворота, попав затем, конечно, в руки большевиков.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано правильно.
Павел Николаевич Переверзев
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года июля 6 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) допрашивал нижепоименованную в качестве свидетельницы в порядке 443 ст. уст. угол. суд., и она показала:
Зинаида Сергеевна Толстая, 39 лет, православная, дворянка Орловской губернии, в настоящее время проживаю во Франции, в г. Ницце.
Я слышу содержание писем, которые Вы мне сейчас прочли (оглашены письма, описанные в п.п. 2—4, протокол 27 октября 1919 года)130. Эти письма были посланы Августейшей Семье моей семьей: мною, моим мужем (Петром Сергеевичем) и моими детьми Сергеем и Натальей. Кроме того, вместе с нашими письмами посылала еще письмо Маргарита Хитрово, а также и генерал Николай Федорович Иванов-Луцевин.
Письма эти возил некто Иван Иванович Сидоров131. Я познакомилась с ним в 1917 году в Одессе, где он служил в обществе “пароходства и торговли”. Это был честнейший человек, несомненный монархист. Он был послан в Екатеринбург моим мужем 4 мая 1918 года. Главная цель посылки его заключалась в намерении установить связь с Царской Семьей, чтобы чрез эту связь помогать деньгами Ей. В то же время мы послали с ним и письма. Вместе с Сидоровым поехал тогда еще какой-то господин, который раньше служил телеграфистом во дворце, в Царском Селе. Фамилию его я забыла, а имя его Сергей.
28 июня Сидоров вернулся. Он рассказал нам, что проникнуть к Царской Семье лично он не мог: это было абсолютно невозможно. Он видел лишь снаружи дом, в котором Она жила: дом был обнесен забором. Сидоров несколько раз видел доктора Деревенко. Последний рассказал Сидорову, что Царской Семье живется плохо: тяжелый режим, постоянный надзор, плохое питание. Деревенко указывал Сидорову, что режим плохо отражается на состоянии здоровья Наследника, и говорил, что Царскую Семью необходимо увезти из Екатеринбурга, о чем он просил Сидорова передать нам. Сидорову удалось установить связь с монастырем, т. е. добиться того, что монахини получили возможность доставлять Царской Семье продукты132. Наши письма и образок, который тогда посылал Иванов-Луцевин, он передал кому-то в монастыре. Там же он передал для доставления Царской Семье и деньги, доставив нам расписку в принятии от него денег. Суммы я сейчас не помню и не помню также имени лица, подписавшего расписку.
В бытность Сидорова в Екатеринбурге он был арестован большевиками и сидел в тюрьме, но его выпустили все же. Он нам рассказывал, что большевики нашли у него при обыске образ, но не отобрали его, хотя, как он говорил, какой-то комиссар и сказал ему при этом, что он, Сидоров, этот образ привез “Николаю”133.
При каких обстоятельствах был арестован Сидоров, как именно это произошло, я положительно не могу Вам рассказать: не помню этого.
Дорогой на обратном пути в поезде у Сидорова и телеграфиста Сергея был произведен обыск (тогда вообще там производили обыски), и Сергей был арестован, так как у него нашли какие-то его заметки про большевиков. Судьбы его я не знаю.
Я получала письма от Царской Семьи, когда Она проживала в Тобольске. Всего наша семья получила от Нее 75 писем. В этих письмах не имеется “жалоб” на жизнь в Тобольске. Тон писем (писала вся Семья, кроме Государя, присылавшего лишь телеграммы) в общем был спокойный, ровный. Припоминаю, впрочем, что в письмах указывалось, что Их не пускают в церковь, что Государя принудили снять погоны.
В сентябре 1918 года я познакомилась с Сергеем Марковым, корнетом Крымского полка. Знакомство наше произошло при следующих обстоятельствах. У нас проживала Маргарита Хитрово, которая была знакома с Юлией Александровной Ден, знавшей этого Маркова. Он и пришел к нам, имея в виду Хитрово. Он ничего нам не говорил про судьбу Царской Семьи, но давал понять, что Семья его любила. Я не помню, говорил ли он нам что-либо про Тобольск, про Тюмень, но про Екатеринбург, как мне помнится, он что-то говорил. Я положительно помню и категорически утверждаю, что Марков говорил нам, что он читал наши письма к Царской Семье, как и вообще все письма, которые Ей присылались. Нас это удивило, и кто-то из нас поинтересовался узнать, как же он мог читать их. Марков ответил, что он “служил в цензуре” и таким образом читал письма. Где именно он служил в цензуре, очевидно у большевиков, т. е. в каком городе, я не помню.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Зинаида Сергеевна Толстая
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года июня 14 дня в г. Берлине (в Германии) судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, прибыв совместно с полковником Эрихом Георгиевичем Фрейбергом к доктору Рицлеру, входившему в состав германского посольства в России в 1918 году, просил его сообщить имеющиеся у него сведения по делу об убийстве Государя Императора и Его Семьи.
Доктор Рицлер объяснил, что он прибыл в Москву в конце апреля 1918 года и не может сообщить никаких сведений по вопросу о перевозе Царской Семьи из г. Тобольска в г. Екатеринбург.
После этого он предъявил судебному следователю ряд документов на немецком языке, из содержания которых видно: 1) что между Кюльманом и Рицлером, с одной стороны, Чичериным и Иоффе и иногда Радеком, с другой, велись переговоры, причем германское правительство настаивало на ограждении жизни Царской Семьи; 2) что эти переговоры велись в июне и июле месяцах 1918 года; 3) что они имели место и после 17 июля 1918 года; 4) что большевики после 19 июля признавали перед немецкими представителями факт убийства Государя Императора, объясняя его убийство опасением, что Он будет спасен чехами; 5) что они скрывали перед немецким представительством факт убийства ими остальных Августейших Особ.
Доктор Рицлер выразил согласие выдать судебному следователю копии со всех предъявленных им документов в особо секретном порядке и просил судебного следователя вместо этого выдать ему копию документа, коим бы доказывался факт убийства Августейшей Семьи. Ввиду большого значения документов, предъявленных доктором Рицлером, судебный следователь изъявил согласие выдать доктору Рицлеру фотографический отпечаток шифрованной телеграммы Белобородова от 17 июля с ключом к ней129, обусловив содержание таковой держать в тайне.
Доктор Рицлер объяснил, что он о состоявшемся соглашении доложит германскому правительству и, буде последует его согласие, передаст документы полковнику Фрейбергу для судебного следователя.
Судебный следователь выразил согласие передать отпечаток телеграммы тому же Фрейбергу.
Эрик Георгиевич Фрейберг
Судебный следователь Н. Соколов
[Протокол о встрече следователя по особо важным делам Н. А. Соколова с г. Бартельсом, 10 июня 1921 г.] // Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг.: [Сб. материалов] / Сост. Л. А. Лыкова. — М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 1998. — С. 306—307. — (Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв; [Т.] VIII).
ПРОТОКОЛ
1921 года июня 10 дня в г. Берлине (в Германии) судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, прибыв в Комиссариат по охранению государственного порядка и спокойствия в Германии, просил состоящего в сем Комиссариате г. Бартельса принять его по делу службы.
Г. Бартельс принял судебного следователя и в беседе с ним, каковая велась в присутствии полковника Эрика Георгиевича Фрейберга (представителя атамана Семенова в Германии), сообщил следующее:
Он, Бартельс, со времени возникновения большевистской власти в России, находился сначала в Петрограде, а потом в Москве в качестве германского консула. Ему положительно известно, что за несколько времени до убийства графа Мирбаха между королем Испании и императором Вильгельмом происходили через специальных курьеров совершенно секретные переговоры, имевшие в виду спасение русского Царя и Его Семьи128. В результате этих переговоров через графа Мирбаха последовало требование к Ленину об освобождении Государя Императора и Его Семьи. Ему, Бартельсу, положительно известно, что Лениным было собрано специальное заседание “комиссаров”, в котором большинство комиссаров примкнуло к точке зрения Ленина о возможности освобождения Государя Императора и Его Семьи. Такому решению большинства противилась другая партия во главе с Свердловым, причем г. Бартельс, называя ее, употребил выражение: “еврейская партия”. Ему, Бартельсу, известно, что после того, как состоялось решение комиссаров, враждебная этому решению партия тайно отправила своих людей в Екатеринбург, и там произошло убийство Царя и Его Семьи.
На вопрос судебного следователя, в чем выразилась во вне попытка вышеназванных Августейших Особ спасти Государя Императора и Его Семью и когда таковая имела место, г. Бартельс объяснил, что он не может сообщить этих сведений, так как не помнит фактических обстоятельств, и указал, что более подробные сведения по делу может сообщить доктор Рицлер, входивший в состав германского посольства при графе Мирбахе. На вопрос судебного следователя, известна ли ему, г. Бартельсу, личность г. Соловьева, зятя Распутина, г. Бартельс дал уклончивый ответ.
От дачи формального показания по делу и подписи своих показаний Бартельс отказался.
Эрик Георгиевич Фрейберг
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года июня 4 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, в г. Рейхенгалле (в Баварии) допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. суд., и он показал:
Петр Николаевич Попов-Шабельский, 28 лет, дворянин Харьковской губернии, православный, в настоящее время проживаю в г. Мюнхене (в Баварии).
В 1914 году, оставив Харьковский университет, я пошел добровольцем в армию и был тогда же произведен в прапорщики, а в 1916 году в корнеты (со старшинством с 1916 года). Во все время войны до марта 1917 года я был на фронте. В марте же 1917 года я оставил армию и ушел в тыл. Все время я работал в тайных монархических организациях и в начале большевизма был арестован и судился вместе с Пуришкевичем и другими. Я был приговорен к общественным работам и освобожден от наказания по амнистии 1 мая 1918 года.
В конце июня 1918 года в составе группы офицеров под начальством генерала Дмитрия Ивановича Аничкова я отправился в г. Екатеринбург для спасения Государя Императора и Его Семьи. Ехали мы пачками, и в Екатеринбург прибыл я один, а остальная группа почти вся была арестована в Перми. Прибыл я в Екатеринбург, как мне помнится, 16 июля (по новому стилю). По документам я значился комиссаром флотилии Шабельским. Остановился я в Екатеринбурге в гостинице “Пале-Рояль”.
Я видел дом, где содержалась Царская Семья. Он был закрыт забором. Снаружи стояла стража. Я был у священников Сторожева и Меледина. Ничего особого они мне не сказали. Числа 17 июля я познакомился с матросом 2-го флотского экипажа Сидоровым, проживавшим в той же гостинице “Пале-Рояль”. Он зачем-то был командирован в Екатеринбург из Кронштадта. Если не ошибаюсь, 18 июля было объявлено особыми объявлениями об убийстве Государя и увозе Семьи127. Я сам читал такое объявление. Потом Екатеринбург был взят белыми. Через некоторое время была образована комиссия, под председательством Сергеева, в которую входили, кроме других лиц, капитан артиллерии Александр Евгеньевич Сотников, Белозерский или Белоцерковский. К тому времени я познакомился с офицером Соболевым и сошелся с ним. Вместе с Соболевым мы держали связь с Сотниковым и знали, таким образом, что устанавливалось комиссией Сергеева. Вот что было установлено ею.
По дороге на Верхотурье в нескольких верстах от Екатеринбурга есть деревня Коптяки, а рядом с ней имеется рудник Ганина яма, в непосредственной почти близости с деревней. 16 июля (по новому стилю) в 11 часов ночи коптяковские мужики услышали у Ганиной ямы стрельбу. Пули даже залетали в деревню. Потом в деревню въехал отряд мадьяр, и один из них на ломаном русском языке объявил крестьянам, чтобы никто не смел выходить на улицу, иначе будет убит. Потом пошло большое движение автомобилей около Ганиной ямы, и в 4 часа утра 17 июля все стихло. Мужики тотчас же кинулись к Ганиной яме и там нашли пробитый лед в шахте, маленький костер, вероятно, для согревания рук, несколько вещей, среди которых был кулон Императрицы. Потом стали откачивать воду из шахты, привлекли учащуюся молодежь, офицерство и нашли разные вещи, из которых помню: бумажник Государя с отверстием для портрета, уланский значок, крест Государя, серьгу без камней, разные мелкие камни, 6 штук корсетных костей и икону Божией Матери Великодержавной, исколотую штыками, которую Великая Княгиня Елизавета Федоровна через графиню Толстую прислала Государю. Один раз был на работах и я, но память мне не сохранила, что я там видел. Ввиду наступления красных работы одно время прерывались, но потом они были окончены. Были еще найдены: подтяжки Государя и подтяжки какого-то солдата, а еще палец Боткина.
Тут мне удалось узнать, не помню, от кого именно и каким способом, что из Екатеринбурга в Москву была большевиками отправлена телеграмма: “Семью похитили. Что делать?” Ответ был такой: “Скрыть. Инсценировать убийство”. Затем мне удалось узнать, что в доме Ипатьева были найдены волосы Великих Княжен: очевидно, Они были в последнюю минуту острижены.
В Екатеринбурге было почти всеобщее убеждение, что Царскую Семью увезли и для отвода глаз кого-то расстреляли в доме Ипатьева. Увезли Ее несомненно по дороге мимо Коптяков. К этому убеждению пришел и я.
Тогда я решил ехать в совдепию и искать Царскую Семью. Меня отговаривали. Помню, Риза-Кули-Мирза мне говорил без всяких пояснений: “Вы Их там не найдете”. Что он хотел этим сказать, я не знаю.
Я все-таки поехал. В Самаре, которая была в руках чехов, мне чешская контрразведка (не помню, кто именно) говорила: “Царская Семья разделилась, и Они все спаслись, уехав в разные стороны”.
Я проехал в Петроград, был в Москве и отправился в конце концов в Киев, откуда вместе с другими офицерами уехал в Германию и попал в Берлин в феврале 1919 года. В Германии мне удалось узнать следующее.
Артиллерийский офицер Игорь Константинович Оранжереев мне говорил, что Государь проехал через Ярославль. Чтобы помешать Ему спастись, Савинков и поднял тогда восстание в Ярославле.
Один эсер обратился однажды к Троцкому с ходатайством об освобождении каких-то арестованных. Троцкий ему ответил: “Отстаньте! Какие там арестованные? Царя украли”.
Ротмистр Григорий Григоров мне говорил, что Юлия Александровна Ден получила от Великой Княжны Ольги Александровны письмо с датой от 5 ноября 1918 года, в котором Она писала Ден, что все живы.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Кажется, что 19 июля Сидоров мне сказал, что он видел на вокзале Екатеринбург II поезд, усиленно охранявшийся красноармейцами. Сидоров спросил красноармейцев, что это за поезд, и ему было сказано, что в поезде увозят Государя. Я тотчас же отправился на вокзал, но никакого поезда не видел. На мои расспросы мне никто из железнодорожников никакого ответа не дал. Добавляю, что около Ганиной ямы был найден не один костер, а несколько.
Прочитано.
Петр Николаевич Попов-Шабельский
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года июня 3 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, в г. Рейхенгалле (в Баварии) допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. суд., и он показал:
Виктор Павлович Соколов, 41 года, горный инженер, православный, в настоящее время проживаю в г. Берлине и временно в г. Рейхенгалле.
Я входил в организацию “Союза Русского Народа” и был в правлении товарищем председателя, каковым состоял известный Марков II-ой (Николай Евгеньевич).
Положение Царской Семьи, заключенной в Царском, озабочивало нас, но мы не могли ничего предпринять в первые месяцы после отречения Государя, в силу общих событий: более, чем кто-либо, гонениям подвергались именно мы, правые монархисты.
К осени 1917 года нам все же удалось кое-что сделать в смысле собирания наших сил. Было решено озаботиться о судьбе Царской Семьи и попытаться выяснить Ее положение, установить известное общение с Ней, дабы, в случае опасности, прийти на помощь к Ней. С нашими кругами имела общение Юлия Александровна Ден, близкое лицо к Государыне Императрице. Когда нами было решено послать определенное лицо в Тобольск, Ден указала двоих офицеров: Седова и Маркова. Седов производил лучшее впечатление в сравнении с Марковым, как человек более серьезный, вдумчивый, основательный; при том же он был и более известен Их Величествам. Организация предпочла послать его, и он уехал, кажется, в сентябре 1917 года. Сначала Седов отправился в свой полк (Крымский), находившийся где-то на Юге, попал там в борьбу с большевиками и потерял в общем месяца два времени. Он должен был сначала отправиться не в Тобольск, а выяснить уцелевшие силы нашей организации в Сибири и объехать для этого некоторые города. Эту задачу он выполнил, и мы получили от известных лиц сведения, что Седов у них был. Если не ошибаюсь, он известил также нас о своем прибытии в Тюмень. Дальше мы сведений о нем никаких не получали и совершенно не знали, где он и что делает.
Это обстоятельство смущало нас, и мы стали обдумывать вопрос о посылке других офицеров в Тобольск. Как раз в это же время, вероятно, от Ден, мы осведомились, что Царская Семья нуждается в средствах и в некоторых предметах жизненного обихода. Тогда состоялась посылка Маркова, о котором я говорил раньше. Я не могу Вам хорошо сказать, на чьи деньги ездил Марков тогда в Тобольск. Николай Евгеньевич Марков, вероятно, знает это лучше меня. Но мне припоминается, что мы тогда делали сбор денег для Царской Семьи, хотя точно установить этого не могу. Уехал Марков приблизительно в январе 1918 года. Ему было поручено отыскать Седова, поставить ему на вид его молчание, но в дальнейшем поступить под его начало и слушаться его.
В то же время мы дали знать в Москву нашим единомышленникам о затруднительном положении Царской Семьи, и оттуда состоялась посылка в Тобольск Штейна.
Я затрудняюсь сказать, когда именно: до посылки Маркова или после его посылки, но только нам дано было знать из кружка Анны Александровны Вырубовой, что мы напрасно посылаем в Тобольск людей, что это не желательно для налаженного уже силами кружка Вырубовой дела спасения Царской Семьи. Кажется, в это же время и было названо нам имя Соловьева как организатора на месте этого дела.
Приблизительно в конце марта или в начале апреля вернулся из поездки Марков. Он начал нам рассказывать что-то “несусветное”. Он говорил, что на месте в Тобольске и вокруг его собраны громадные силы, говорил про целые кавалерийские полки, совершенно готовые для спасения в любую минуту Царской Семьи, занимающие известные пункты, и во главе всего этого дела стоит Соловьев. В то же время выяснилось из рассказа Маркова, что он сам в Тобольске не был и не только не установил связи с Седовым, но, кажется, даже и не видел его. Вместо того, чтобы найти Седова и поступить под его начало, он был в полном подчинении Соловьева, который давал ему вышеуказанные сведения и руководил его действиями. Я, признаться, отнесся с недоверием к рассказам Маркова: как-то не походило на правду все то, что он нам говорил.
Приблизительно в конце апреля приехал Седов. Из его доклада выяснилось, что он ничего абсолютно не выполнил из тех поручений, которые были возложены на него в отношении Царской Семьи; что, прибыв в Тюмень, он каким-то образом сошелся с Соловьевым и всецело руководился его указаниями, а Соловьев отговаривал его ехать в Тобольск и вообще предпринимать что-либо, уверяя, что все им налажено, что он в сношениях с Царской Семьей, что пребывание в Тобольске Седова может только повредить делу. Я не помню, говорил ли Седов об угрозах ему от Соловьева, если он не подчинится его требованиям, но выходило-то так, что Седов слушался не нас, а Соловьева. Седову было указано нами, что он не сделал того, что на него было возложено, и он чувствовал себя сконфуженным. Летом нами была отправлена группа офицеров, приблизительно человек в 20, но она ничего не могла сделать. Эта посылка имела место уже тогда, когда Семья была в Екатеринбурге. В числе этой группы поехал и Седов. Она имела во главе генерала Аничкова. Сделать ей ничего не удалось. Кажется, в составе этой группы был и офицер Попов-Шабельский.
Мне известно, что отдельно от нас делал попытки войти в связь с Тобольском Туган-Барановский, собиравший деньги и имевший намерение посылать в Тобольск своих людей. Он имел связь с Вырубовой. Кто ездил от него, я не знаю.
Посылая Седова и Маркова в Тобольск, мы никакими услугами немцев не пользовались, делая все это своими исключительно силами.
Об отношениях к немцам нашей организации и других групп (мы работали, конечно, строго конспиративно, по системе пятерок) я могу сказать следующее.
Когда свершился большевистский переворот, пал фронт и шло уничтожение организованной возможности продолжения борьбы с немцами со стороны России, нам, имевшим свою разведку, было до крайности очевидно, что большевистская власть первые месяцы после переворота 25 октября была в строгом повиновении у немцев. Наша организация имела документальные доказательства, что, например, суд над Дыбенко состоялся всецело по приказанию немцев: они обратились с прямым требованием к советской власти об этом, когда Дыбенко вздумал “по-серьезному воевать” с ними. Впоследствии по их же настояниям был расстрелян адмирал Щасный за то, что он не выдал, во исполнение Брестского договора, флот им и взорвал некоторые суда. Говоря о “документальных доказательствах”, я имею в виду фотографические снимки с их требований, которые мы получали через своих людей, служивших от нас в большевистских учреждениях. После 25 октября нам было очевидно, что Россия, брошенная союзниками, не могла не считаться с основным фактом: победы над нами Германии. Мы полагали, что императорская Германия, вынужденная в целях борьбы прибегнуть к большевизму как к средству борьбы, не может, ради своих же собственных интересов, терпеть в соседней с ней России опасный для нее самой “порядок”. Поэтому мы думали, что Германия, выведя Россию из ряда бойцов, уничтожит сама же большевиков у нас и поможет нам восстановить порядок. Когда в декабре 1917 года в Петербург прибыли две комиссии во главе с Кейзерлингом и Мирбахом, с ними вели переговоры наши представители. От нас говорили с ними Александр Сергеевич Путилов (начальник или помощник начальника Государственной канцелярии), бывший военный министр Беляев и еще кто-то третий. При одной такой беседе присутствовал и я. Мы находили, что немцы, в общих интересах с нами, не должны были заключать мира с большевиками; что они должны помочь нам своими вооруженными силами уничтожить большевиков и восстановить Императорскую власть в России, разумея при этом и полную безопасность Царской Семьи. Я лично указывал тогда же им, что мир их с большевиками укрепит последних в России и повлечет за собой революцию в самой Германии. Ничего определенного они нам тогда не сказали. На мое же указание последовал “горделивый ответ” о невозможности революции в Германии126.
Позднее, когда Брестский мир был заключен и Мирбах уже проживал в Москве в качестве представителя Германии, наша группа в лице Нейдгарта и других говорила с ними по вопросу о спасении Царской Семьи. Ответы их, как я знаю, были также уклончивы: “хорошо, да, конечно, мы сами не можем, мы доложим своему правительству” и т. п.
Я хорошо помню, что во время наших переговоров с немцами ходили среди нас слухи, что император Вильгельм посылал к Государю Императору какое-то лицо, предлагая Его Величеству заключение мира и союза, но Государь якобы отверг это предложение. Откуда шли эти слухи и кто, в частности, мне говорил об этом, я не помню.
Когда мы ничего не достигли в переговорах с немцами в Петрограде и в Москве, мне летом 1918 года поручено было нашей организацией поехать в Киев и войти там в связь с немцами. До нас в это время дошли слухи, что в Киев приехал некто Альвенслебен, лицо, посланное, якобы, императором Вильгельмом, причем на него возложено и спасение Царской Семьи. Я прибыл в Киев в половине июня, имел сношения с немцами и пришел к убеждению, что дошедшие до нас сведения не имели реальных оснований.
Я положительно не могу припомнить, кто именно из кружка Вырубовой передавал нам о нежелании посылок нами наших людей в Тобольск.
При возвращении Седова из первой поездки выяснилось, между прочим, что он страдает каким-то болезненным расстройством, чего ранее за ним мы не замечали. Он страдал по временам душевной апатией, подавленностью воли, забывчивостью, вообще каким-то, вероятно, нервным расстройством.
Больше показать я ничего не могу.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Виктор Павлович Соколов
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года июня 2 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, в г. Рейхенгалле (в Баварии) допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. суд., и он показал: Николай Евгеньевич Марков, 55 лет, дворянин Курской губернии, православный, в настоящее время проживаю в г. Берлине и временно нахожусь в г. Рейхенгалле.
На Ваши вопросы по настоящему делу могу показать следующее:
В период царскосельского заключения Августейшей Семьи я пытался вступить в общение с Государем Императором. Я хотел что-нибудь делать в целях благополучия Царской Семьи, и в записке, которую я послал при посредстве жены морского офицера Юлии Александровны Ден, очень преданной Государыне Императрице, и одного из дворцовых служителей (кажется, Чемодурова, но хорошо этого не помню) я извещал Государя о желании послужить Царской Семье, сделать все возможное для облегчения Ее участи, прося Государя дать мне знать через Ден, одобряет ли Он мои намерения, условно: посылкой иконы. Государь одобрил мое желание: Он прислал мне через Ден образ Николая Угодника.
В силу общих событий, переживавшихся Россией, обрушивавшихся особенно тягостно на монархические группы и, в частности, на организацию “Союза Русского Народа”124, во главе которой я стоял, не было ни малейшей возможности вести монархическую работу. Не представилось возможным и установление более или менее прочных связей с Государем Императором, пока Семья пребывала в Царском.
Проживая на конспиративных началах то в Финляндии, то в Петрограде, я собирал наши силы. К осени кое-что удалось сделать, и мы решили послать в Тобольск своего человека для установления связи с Царской Семьей, выяснения обстановки и, буде того потребуют обстоятельства, увоза Ее, если Ей будет угрожать что-либо. Наш выбор пал на офицера Крымского полка, шефом которого была Императрица, Седова. Это был человек искренно и глубоко преданный Их Величествам. Он был лично и хорошо известен Государыне Императрице. Его также знал и Государь. В выборе Седова, мы руководились началом — выбрать человека преданного, надежного и, в то же время, без “громкого имени”. Седов вполне удовлетворял нашим желаниям. Кроме указанной задачи — установления связи с Царской Семьей, на Седова было возложено также поручение объехать Сибирь, выяснить там, в Сибири, положение членов нашей организации и установить связи с ними.
Седов уехал осенью 1917 года, приблизительно в сентябре. Я удостоверяю, что перед посылкой Седова я пытался ради общей цели установить соглашение с Анной Александровной Вырубовой, но она дала мне понять, что она желает действовать самостоятельно и независимо от нас. Я не помню, называл ли я ей фамилию Седова, но о намерении нашем послать в Тобольск своего человека она знала.
Седов успешно выполнил одну часть своей задачи — установление связи с членами нашей организации в Сибири: он побывал в разных городах Сибири, виделся с нужными людьми, и мы получили об этом письма. Затем мы получили от него письмо, в котором он извещал о своем прибытии в Тюмень. (Он сначала объездил Сибирь и уже после этого поехал в Тюмень.) Но этим все и ограничилось. Больше от Седова не было никаких известий. Спустя некоторое время был решен отъезд в Сибирь офицера Сергея Маркова. Этот Марков был близок с Ден и, вероятно, с Вырубовой. Он ехал в Сибирь на деньги Вырубовой и по ее желанию. А так как наша организация в денежных средствах была весьма стеснена, то я воспользовался отъездом Маркова, дав ему поручение отыскать Седова, войти с ним в сношения и побудить его известить нас о ходе его работы. Пока Седов еще не возвращался, мне из кружка Вырубовой было дано понять, что мы совершенно напрасно пытаемся установить связи с Царской Семьей посылкой наших людей; что там на месте работают люди Вырубовой; что мы напрасно путаемся в это дело и неуместным рвением только компрометируем благое дело. Я совершенно не помню теперь, кто именно из кружка Вырубовой передал мне это. Но факт этот я положительно и точно утверждаю. Кроме того, я положительно утверждаю, что при этом делалась ссылка на волю Ее Величества: что наша работа вызывает опасения Государыни. Если не ошибаюсь, нам было передано, кажется, что Ее Величество в письме к Вырубовой высказывала это. Вам полезно будет по этому поводу допросить товарища председателя нашего Союза Виктора Павловича Соколова, который, вероятно, знает, кто именно передавал нам об этом.
Весной 1918 года в Петроград приехал Марков. Он нам сказал, что в Тюмени (может быть, он говорил еще и про Тобольск) во главе вырубовской организации стоит зять Распутина Соловьев; что дело спасения, если понадобится, Царской Семьи налажено Соловьевым, что нахождение там Седова и вообще кого-либо другого нежелательно.
Никаких подозрений в то время мне не запало в голову. Отсутствие у нас денежных средств наводило меня тогда на мысль: “кружок Вырубовой, вероятно, обладает средствами, и быть может, действительно посылка наших людей может повредить общему делу спасения Царской Семьи”. Только сам Марков, которого я лично знал очень мало и относился к нему, исходя из оценки его, данной мне Ден, после возращения его из Сибири представился в ином свете: его рассказы внушали мне мало доверия, представлялись мало убедительными, сам он лично производил впечатление молодого человека, излишне смелого и чрезмерно настойчивого и притязательного в денежных вопросах.
Позднее приехал Седов. Из его доклада я увидел, что он абсолютно ничего не сделал для установления связи с Царской Семьей; что он ни разу не побывал в Тобольске, когда там находился Государь Император, и выехал туда уже только тогда, когда Их Величества и Великая Княжна Мария Николаевна ехали из Тобольска. Из его слов было совершенно ясно, что каким-то образом его в Тюмени совершенно “подчинил” себе Соловьев, препятствовавший ему ехать в Тобольск и выпустивший его только тогда, когда Государь уже уезжал из Тобольска. Сам факт подчинения воли Седова воле Соловьева был очевиден: он доказывался поведением Седова; кроме того, он об этом говорил и сам. Какими способами достиг этого Соловьев, я не знаю. Я не помню, говорил ли тогда Седов об “угрозах” ему со стороны Соловьева выдать его большевикам, если он не будет его слушаться, и указывал ли он на подобные случаи, уже имевшие место ранее. Должен сказать, что никогда ранее я не замечал чего-либо ненормального в Седове. Он безусловно человек с большим чувством “жертвенности” в душе за Царя, способный на большие в этом направлении жертвы. Другую часть работы, возложенной на него, он выполнил успешно. Рассказ же его о его поведении в Тюмени в связи с его отношениями с Соловьевым производил какое-то странное впечатление.
После возвращения Седова я решил отправить в Екатеринбург группу надежных офицеров. Таковая была собрана и отправлена под началом генерала Аничкова125. (С ней отправился и Седов. Был ли в ее составе Шабельский-Попов, не знаю.) Но она никаких результатов не достигла. Седова же я больше не видел и ничего о нем не слышал.
Я знаю, что московская монархическая группа посылала в Тобольск Штейна. Кроме того, особняком действовал сенатор Туган-Барановский, посылавший в Тобольск своих людей, из которых могу назвать полковника Евреинова.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Николай Евгеньевич Марков
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года мая 30 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Рейхенгалле (в Баварии) допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. суд., и он показал:
Николай Дмитриевич Тальберг, 34 лет, дворянин Киевской губернии, православный, проживаю в г. Берлине, а временно нахожусь в г. Рейхенгалле.
С 1914 года и до самой революции я состоял чиновником особых поручений 5 класса при министре внутренних дел. В 1918 году, после Пасхи, одной монархической организацией, в которую я входил, на меня были возложены некоторые поручения и, между прочим, — войти в сношения с немецким представительством в России об обеспечении безопасности Государя Императора и Его Семьи. Я хорошо помню, что Царская Семья в это время была уже перевезена из Тобольска в Екатеринбург. Никто в нашей организации не мог себе объяснить, какими причинами был вызван ее переезд, но мы знали, что во главе власти в Екатеринбурге был Белобородов, о котором у нас имелись сведения как о “звере”.
Нас беспокоила судьба Царской Семьи, и мы, кроме того, не могли развивать нашей работы, так как мы понимали, что это может грозить гибелью Семье, раз Она находится в руках большевиков. Я и должен был высказать все эти соображения кому следовало из представителей немецкой власти и добиться у них создания такой обстановки для Нее, чтобы Ей не грозило от большевиков никакой опасностью. Я отправился в Москву, где в то время находился граф Мирбах, и числа 5—6 мая по новому стилю я имел свидание с секретарем Мирбаха доктором Янсоном. Я высказал ему наши соображения и просил его доложить Мирбаху о нашей просьбе создать безопасность от большевиков для Царской Семьи. Янсон лично отнесся сочувственно к моей просьбе и просил меня указать ему способ, как создать эту безопасность. Я сказал, что в условиях существующей действительности немцы могли бы это сделать чрез имевшиеся у них организации их военнопленных. Янсон спросил меня, достаточно ли будет для этого 500 человек. Я сказал ему, что я лично не могу ответить на этот вопрос, что его могут решить они сами. Он обещал мне доложить о нашей просьбе Мирбаху.
Тут же я уехал в Киев и вошел в сношения с немцами и там. Я обращался с нашей просьбой обезопасить от большевиков Царскую Семью к майору Гассе, заведывавшему политическим отделом оккупационных войск на Украине, и даже подал ему об этом докладную записку. Он ответил мне, что удовлетворение нашей просьбы зависит от Мирбаха.
Когда появилось в газетах сообщение большевиков об убийстве Государя, я не поверил этому. Я имел общение в Киеве также с немецкими офицерами главного командования, имевшими связь с Москвой по прямому проводу, обращался к ним за сведениями, но они мне отвечали, что у них никаких сведений нет. После панихиды по Государю я в соборе увидел князя Долгорукова, и он мне сказал, что Альвенслебен заранее предупреждал его о возможности появления важных сведений о судьбе Государя, к которым следует относиться с осторожностью. Это меня еще более укрепило в моем недоверии к большевистскому сообщению о смерти Государя. Больше показать я ничего не имею.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Николай Дмитриевич Тальберг
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года, мая 29 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, в г. Рейхенгалле (в Баварии) допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. судопр., и он показал:
Дмитрий Борисович Нейдгарт — сведения о личности см. л. д. 3, том 11-й.
В дополнение к моим прежним показаниям объясняю следующее:
В одно из свиданий с графом Мирбахом в Москве, когда я, в разговоре с ним, сказал ему, что я еду в Петроград, Мирбах передал мне письмо, прося доставить его графу Бенкендорфу. Если не ошибаюсь, это было письмо от сестры Мирбаха к сестре Бенкендорфа. Я обещал доставить его по назначению, и в то же время мне пришла мысль воспользоваться этим обстоятельством и ввести графа Бенкендорфа в круг наших намерений добиться спасения Августейшей Семьи. Полагая, что граф Бенкендорф, в силу соображений простой вежливости, поблагодарит в письменной форме Мирбаха за доставление письма, я и надумал переговорить с ним, чтобы он в этом письме указал, с своей стороны, Мирбаху на необходимость ограждения безопасности Августейшей Семьи. Прибыв в Петроград, я виделся там с Александром Федоровичем Треповым и ввел его в круг моих намерений. Трепов вполне согласился со мной. Мы оба были у Бенкендорфа, обсудили содержание письма и, когда оно было написано, Бенкендорф передал мне его, и я отправился в Москву. Там в то время большевики свирепствовали, и я, в целях осторожности, не заезжая домой, навел предварительно по телефону соответствующие справки. Узнав, что за время моего отсутствия, они арестовали моего сына, я, не заезжая домой, отправился в немецкое посольство и передал там для доставления Мирбаху письмо Бенкендорфа. Спустя несколько часов после этого я был арестован большевиками. Это было 7 или 8 мая по новому стилю.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Дмитрий Борисович Нейдгарт
Судебный следователь Н. Соколов
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1921 года мая 29 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, рассмотрев предварительное следствие по настоящему делу и приняв во внимание:
1) что, ввиду данных предварительного следствия, коими выясняется поведение комиссара Яковлева при Августейшей Семье как в Тобольске, так и по отъезде оттуда, нельзя не признать доказанным, что Яковлев отнюдь не перевозил Семью из Тобольска в Екатеринбург, а пытался увезти Ее далее Екатеринбурга, выполняя возложенное на него поручение;
2) что ввиду явно выраженной борьбы Яковлева с большевистскими элементами в Тобольске и в Екатеринбурге, с одной стороны, и ввиду самого характера его обращения с Августейшей Семьей, с другой стороны, при том общем положении, которое существовало на территории России в апреле месяце 1918 года, нельзя не признать установленным, что Яковлев мог осуществлять только поручение, имевшее своим источником волю немецкой власти;
3) что, выясняя существо этого явления, в виду показаний свидетелей Александра Васильевича Кривошеина и Александра Федоровича Трепова, следственная власть не может не прийти к выводу, что попытка Яковлева, имевшая своей единственной целью увоз Августейшей Семьи из Тобольска, имела в конце концов в виду не благополучие Ее, как таковое, а обслуживание немецких интересов, (касавшихся в предвидении национального движения в Сибири, (нрзб.) к апрелю месяцу направлялись чехословацкие силы, нахождение на этой территории Царя и Его Сына, что особенно выпукло выясняется на следствии самим характером действий Яковлева и действий Хохрякова, проявлявших крайнюю торопливость в увозе Наследника Престола и опасавшихся, видимо (нрзб.) может повлечь за собой оставление Их в (нрзб.) обстановке;
4) что такому выводу противоречат показания свидетеля сенатора Дмитрия Борисовича Нейдгарта, который не давая точно времени своих обращений к немецкому послу графу Мирбаху, он в то же время своими показаниями дает основания полагать, что увоз Августейшей Семьи из Тобольска, имевший в виду спасение жизни Ее, был обещан Мирбахом русским политическим деятелям и явился осуществлением этого обещания;
5) что эта часть показаний свидетеля сенатора Нейдгарта находится в явном противоречии с показаниями Кривошеина и Трепова и, отчасти, князя Ширинского-Шихматова, устанавливающего, что обращение сенатора Нейдгарта к графу Мирбаху и ответ последнего имели место поздней весной или ранним летом 1918 года, т. е. уже тогда, когда Августейшая Семья была в Екатеринбурге, на основании 396 ст. уст. угол. суд.,
ПОСТАНОВИЛ: сенатора Дмитрия Борисовича Нейдгарта в разъяснение обстоятельств обращения его к немецкой власти в Москве с просьбой о спасении Августейшей Семьи подвергнуть дополнительному допросу.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года мая 29 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, в г. Рейхенгалле (в Баварии) допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля в порядке 443 ст. уст. угол. судопр., и он показал:
Князь Алексей Александрович Ширинский-Шихматов, 58 лет, православный, в настоящее время проживаю в г. Берлине и временно — в г. Рейхенгалле.
В момент революции я состоял гофмейстером Высочайшего Двора, членом Государственного Совета и сенатором. В апреле месяце 1917 года я переехал из Петрограда в Москву, где и находился до сентября 1918 года.
Озабочиваясь вместе с некоторыми другими лицами положением Государя Императора и Его Семьи, пребывавших в то время в Тобольске, мы решили установить связь с Семьей. С этой целью в г. Тобольск ездил зять Дмитрия Борисовича Нейдгарта бывший вице-губернатор Штейн. Положение Августейшей Семьи, по имевшимся у нас сведениям, в денежном отношении было тяжелое. Нам удалось тогда собрать денежную сумму, приблизительно свыше 200 000 рублей, каковая и была доставлена Штейном, кажется, в два приема. Я хорошо не помню, когда именно имели место поездки Штейна в Тобольск. Могу лишь удостоверить, что это было в 1918 году и, как мне кажется, ранней весной.
Позднее, по мере ухудшения общего положения в стране, наша группа решила, в целях спасения жизни Государя Императора и Его Семьи, добиться воздействия германского посла графа Мирбаха. По этому вопросу к Мирбаху обращался Нейдгарт. Он передал нам, что Мирбах дал обещание оградить благополучие Августейшей Семьи решительными мерами. Мне представляется, что обращение Нейдгарта к Мирбаху и ответ последнего имели место поздней весной или летом. Более точно времени определить не могу.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Алексей Александрович Ширинский-Шихматов
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года мая 23 дня судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда, в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр., и он показал:
Петр Андреевич Жильяр — сведения о личности см. л. д. 88. т. 1
Представляю Вам фотографию с изображением Детей120. На руках у Анастасии Николаевны изображена Ее собачка Джемми, которую Она, конечно, взяла с собой при отъезде из Тобольска. Вы видите на фотографии, что Джемми всегда держала язык снаружи рта.
Я хорошо помню, что за некоторое время до прибытия в Тобольск Яковлева там появился отряд под командой какого-то Заславского121, который и добивался заключения Царской Семьи в тюрьму. Я удостоверяю, что об этом мы знали тогда в Тобольске и беспокоились. Сам я этого Заславского ни разу не видел.
Я положительно удостоверяю, что при Яковлеве находился также какой-то Дидковский. Кто он такой, я не знаю. Мне помнится, что, кажется, он и был тем телеграфистом, который находился при Яковлеве122.
Я смотрел в окно вагона, когда увозили Детей в Екатеринбург. Я не могу припомнить, в каком порядке и кто увозил Детей. Я совершенно не представляю себе физиономий лиц, которые Их увозили. Фамилий этих лиц я также не помню123.
Про Чемодурова я могу сказать следующее. После допроса его Сергеевым он приехал ко мне в Тюмень. Он мне рассказывал, что его допрашивал Сергеев. Чемодуров мне говорил, что он не сказал всей правды Сергееву. Он был недоволен не лично Сергеевым, а самим фактом допроса его. У него была вера, что Царская Семья жива, и он мне говорил, что, пока он не убедился в Ее смерти, он не скажет правды при допросе. Со мной он был откровенен. Он называл мне Авдеева как главное лицо в доме Ипатьева. Он говорил, что Авдеев относился к Семье отвратительно.
Я точно и хорошо помню следующие случаи, о которых он рассказывал. Чемодуров говорил, что вместе с Царской Семьей за одним столом обедали и прислуга, и большевистские комиссары, которые находились в доме. Однажды Авдеев, присутствуя за таким обедом, сидел в фуражке, без кителя, куря папиросу. Когда ели битки, он взял свою тарелку и, протиснув руку между Их Величествами, стал брать в свою тарелку битки. Положив их на тарелку, он согнул локоть и “ударил” локтем Государя в лицо. Я передаю Вам точно слова Чемодурова.
Когда Княжны шли в уборную, Их там встречал постовой красноармеец и заводил с Ними “шутливые” разговоры, спрашивая, куда Они идут, зачем и т. д. Затем, когда Они проходили в уборную, часовой, оставаясь наружи, прислонялся спиной к двери уборной и оставался так до тех пор, пока ею пользовались.
Вот эти случаи издевательства над Ними я хорошо помню из рассказов Чемодурова.
Почему он не сказал о них Сергееву? Это понятно. Чемодуров был человек, усвоивший известную психологию за время его службы при Семье. Считая Их живыми, он не считал удобным говорить про все это при допросах.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Петр Андреевич Жильяр
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года мая 7 дня судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда, в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. суд.
Владимир Борисович Похвиснев, 62 лет, православный, в настоящее время проживаю в г. Париже.
На Ваши вопросы могу показать следующее:
Я состоял начальником Главного управления почт и телеграфов с октября 1913 года до дней революции, оставив должность 1 или 2 марта 1917 года.
По установившемуся порядку все телеграммы, подававшиеся на имя Государя или Государыни, представлялись мне в копиях. Поэтому, все телеграммы, которые шли на имя Их Величеств от Распутина, мне в свое время были известны. Их было очень много. Припомнить последовательно содержание их, конечно, нет возможности. По совести могу сказать, что громадное влияние Распутина у Государя и Государыни содержанием телеграмм устанавливалось с полной очевидностью. Часто телеграммы касались вопросов “управления”, преимущественно назначения разных лиц. Я могу указать из телеграмм Распутина следующие.
В телеграммах Распутина Штюрмер назывался “стариком”. Я помню, в одной из них Распутин телеграфировал Государыне: “не тронь старика”, т. е. указывал, что не следует его увольнять.
Я помню, что была также телеграмма, отправленная Государыне и имевшая подпись “зеленый”. В ней говорилось, что если будет уволен кто-то из лиц, входивших в состав “акционерного общества”, то потребуют увольнения и всего правления, что грозит гибелью и главе общества. Я не знаю, от кого исходила эта телеграмма. Она прошла, как мне помнится, в конце 1916 года.
Я помню, что от Распутина исходила одна телеграмма, адресованная Государю или Государыне, относившаяся к Протопопову и указывавшая на связь последнего с Распутиным. Самого ее содержания я не помню.
Я помню одну телеграмму, которая также устанавливала связь с Распутиным генерала Рузского. В ней указывалось на необходимость назначения Рузского главнокомандующим Северным фронтом, и Рузский именовался любимцем солдат: “его солдаты любят, как дети отца”. Я помню, что Рузский и был тогда действительно назначен.
Припоминая телеграмму, адресованную Распутиным последнему тобольскому губернатору Танаевскому: “доспел тебя тобольским губернатором”.
В начале войны я был в отлучке и не знаю, обменивался ли тогда Государь с Распутиным телеграммами по поводу войны.
Я не помню, чтобы были вообще телеграммы от Их Величеств к Распутину.
Телеграммы Распутина вообще носили характер иносказательный, туманный, оставляя впечатление сумбурного набора слов. Его телеграммы к Государыне носили такой же сумбурный характер, но они, кроме того, всегда заключали в себе элемент религиозный и своей туманностью, каким-то сумбурным хаосом всегда порождали при чтении их тягостное чувство чего-то психо-патологического. В то же время они были вообще затемнены условными выражениями, понятными только адресатам. Обращение его к Государыне было на “ты”.
Проходили телеграммы Распутина и к Вырубовой. Я не помню, чтобы они касались вопросов управления. Они также были затемнены условными выражениями. Государь в них назывался как-то условно, но как именно, я не помню.
Я хорошо помню, в первой половине января 1917 года ко мне являлся жандармский генерал Невражин и потребовал от меня именем министра внутренних дел Протопопова выдачи из наших архивов всех подлинных телеграмм Распутина. Я отказался выполнить это требование как незаконное.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Владимир Борисович Похвиснев
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года, апреля 16 дня, судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда, в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.
Петр Михайлович Кауфман-Туркестанский, 62 лет, православный, проживаю в настоящее время в г. Париже
На Ваши вопросы могу показать следующее:
В 1906—1907 годах я был министром народного просвещения. С 1906 года я был членом Государственного Совета. В декабре 1915 года я был назначен главноуполномоченным Красного Креста при Верховном главнокомандующем.
Я находился в личном подчинении исключительно одного Государя Императора как Верховного главнокомандующего, что неоднократно указывалось мне самим Государем. Кроме того, отношение Государя ко мне было исключительно милостивое и внимательное. Благодаря этим обстоятельствам и моему личному положению я имел возможность всегда говорить в глаза Государю, что я по совести считал нужным докладывать, не обусловливаясь никакими побочными соображениями.
В 1916 году, посещая многие места фронта, я воочию убедился, что в армии, как в солдатской, так и в офицерской среде, идет сильнейшая пропаганда, уже в значительной степени деморализовавшая дух ее. Я сам лично убедился, что пропаганда была направлена, между прочим, на дискредитирование личности Царя и Царицы, и средством для этого служила главным образом личность Распутина. Все, что мне приходилось тогда наблюдать самому, создавало в душе чувство сильнейшей тревоги, и я решил сказать все это лично Государю. Я и сделал это. Я доложил Государю без всякой утайки, что я слышал и видел, и прямо высказал Ему, что уже создалась грязная сплетня про отношения Государыни Императрицы к Распутину, что дискредитирует самую идею власти; что необходимо немедленное удаление Распутина. Я высказал при этом мое глубокое
288 убеждение, что, если этого не будет сделано, Распутин будет убит. Государь выслушал меня. Он не высказал мне никакого своего мнения. Он сказал лишь несколько слов, из которых мне стало ясно, что Государю уже известны обстоятельства, только что мною Ему доложенные118.
6 декабря 1916 года я был уволен из Ставки, а с 1 января 1917 года — из числа присутствующих членов Государственного Совета. В отношении Протопопова я могу рассказать о следующем факте.
В конце ноября месяца 1916 года “Центром” Государственного Совета мне было поручено довести до сведения Протопопова, что “Центр” считает абсолютно недопустимым нахождение его на посту министра внутренних дел и предлагает ему, ради блага Родины, добровольно уйти в отставку. Я пригласил к себе Протопопова. Это было 2 декабря. Он пришел ко мне около 12 часов ночи и ушел от меня около половины третьего. Я передал ему то, что мне было поручено. Проявив много черт, свойственных болезни “истерии”, Протопопов уверял меня, что его никто не понимает, что он — это несокрушимая мощь и воля; что он преисполнен такими планами, которые принесут благо России. В конце концов, он дал мне слово, что завтра же (3 декабря) он отправится в Царское и подаст прошение об отставке. При этом он просил меня как-нибудь поспособствовать, чтобы ему была дана возможность остаться при Государе, потому что он так полюбил Государя и Государыню, что абсолютно не может жить без Них. В то же время он высказал желание, чтобы ему как-нибудь был устроен чин “генерал-майора”. В самом конце нашей беседы я сказал ему, что возможно, конечно, что отставка его не будет принята Государем; что это, вероятно, изменит и позицию Государственного Совета, если к тому же он окажется таким деятелем, каким он сам себя рисует, но только при одном непременном условии: если он, Протопопов, не ставленник Распутина. В самых энергичных выражениях Протопопов стал меня уверять, что он не имеет связей с Распутиным, что он встречал его раза два: один раз — в лечебнице Бадмаева, где Распутин своими личными свойствами произвел на него огромное впечатление, а где другой раз, — я уже не помню. На этом расстались, как я уже сказал, около половины третьего.
Около 10 часов утра (3 декабря) ко мне пришло одно лицо, назвать которое я не могу, не имея на то его согласия. Оно мне сказало, что у меня минувшей ночью был Протопопов и ушел от меня в третьем часу. Из дальнейшей беседы с этим лицом мне стало ясным, что он в курсе дел. Я должен удостоверить, что мой посетитель действительно был осведомлен в различных явлениях общественно-государственной жизни, что было для него нетрудно благодаря его служебному положению. Я не стал от него скрывать темы моей беседы с Протопоповым. Тогда это лицо сказало мне, что Протопопов прямо от меня отправился в квартиру Распутина на Гороховую, где его уже ждали и откуда была отправлена в Царское телеграмма, такого, приблизительно, содержания: “Не соглашайтесь на увольнение директора-распорядителя. После этой уступки потребуют
289 увольнения всего правления. Тогда погибнет акционерное общество и главный его акционер”. Подпись под текстом была: “зеленый”. Я еще раз повторяю, что мой собеседник по своему положению мог и должен был знать содержание отправленной телеграммы. Я не помню теперь, кому именно она была адресована, возможно, Государю или Государыне, возможно, и Вырубовой. Содержание этой телеграммы каким-то образом стало известно и некоторым другим, кроме меня, лицам, между прочим, покойному члену Государственного Совета Владимиру Трепову, который автором телеграммы считал Белецкого, другие — Мануса. Впоследствии в августовском номере журнала “Исторический вестник” за 1917 год я читал рецензию статьи Бинштока, помещенной во французском журнале “Memoire de France”. Из содержания рецензии было видно, что Биншток, указывая на Распутина как на одного из главных виновников, вызвавшего со своей кликой негодование общества, утверждал, что Распутин был орудием тайной политической организации, находившейся в Стокгольме и вдохновлявшейся фон-Люциусом.
Я не делаю сам никаких выводов, излагая Вам лишь одни факты. В связи с изложенным могу указать еще такой факт. В августе месяце 1916 года я представлял в Ставке доклад Государю по вопросу о цинге. После доклада в беседе с Государем я указал Ему на критическое положение продовольственного вопроса в крупных городах, что уже вызывало ропот, недовольство и создавало чувство тревоги. Я старался убедить Государя, что положение, созданное этими явлениями, серьезное, но не безнадежное: хлебных запасов, находящихся в распоряжении интендантства и не нужных войскам, очень много и в крупных центрах, но не удовлетворителен аппарат, который мог бы их использовать. На вопрос Государя я доложил, что, по моему мнению, следовало бы вверить это дело интендантству, прекрасно справляющемуся с ним на фронте. Государь эту мысль одобрил и приказал мне переговорить по этому вопросу с полевым интендантом Егорьевым, что-бы он представил Государю доклад. Я выполнил Высочайшее повеление и в беседе с Егорьевым, имевшим в своем распоряжении точные цифровые данные, убедился в правильности моего взгляда и полной возможности быстро начать снабжение населения хлебом во всех городах Европейской России, что только и требовалось.
На следующий день Егорьев представил доклад, Государь одобрил его и приказал сейчас же ехать в Петроград, переговорить с военным министром Шуваевым и немедленно оформить это дело. Я исполнил и это. Шуваев на другой же день с готовым планом отправился в Ставку, куда отправился вслед за ним и я. Прибыв в Могилев, я встретил Шуваева, когда он уже шел от Государя. Увидев меня, он махнул рукой и сказал, что ничего не вышло. Меня все это крайне поразило. Я пытался расспросить Шуваева, но он спешил уходить и только кинул мне в ответ: “Сами узнаете”.
Во время обеда Государь ничем не дал мне понять, что Он интересуется возложенным Им на меня поручением. Тогда, по окончании обеда, я, как лицо, подчиненное лично Ему, сам попросил приема. Я сказал Государю, что Его повеление мною выполнено. Чувствуя некоторую неловкость, Государь стал мне говорить, что, в сущности, продовольствием населения должно ведать Министерство внутренних дел, имеющее готовый для этого аппарат в лице губернаторов, полиции и других органов; что именно этому министерству надлежит ведать это дело по силе закона (продовольственный устав). Мне стало ясно, что Государя за мое отсутствие успели ввести в заблуждение.
По закону вопрос обстоял вовсе не так, как, очевидно, было доложено Государю. Все, что было тогда у меня в разуме и совести, я тогда же доложил ему, начав свои слова фразой: “Ваше Величество, Вас опять обманывают”. В ответ на мои слова Государь ответил: “Ну, об этом мы еще поговорим”. Однако больше этот вопрос со мною никогда не обсуждался. Когда же я навел справки, кто имел у Государя доклад в мое отсутствие, я узнал, что был Протопопов.
Чем кончился этот вопрос и какие за собой повлек последствия, — достаточно известно119.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Петр Михайлович Кауфман-Туркестанский
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года, апреля 15 дня, судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда, в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.
Александр Семенович Резанов, 43 лет, полковник русской армии с 1914 года, православный, не судился, проживаю в г. Париже.
До 1912 года я был помощником военного прокурора Варшавского военно-окружного суда; с 1912 года — Петроградского военно-окружного суда.
В бытность мою в Варшавском округе я специализировался по делам о государственной измене и главным образом по вопросам “шпионства”. В 1910 году мною был представлен в Главное управление Генерального Штаба проект об изменении действующих законов о шпионстве, ставший законом 5 июля 1912 года, причем я же принимал участие в разработке моего проекта в комиссии из чинов Министерства юстиции и в комиссии Государственной Думы 3-го созыва.
Весной 1915 года образовался “северный” фронт. Я тогда же был назначен штаб-офицером при заведывающем военно-судной частью штаба главнокомандующего армиями этого фронта. Фактически я исполнял отдельные поручения по приказанию главнокомандующего фронта. Моя работа за этот период выразилась, главным образом, в производстве расследований о сношениях некоторых наших торговых и, в частности, банковых предприятий с неприятелем.
Зимой того же 1915 года, когда в моем распоряжении уже были громадные материалы по расследованиям и многое было выяснено, со мной вошел в сношения наш союзный французский штаб, работавший по шпионству. Ко мне тогда обращался лейтенант Бенуа, командированный штабом Жоффра для выяснения вопроса об отношении Рубинштейна — Распутина к немцам.
Наконец в мае 1916 года по личному приказанию генерала Алексеева я вошел в состав известной комиссии генерала Батюшина о расследовании виновности того же Рубинштейна в немецком шпионстве.
Как можно видеть из вышеприведенного, моя деятельность дает мне ныне возможность представить Вам, г. судебный следователь, совершенно обоснованные ответы на некоторые Ваши вопросы. Моей комиссией (в моем распоряжении состояло несколько чинов Министерства юстиции) было непреложно точно установлено, что некоторые наши страховые общества в течение большого периода времени работали явно в пользу неприятеля. Это достигалось ими путем так называемой “перестраховки” рисков за границу, что имело целью сообщение неприятелю военных тайн, касающихся деятельности промышленности, работавшей на оборону, состояния боевого флота и движения военных транспортов. В сношениях с неприятелем немцами и австрийцами) находилось очень много наших страховых обществ, поддерживавших с ним сношения чрез посредство перестраховочных контор и своих агентств. Между прочим, нами было установлено, что из числа больших страховых обществ общество “Россия”, захватившее в свои руки преимущественно страхование флота, сообщало неприятелю военные секреты флота. Между прочим, считаю себя обязанным сообщить Вам, что лично мною, в результате расследования, был представлен главнокомандующему Куропаткину доклад, в коем мною были изложены соображения о виновности всего состава правления названного общества. Тогда же мною было доложено генерал-квартирмейстеру штаба генералу Бредову, что в числе виновных в этом деле могут оказаться многие весьма лица, занимающие высокое положение и, в частности, Александр Иванович Гучков. Добытые материалы были направлены в надлежащем порядке, и предварительное следствие по делу производилось судебным следователем по особо важным делам Гудваловичем. Положительно знаю от самого Гудваловича, что виновность Гучкова была установлена и признана им. Гучков подлежал привлечению к следствию в качестве обвиняемого в государственной измене. Но революция спасла его. На почве моей работы состоялось мое знакомство с Распутиным. Он сам искал его. Я не стал уклоняться от этого, так как, чувствуя много раз во время работы его руку, его заступничество за многих лиц, я должен был ради самого себя, ради самой пользы дела узнать его, чтобы убедить самого себя в многих фактах.
Лично про Распутина я могу сказать следующее. Ничего выдающегося не вижу в этом человеке. Хитрый и неумный “мужичонко”. Коротко скажу: он с первого же раза произвел на меня впечатление: “побитого конокрада”. Поражал своим невежеством. Воли он не имел и не мог иметь: по самой сущности своей натуры. Он, в этом я совершенно убежден, был орудием других, когда это кому-либо было нужно. С большим трудом выражал свои мысли и, благодаря этому, говорил отрывочно и загадочно. Я был свидетелем курьезного в этом отношении случая. Когда Распутин должен был однажды поддерживать одно ходатайство у Государыни, он потребовал, чтобы слово, которое он там должен был повторять, было ему написано на бумажке: иначе он не мог ни припомнить этого слова, ни выговорить его. Для меня было очевидно, что влияние его у Государыни и у Государя было огромно. Чем это объяснялось, я не знаю. Я должен сказать, что сам Распутин избегал говорить что-либо лично о Государе и Государыне и в этом отношении он был очень осторожен. Я никогда не могу допустить, чтобы Распутин мог сам лично сказать про Государыню что-либо такое, что набрасывало бы тень на Ее личность. Это делали другие, кто окружал его. В этом повинно само русское общество, порождавшее грязные сплетни. Для меня в результате моей работы и моего личного знакомства с Распутиным было тогда же ясно, что его квартира — это и есть то место, где немцы через свою агентуру получали нужные им сведения. Но я должен по совести сказать, что я не имею оснований считать его немецким агентом. Он был безусловный германофил. Мне лично пришлось от него слышать в середине 1916 года: “Кабы тогда меня эта стерва не пырнула, не было бы никакой войны: не допустил бы”117. Он откровенно говорил, что войну надо кончать: “Довольно уже проливать кровь-то. Теперь ужо немец не опасен: он ужо ослаб”. Его идея была — скорее мириться с ними. Он плохо говорил про “союзников”, ругал их и не признавал существования “славянского вопроса”. Ясно было, что его идея — принести в жертву ради сближения с Германией интересы славянства. Ни одной минуты не сомневаюсь, что говорил Распутин не свои мысли, т. е. он, по всей вероятности, сочувствовал им, но они ему были напеты, а он искренно повторял их. Я думаю, что платный немецкий агент не стал бы так открыто говорить мне такие вещи, а постарался бы скрывать свои мысли. Затем, я никогда не имел указаний, что Распутин был связан с немцами и их интересами в корыстных расчетах. Он, должен (сказать), не был корыстен. Таким образом, для меня, как юриста, было ясно, что то, что у нас именуется объективной виновностью, было в его поступках налицо, но я по совести не могу сказать, что существовала его и субъективная виновность. Дело это мало, конечно, меняло: результаты все равно были одни — им руководили другие лица в интересах врага.
Самым главным таким лицом, которое было совсем близко с Распутиным и всецело направляло его, куда хотело, был Иван Федорович (Манусевич) Мануйлов. Я его знал еще до войны: с 1912 года. Это был человек очень умный по природе, очень ловкий, прошедший прекрасную школу в политике и журналистике, с большой осведомленностью и громадными знакомствами. В душе это был беспринципный большой авантюрист международной марки. Вот он-то и был руководителем Распутина. Из всей совокупности моих наблюдений я совершенно убежден, что он был в сношениях с немцами. Я положительно знаю, что сношения его с немцами велись в лице их консула в Петрограде Бартельса, с которым он был в самом тесном контакте. По происхождению он был еврей, его отец крестился. В прошлом он был личным секретарем Витте. В 1916 году он был секретарем Штюрмера. Вот отсюда-то, через Манусевича (Мануйлова) и шли ответственные назначения, выгодные врагу, но не русскому народу. Я был свидетелем однажды разговора Манусевича с Распутиным о назначении министра юстиции. Манусевич, как известно, был отдан под суд за взяточничество. Будучи недоволен министром юстиции Макаровым, Манусевич при мне говорил Распутину: “Гони ты его в шею”! (Распутин сказал ему в ответ: “Укожи кондидата! Папа спросит: кого хошь, сразу надо указать”. Манусевич назвал Добровольского, который и был назначен). Я положительно знаю, что таким же путем получил назначение и Протопопов. О его предстоящем назначении я узнал от Манусевича за несколько дней до Высочайшего Указа. Я положительно удостоверяю, что назначению Протопопова предшествовали весьма секретные свидания Протопопова с Распутиным в присутствии Манусевича.
Кем Манусевич был для Распутина, тем же он был и для Вырубовой. С ней он был в близких отношениях и был о ней самого невысокого мнения: “дура”, “дубина”, — вот были его о ней отзывы.
Немецкая агентура, бывшая в связи с Распутиным, представлялась многими лицами. Одним из главных таких лиц был известный банкир Дмитрий Рубинштейн, еврей. Он был в личных и весьма интимных отношениях с Распутиным. Против него было возбуждено в 1915 году уголовное преследование за государственную измену в пользу Германии, выражавшуюся в том, что он: 1) как директор страхового общества “Якорь”, сообщал немцам сведения о движении наших военных транспортов; 2) как директор банков: Русско-французского и Юнкер-Банка, тормозил и удорожал производство предметов боевого снабжения армии. Между прочим, нами при обыске у него были найдены шифрованные очень интересным ключом письма, ключ к которым был найден в переписке Русско-французского банка: этим ключом оказались зашифрованными те места переписок, где были скрыты военные термины, необходимые врагу. Предварительное следствие о нем производилось судебным следователем по особо важным делам Матвеевым под наблюдением товарища прокурора палаты Жижина. Через Вырубову и Распутина Манусевич добился у Государя аудиенции для жены Рубинштейна Стеллы. После этого дело, по Высочайшему повелению, было прекращено. Распутин обращался и лично ко мне по этому делу, когда оно еще не было направлено мною к судебной власти, и просил меня помочь Рубинштейну, называя его “другом Митей”.
Целую группу немецких агентов, работавших в большом масштабе в пользу Германии и Австрии, составляли евреи сахарозаводчики: Абрам Бабушкин, Израиль Добрый, Айзик Гепнер. Они все были изобличены в государственной измене, но дело о них уже при министре юстиции Добровольском было прекращено по Высочайшему повелению.
Я должен сообщить, что в середине или к концу 1915 года наше Главное управление Генерального Штаба получило об этих именно лицах точные сведения от правительства Соединенных Штатов, что они являются членами шпионской организации, в задачу которой входило создавать дезорганизацию транспорта, спекуляцию с предметами первой необходимости и т. п.
Должен отметить, что Абрам Бабушкин и Израиль Добрый во время оккупации немцами Украины призывались ими в качестве юрисконсультов по экономическим вопросам, а Добрый даже выдвигался ими на пост министра финансов при Скоропадском. С этими лицами были связаны денежными интересами банкир еврей Григорий Лесин и банкир и сахарозаводчик поляк Карл Ярошинский.
К этой же группе немецких агентов принадлежал и банкир крещеный еврей Манус, имевший громадные связи в придворной среде. У него, в частности, были близкие отношения с Протопоповым, Белецким и Саблиным, флигель-адъютантом.
Я совершенно точно употребляю в отношении всех этих названных мною лиц термин “агенты”. Я несколько обособляю связанного с ними промышленника Абрама Львовича Животовского. Был ли он немецким шпионом, я не убежден. Деятельность его была по существу германофильская, хотя я должен сказать, что была установлена его связь с изобличенным немецким шпионом Шпаном (директор Путиловского завода и многих других) высланным в Сибирь и возвращенным потом при Керенском. Все эти лица были тесно связаны с Распутиным и лично и через Мануйлова. Кроме того, связующим звеном между ними и Распутиным и многими другими лицами, с которыми был связан Распутин, было еще другое лицо: секретарь Распутина еврей Арон Симанович. Это очень хитрый и ловкий человек. На Распутина он имел громадное влияние, и денежные дела обыкновенно проводились через него.
Освобождение упомянутых выше евреев сахарозаводчиков от ответственности и было устроено через Симановича за денежное вознаграждение, в результате чего было возбуждено официальное ходатайство Протопопова и Добровольского. Уже после революции Симанович обратился с письмом к Гепнеру, требуя от него уплаты 200 000 рублей за прекращение дела. Я имею это письмо и, кроме того, имею показание, данное по поводу этого обстоятельства Симановичем судебному следователю одесской контрразведки Добровольческой армии.
Я удостоверяю, что из указанных мною лиц Карл Ярошинский был в весьма близких отношениях с Мануйловым. Он в то время обслуживал немцев. Впоследствии при Временном правительстве он сделался агентом английского правительства. В недавнее время его эта роль была открыта публично в английском суде по поводу одного процесса. Когда он вернулся после этого в Берлин, его немедленно выслали.
Все указанные мною лица, конечно, в целом создавали понятие преступной шпионской организации. Поскольку она группировалась около Распутина, ее главой был Мануйлов. Им руководил Бартельс. Но все дело по работе немцев в России сосредоточивалось и возглавлялось немецким посланником в Швеции бароном фон-Люциусом. До войны он был советником германского посольства в Петрограде и сосредоточивал в своих руках все нити шпионского дела в России. Во время войны он, очевидно, в этих же целях был назначен посланником в Швецию, как страну, ближайшую к России.
Вот отсюда и шли германофильские взгляды Распутина и его желание сепаратного мира. Носила ли эта организация какое-либо специальное название, я не знаю.
Входил ли в ее состав Борис Николаевич Соловьев, не знаю. Я хочу еще отметить роль Протопопова. Как известно, благодаря ему возникла тогда газета “Воля России”. Она и должна была проводить германофильские тенденции. Редактором ее был известный Амфитеатров, связанный уже тогда с Рубинштейном. Открыта же была эта работа на средства Международного банка, филиального отделения Дисконт-Гезельшафт, директором
287
коего был еврей Вабур. В результате своего расследования французский штаб сообщил генералу Алексееву, что Распутин является лицом, на которое возложено создание известного настроения в придворном и высших сферах к заключению сепаратного мира. Показание мое записано правильно. Представляю Вам копии письма Симановича и его показания и мой доклад, на которые я ссылаюсь в моем показании.
Прочитано.
Александр Семенович Резанов
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года апреля 12 дня, судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда, в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.
Борис Александрович Энгельгардт, 43 лет, православный, проживаю в настоящее время в Париже.
Я был членом Государственной Думы 4-го созыва.
Я совершенно точно могу удостоверить следующие обстоятельства, имевшие место в Государственной Думе в первые дни революции.
27 февраля днем Дума собралась на частное совещание и между 3 и 5 часами избрала Временный комитет членов Государственной Думы. К вечеру в тот же день явочным порядком возникла Военная комиссия Временного комитета Государственной Думы, в главе которой также явочным порядком встал профессор Военно-медицинской академии Юрьевич. В тот же день вечером председателем этой комиссии был назначен я. Я пробыл в этом звании день 28 февраля. 1 марта в Думе появился А. И. Гучков. Определенно стали называть его будущим военным министром. Полагая, что при наличии военного министерства существование такой комиссии по самому существу дела является ненужным, я увиделся с Гучковым и высказал ему мое желание, чтобы он сам принял на себя председательствование в ней и постепенно свел бы к нулю ее значение. Гучков согласился со мной, но просил меня временно оставаться председателем комиссии.
Но в тот же день поздним вечером я сложил с себя обязанности председателя. Председателем ее оставался Гучков, но фактически он совершенно не нес этих обязанностей. Я положительно утверждаю, что главная роль в этой комиссии принадлежала генералу Потапову и инженеру Пальчинскому, и утверждаю, что оба они были назначены в составе комиссии Гучковым, причем Потапов был председателем фактическим, значась товарищем председателя комиссии, а Пальчинский или членом или другим товарищем председателя.
Я могу кратко сказать про этих людей следующее. Потапов — офицер Генерального Штаба. Он был человек мало уравновешенный в моральном отношении. Пальчинский — умный, ловкий карьерист. Комиссия эта при ее стремлении расширить свою компетенцию была учреждением, тормозившим правильное функционирование военного министерства. Роль Потапова и Пальчинского в ней мне неизвестна. Она пыталась расширить свою деятельность не только за счет военного министерства, но, например, и за счет командующего войсками Петроградского военного округа. Корнилов, например, просил меня однажды съездить в эту комиссию и повлиять там на кого следовало в этом направлении.
С первых же дней ее возникновения эта комиссия помещалась в той части дворца, где была квартира Остен-Сакена.
Я не помню, был ли в числе адъютантов при этой комиссии офицер Соловьев и видел ли я когда человека, изображенного на предъявленной мне Вами карточке (предъявлена карточка Соловьева).
В составе комиссии был капитан Козловский, офицер военного времени, инженер по профессии, имевший квартиру на Екатерининском канале. Я помню, что у него были какие-то связи с Америкой, куда он и искал одно время назначения.
Показание мое, составленное в двух экземплярах, записано с моих слов правильно.
Я прошу дополнить показание в следующем отношении. Пальчинский еще до Гучкова был уже в составе комиссии, неся там обязанности секретаря. Гучковым он был лишь утвержден в его роли.
Прочитано.
Борис Александрович Энгельгардт
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года февраля 16 дня судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.
Александр Федорович Трепов, 58 лет, православный, проживаю в г. Париже.
По вопросу о действиях московских монархических групп, имевших целью спасение жизни Государя Императора и Августейшей Семьи, я могу показать следующее.
В 1918 году, когда я проживал в Петрограде, ко мне обратился приехавший из Москвы сенатор Дмитрий Борисович Нейдгарт с просьбой обсудить именно указанный вопрос. Я помню, что я принимал тогда Нейдгарта не у себя в квартире, а в помещении “Общества содействия развитию железнодорожного дела в России”, на Литейном, 9. Нейдгарт сообщил мне, что московская группа монархистов, изыскивая способы охранить жизнь Его Величества, нашла нужным обратиться в данном случае к содействию немецкого в Москве представительства, что ею и было сделано. Однако она далеко не удовлетворена отношением как к ней, так и к возбужденному ею вопросу со стороны германского посла. Граф Мирбах, по словам Нейдгарта, сначала вовсе уклонялся от всяких сношений с группой. В конце концов он согласился принять Нейдгарта и, если не ошибаюсь, еще Роговича, но свидания эти были короткие, холодные, не дали ничего определенного и скорее, как говорил Нейдгарт, свидетельствовали об уклончивом отношении графа Мирбаха к указанному вопросу об охранении благополучия Государя Императора и Августейшей Семьи.
Поэтому-то, изыскивая способы воздействия на немецкую власть в том или ином смысле, Нейдгарт и прибыл тогда в Петроград и пришел для обсуждения этого вопроса ко мне. Разделяя в душе соображения московских монархистов, я весьма обеспокоился создавшимся положением. Обсудив его совместно с Нейдгартом, я остановился на мысли, что Нейдгарт обратится к обер-гофмаршалу графу Бенкендорфу и предложит ему написать письмо к графу Мирбаху. При этом я категорически определенно высказался, что письмо это, на мой взгляд, во-первых, отнюдь не должно было иметь просительного тона и, во-вторых, оно отнюдь не должно было носить политического характера, ибо в противном случае вопрос о жизни Государя Императора, буде бы Его Величеству угодно было не разделить того или иного нашего политического взгляда, предложения и т. п., высказанных в этом письме, носил бы не абсолютный, а условный характер. Я находил нужным высказать в письме, что по условиям тогдашней русской действительности одни только немцы могли предпринять реальные действия, способные достигнуть желательной цели.
Поэтому, раз они могут спасти жизнь Государя и Его Семьи, то они и должны это сделать по чувству чести. Если они этого не исполнят, они явятся или могут оказаться в роли попустителей тягчайшего преступления, о чем мы в свое время объявим всему миру. Хотя для нас ясно, что они и сами это отлично понимают, но чтобы не было никаких отговоров, и пишется настоящее письмо, дабы впоследствии они не могли сказать, что не были предупреждены нами о грозящей Царской Семье опасности. Кроме того, я находил нужным непременно поместить в письме, что настаивается на необходимости, чтобы содержание его было доложено императору Вильгельму, который, вследствие этого, и явится главным ответственным лицом в случае несчастия. Вот именно таким должно было быть письмо от графа Бенкендорфа к графу Мирбаху, как я находил, с чем был согласен и Нейдгарт.
Нейдгарт тогда же, как только мы обсудили с ним этот вопрос, отправился немедленно к графу Бенкендорфу, проживавшему в то время на Миллионной в запасном дворце Великого Князя Николая Михайловича. Оттуда, если не ошибаюсь, Нейдгарт мне протелефонировал, что граф Бенкендорф предварительно желает видеться со мной. На следующий день я был у Бенкендорфа в его квартире. Наше свидание имело место в присутствии также его жены и Нейдгарта. Я снова повторил те мысли, которые я уже высказал Нейдгарту и которые я находил нужными поместить в письме.
Граф Бенкендорф вполне со мной согласился и просил меня быть у него на следующий день, обещаясь изготовить к этому времени письмо. Я был на другой день у Бенкендорфа. Составленное им письмо содержало в точности высказанные мною пожелания; кроме них, в письме была лишь ссылка на личные отношения графа Бенкендорфа и графа Мирбаха.
Письмо графа Бенкендорфа было передано Нейдгарту, и он, как мне помнится, на следующий же день уехал в Москву. Приблизительно месяца через полтора после этого он снова приехал в Петроград. Я виделся с ним в этот раз мельком и услышал от него, что после письма Бенкендорфа отношение к ним со стороны немцев резко изменилось к лучшему. Приблизительно в это же время я встретился с Бенкендорфом. Он мне сказал, что он извещен о том, что по письму его все будет сделано, и мы поэтому может быть совершенно спокойны.
У меня не достаточно сохранилось в памяти, когда именно имели место указанные мои беседы с Нейдгартом и графом Бенкендорфом. Я склонен думать, что они имели место в конце марта или начале апреля. Я исчисляю это время, принимая во внимание мой отъезд тогда 1 июня по новому стилю в Павловск, каковому отъезду указанные беседы с Бенкендорфом и Нейдгартом предшествовали месяца за полтора.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Александр Федорович Трепов
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года февраля 6 дня судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.
Александр Васильевич Кривошеин, 62 лет, православный, временно проживаю в г. Париже.
С 1908 года я занимал пост министра земледелия, в конце 1915 года оставил эту должность и отправился на театр военных действий в качестве главноуполномоченного Красного Креста. После переворота 1917 года я в марте месяце удалился от государственных дел и в начале мая переехал на жительство в Москву, где оставался до августа 1918 года, когда, ввиду предъявленного мне ордера об аресте, вынужден был скрыться на юг России. Там я скитался свыше двух лет и, между прочим, принимал участие в составе правительств генерала Деникина и генерала Врангеля.
В Москве зимой 1917—1918 года до меня стали разными путями доходить тревожные слухи о тяжелых материальных условиях, в которых находилась Царская Семья, перевезенная из Царского Села в Тобольск. В конце зимы 1917 года в столицах начали возникать антибольшевистские группы, вылившиеся впоследствии в определенные политические организации. Я имел косвенное общение, между прочим, с группой членов Государственного Совета, вошедшей впоследствии в “Правый Центр”. Эта группа тогда же признала необходимым послать в Тобольск верного человека и прийти на помощь Царской Семье. Решено было отправить туда бывшего вице-губернатора Ковенской губернии Штейна, зятя члена Государственного Совета Бориса Дмитриевича Нейдгарта, входившего, в числе других, в указанную мною группу членов Государственного Совета. Штейну было поручено возможно полнее ознакомиться с условиями жизни Царской Семьи, постараться выяснить Ее моральные и материальные нужды, ближайшие перспективы и установить способ общения с Ней на будущее время.
Штейн прекрасно выполнил данное ему поручение, побывал в Тобольске и вполне подтвердил дошедшие до нас сведения о тяжелом положении Царской Семьи. Тогда было собрано около 250 000 рублей, и Штейн был послан в Тобольск вторично для их передачи. Если память мне не изменяет, это было в конце февраля месяца 1918 года. Вернувшись, Штейн сообщил нам о результатах поездки. В Тобольске он видел князя Долгорукого, генерала Татищева и других лиц, находившихся при Царской Семье. Как мне помнится, привезенные им деньги он передал князю Догорукову и генералу Татищеву и получил от них расписку. Нужда в деньгах действительно была весьма велика: не было денег для уплаты жалованья служащим, для самых необходимых расходов, и были уже значительные долги разным поставщикам.
Кроме лиц, находившихся при Царской Семье, Штейн установил еще общение с духовником Ее о. Васильевым, к которому, как говорил Штейн, Семья питала доверие.
Кроме подтверждения слухов о стеснениях в денежном отношении и общем тяжелом душевном состоянии Семьи, Штейн не сообщил нам ничего особо тревожного. Он видел Государя, но издали, не имея непосредственного общения с Ним. По желанию Государя, Штейн прошел мимо дома в условленное время. Государь, находясь или во дворе или в доме у окна, ласково ему поклонился. Государь и Государыня прислали нам через Штейна Их глубокую сердечную благодарность за нашу заботу о Них и подарили нам шейные образки.
Посылая Штейна в Тобольск, мы не преследовали политических целей. Главная задача была обеспечить возможность быть в курсе того, что делается с Царской Семьей, облегчить в той или иной степени и форме условия Ее жизни и, в этих целях, установить способы постоянного общения с Ней на будущее время. Через лиц, находившихся при Семье и, в частности, через священника Васильева Штейн выработал особый условный язык для сношения с Ней нашего кружка.
Эти сношения вскоре выразились в получении двух телеграмм. Они обе были отправлены из Тобольска незадолго до отъезда оттуда Царской Семьи и были получены по условному адресу Штейном.
Совершенно точно, дословно я не могу передать этих телеграмм, но содержание первой из них было приблизительно таково: “Врачи потребовали безотлагательного отъезда на юг, на курорт. Такое требование нас чрезвычайно тревожит. Считаем поездку нежелательной. Просим дать совет. Положение крайне трудное”. Эту телеграмму я читал сам. Смысл ее был тогда для нас совершенно не ясен, но несомненно тревожен. Наш ответ был примерно такого содержания: “Никаких данных, которые могли бы уяснить причины подобного требования, к сожалению, не имеется. Не зная положения больного и обстоятельств, высказаться определенно крайне трудно, но советуем поездку по возможности отдалить и уступить лишь в крайнем случае только категорическому предписанию врачей”.
После отправления этой телеграммы из Тобольска вскоре была получена тем же способом вторая, приблизительно такого содержания: “Необходимо подчиниться врачам”.
Обе эти телеграммы нас до крайности смутили и встревожили, но в чем именно состояла угроза, которой Государь вынуждался выехать из Тобольска, от кого именно она исходила и какая при этом преследовалась цель, нам в то время было, конечно, не ясно. Ввиду этого тотчас же было решено снова отправить в Тобольск какое-либо доверенное лицо, но не Штейна, ибо мы опасались, что появление его в Тобольске в третий раз может показаться подозрительным и вызвать опасные осложнения не только для него, но и для лиц, соприкасающихся с Царской Семьей, и даже для самой Семьи. Выбор остановился на бывшем Нижегородском вице-губернаторе Мандрыке и Борзенко. Оба они ездили, но результатов никаких не достигли, ибо Царская Семья выехала уже из Тобольска. Мучительно ища выхода и сознавая свое бессилие помочь Царской Семье, мы решили обратиться к той единственной тогда силе, которая могла облегчить положение Семьи и предотвратить опасность, буде она Ей угрожала, — в германское посольство. Мы не преследовали при этом никаких общеполитических целей и исходили из самых элементарных побуждений гуманности и нашей преданности Семье. От нашей группы обращались к графу Мирбаху два или три лица. Я помню сейчас только членов Государственного Совета Нейдгарта и Роговича. Затем, как я случайно знаю, с графом Мирбахом говорил не входивший в группу князь Дмитрий Дмитриевич Оболенский. Граф Мирбах принимал их весьма сухо, и сказанное им в ответ на просьбу обратить внимание на необходимость принять меры для ограждения безопасности Царской Семьи сводилось приблизительно к следующему: “Все происходящее с Россией есть вполне естественное и неизбежное последствие победы Германии.
Повторяется обычная история — горе побежденным. Если бы победа была на стороне союзников, положение Германии, несомненно, стало бы гораздо худшим, чем положение России теперь. В частности, судьба русского Царя зависит только от русского народа. Если о чем надо подумать, это об ограждении и безопасности находящихся в России немецких принцесс”.
Независимо от изложенных мною попыток выяснить положение Царской Семьи весною 1918 года я лично помог офицеру Булыгину (офицер гвардейского стрелкового полка) организовать поездку с той же целью, если не ошибаюсь, в июне месяце, но как я узнал впоследствии, он приехал в Екатеринбург поздно и ко времени злодеяния был арестован и находился в Екатеринбургской тюрьме. Его последующие объяснения не дали ничего существенного.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Александр Васильевич Кривошеин
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года февраля 5 дня судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.
Князь Александр Николаевич Долгоруков, 48 лет, православный, временно проживаю в г. Париже, генерал-лейтенант
Я принимал участие в Европейской войне и командовал сначала 3 Донской дивизией, а потом 1 кавалерийским корпусом. В августе месяце 1917 года я был арестован в Ревеле матросами, просидел некоторое время в Петропавловской крепости, а затем, по освобождении, уехал в Киев, куда я прибыл 26 октября в день большевистского переворота.
21 апреля 1918 года на Украине возникло гетманство. Я проживал в Киеве как частное лицо, не участвуя во власти, но интересуясь ходом политических событий и стараясь держаться в курсе их.
19 ноября я был назначен главнокомандующим. 14 декабря Киев пал. Я остался в России, скрываясь некоторое время от большевиков, а затем выбыл в армию Юденича, где до конца принимал участие в борьбе с большевиками.
По настоящему делу об убийстве Государя Императора Николая Александровича я могу показать следующее.
Летом 1918 года в Киеве проживал член Государственного Совета киевский губернский предводитель Федор Николаевич Безак. Мы оба с ним входили в одну и ту же монархическую группу. Я хорошо помню, 5 или 6 июля по новому стилю Безак позвонил мне по телефону и сказал, что сейчас ему звонил граф Альвенслебен и сообщил ему, что сейчас он будет у Безака и передаст ему какое-то важное известие. Этот Альвенслебен — бывший дипломатический чиновник германского министерства иностранных дел. В эпоху гетманства он, будучи призван по мобилизации, состоял при главнокомандующем Эйхгорне, а затем — Кирбахе. Бабушка его была русская, как он сам говорил, кажется, графиня Киселева. Он был вхож в русские круги и считался монархистом и русофилом.
Я отправился к Безаку, куда вскоре приехал Альвенслебен. Разговор наш с ним происходил в присутствии четырех лиц, причем четвертым лицом была жена Безака Елена Николаевна. Альвенслебен сообщил нам, что император Вильгельм желает во что бы ни стало спасти Государя Императора Николая II и принимает к этому меры; что в целях спасения Государя Он куда-то перевозится, но что в настоящий момент немцы потеряли Его след. Альвенслебен предложил нам с Безаком прийти на помощь этому делу спасения Государя в следующей форме. Необходимо было, как он говорил, послать три пары офицеров для обнаружения места пребывания Государя, причем одна пара должна была отправиться в Москву, другая — в Котельнич, третья — в Екатеринбург. Офицеры должны были получить в немецкой комендатуре немецкие паспорта, а мы с Безаком должны были дать им 30 000 рублей. Альвенслебен указывал на Котельнич, как на наиболее вероятный пункт пребывания Государя, и говорил, что дальнейшее следование Его требует денег. Подчеркивая, что деньги на такое дело должны быть исключительно русские, он указал сумму, которая, по его мнению, была необходима: 2 000 000 рублей. Мне чувствовалось что-то странное, мало приятное логически в словах Альсвенслебена: для чего нужно было посылать на розыски Государя русских офицеров во враждебную совдепию, когда немцы имели там свою громадную агентуру, свое официальное представительство в лице графа Мирбаха и свободно могли во всякую минуту иметь самые точные сведения о местопребывании Государя? Но Альвенслебен в разговоре с нами уверял нас, что нам следует вполне положиться на них, немцев, определенно давая нам понять, что император Вильгельм желает спасти Государя и что меры, которые он предлагает, необходимы именно в целях спасения Государя.
Во время этого разговора Альвенслебен предупредил нас, что между 16 и 20 июля (по новому стилю) распространится слух или известие об убийстве Государя; что слух этот или известие не должен будет нас беспокоить: как и слух об убийстве Государя, имевший место в июне, он будет ложный, но что он необходим в каких-то целях именно Его спасения. Я хорошо помню, что при нашем разговоре с ним, имевшем место, как я уже говорил, 5 или 6 июля по новому стилю, граф Альвенслебен указывал как предел, когда должно будет распространиться известие об убийстве Государя, 16—20 июля. В то же время он просил нас держать разговор с ним в секрете, делая наружно вид, что мы верим известию о смерти Государя.
Не колеблясь, мы с Безаком решили пойти на помощь посылке офицеров и вдвоем дали на это дело 30 000 рублей. Из числа шести офицеров я знаю фамилии двоих, которые должны были следовать в Екатеринбург. Это были штаб-ротмистр кирасирского Его Величества полка Карангозов и офицер лейб-гвардии 4 стрелкового Императорской Фамилии полка, кажется, в чине капитана, Комаров, впоследствии убитый у Деникина.
Карангозов и Комаров тут же выехали в Екатеринбург. Остальные же две пары не выполнили возложенной на них задачи: одна пара не доехала до Москвы и вернулась, а другая, видимо, прокутила деньги в Киеве же и никуда не ездила.
Мы с Безаком стали совещаться, как собрать указанную Альвенслебеном сумму в 2 000 000 рублей.
Около 15 июля в Киеве начался монархический съезд. Во время работы съезда (он открылся или 11 или 15 июля), вероятно, 18 или 19 июля, — я прекрасно помню, что именно в пределах времени, указанного Альвенслебеном, т. е. между 16 и 20 июля, — я прочел в местных газетах известие, что Государь расстрелян в Екатеринбурге, а Семья куда-то вывезена. Как я помню, в этом сообщении инициатива убийства приписывалась местному уральскому совдепу. Признаться, я был поражен осведомленностью Альвенслебена и, конечно, совершенно не поверил газетному сообщению. Я тут же, прочтя газетное сообщение, отправился на съезд, где встретил и Безака. Было все же решено служить в соборе панихиду. Мне кажется, что многие, может быть, даже большинство не верило или плохо верило в достоверность печального известия. Многие обращались к нам с Безаком с вопросами. Положение наше было затруднительное. Мы не отрицали возможности спасения Государя.
Гетман Скоропадский не был на панихиде в соборе и служил панихиду у себя во дворце, где присутствовал также и Альвенслебен. Очень быстро распространился слух, что Альвенслебен “плакал” во время панихиды. Мы говорили с Безаком между собой: “Как он искусно ведет свою роль”.
В то же время, как я знаю, он встретил на улице князя Виктора Сергеевича Кочубея (Альвенслебен как раз шел с панихиды, а Кочубей прогуливался), и, подойдя к нему, выразил ему как генерал-адъютанту свое сожаление по поводу слуха о смерти Государя и высказал надежду, что в действительности Государь жив.
Предполагавшегося опровержения смерти Государя однако не было. Мне хотелось повидать Альвенслебена, но, как мне тогда казалось, он почему-то стал избегать нас с Безаком. Когда я определенно сделал попытку его видеть, оказалось, что он уехал в Берлин. Возвратился он в августе. Я встретил его на улице и спросил про Государя. Альвенслебен ответил мне, что, к сожалению, ничего не удалось сделать, и Государь, видимо, убит.
Карангозов и Комаров вернулись в Киев, кажется, в августе же. У меня в доме они делали доклад мне и Безаку. Они сначала приехали в Москву и здесь прочли известие об убийстве Государя. По дороге в Екатеринбург они где-то были задержаны в пути, не доехав до него. Но им удалось скрыться и попасть в эшелон, в котором следовали офицеры-слушатели Академии Генерального Штаба, эвакуировавшейся в то время из Екатеринбурга. Эти офицеры сообщили им, что Государь “расстрелян в Екатеринбурге не был”116. Какого числа происходил у них этот разговор с офицерами-слушателями Академии, я не помню.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Александр Николаевич Долгоруков
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года января 29 дня судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.
Дмитрий Борисович Нейдгарт — сведения о личности см. л. д. 3, том 11.
В дополнение к моим показаниям, которые я Вам дал 27 января, я считаю необходимым показать следующее:
Я вспомнил, что во время двукратного пребывания фон Штейна в Тобольске он установил связь нашей группы с Татищевым и Долгоруким. Я точно не могу сказать, каким именно способом было обусловлено установление этой связи. Она была секретна и условна. Незадолго до отъезда Государя из Тобольска Штейном была получена или от Татищева или от Долгорукова условная телеграмма, в которой указывалось, что предлагают “ехать на курорт”. Кажется, в телеграмме еще было: “сомневаемся, выдержит ли здоровье отца”. Эта телеграмма обсуждалась в нашей группе, и, как мне помнится, ответ был послан предостерегающий. Помнится, были такие выражения: “подчинитесь лишь категорическому требованию врачей”. Затем было прибавлено: “высылаем доктора”. Для выяснения того, что происходит в Тобольске, нами были посланы Мандрыка и Борзенко, а я сам пошел к Мирбаху, который меня успокоил, что опасаться нечего.
Упоминание в телеграмме о “курорте” рождало у нас представления о благополучии для Царской Семьи. Но так как в телеграмме указывалось в то же время о “вынужденности” отъезда, то нами для выяснения того, что происходит в Тобольске, и были отправлены Мандрыка и Борзенко. Кроме того, ввиду того положения, которое тогда занимали в Москве немцы, нами была сделана попытка выяснить этот вопрос у Мирбаха. Он не дал мне прямого, определенного ответа, но в общей форме дал мне совершенно успокаивающие заверения.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Припоминаю еще следующее. Поручая фон Штейну передать нам признательность Его Величества, Государю Императору угодно было сказать нам: “помогите и Матушке. Знаю, что Ей плохо”. Во исполнение этой Высочайшей воли, нам переданной фон Штейном, я немедленно же принялся за сбор тайных пожертвований, причем опять услышал от Кривошеина, что он даст столько же, сколько я соберу. Возник вопрос о способе доставления этих денег Государыне Императрице в Крым, с которым сообщения в то время уже были прерваны115. Я решил воспользоваться отъездом в Алушту, по случаю окончания Поместного Собора, с южными иерархами Алуштинского протоиерея Сербинова, которого я знал по делам Комитета снабжения больных и раненых воинов одеждой, председателем которого я в то время состоял. Этот Комитет был прежде под председательством Великой Княгини Марии Павловны, и мне удалось продолжить деятельность Комитета и при большевиках, сохранив его автономность благодаря независимости в денежных средствах Комитета, за которыми не пришлось обращаться к большевикам, и благодаря обильным запасам одежды, которая требовалась для снабжения возвращаемых из плена солдат. Протоиерей Сербинов обещал мне переданные ему мною, насколько помнится, тридцать пять тысяч рублей доставить ливадийскому духовнику Ее Величества для передачи Ее Величеству. Скорый отъезд протоиерея Сербинова лишил меня возможности набрать большую сумму.
Прочитано.
Дмитрий Борисович Нейдгарт
Судебный следователь Н. Соколов
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1921 года января 28 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов, рассмотрев настоящее дело и приняв во внимание:
1) что данными предварительного следствия с достаточной определенностью установлен факт насильственного увоза Государя Императора Николая II из Тобольска;
2) что цель такого увоза Его, вопреки Его желанию, как видно из данных следствия, была непосредственно направлена Яковлевым на особу Государя Императора и Наследника Цесаревича Алексея Николаевича;
3) что все факты в поведении Яковлева, установленные следствием, определенно свидетельствуют о попытке увоза Государя Императора за Екатеринбург, а вовсе не представляют простую попытку перевоза Его из Тобольска в Екатеринбург;
4) что Государь Император усматривал в этой попытке насильственного увоза Его политические цели, осуществлявшиеся немецким правительством;
5) что, как ныне видно из показаний свидетеля Александра Васильевича Кривошеина, факт этот, в главной его основе (факт насилия), подтверждается и им в связи с показанием его о содержании условной телеграммы, полученной группой политических деятелей в Москве из Тобольска накануне увоза оттуда Государя Императора;
6) что показание свидетеля Дмитрия Борисовича Нейдгарта, также принадлежавшего к этой группе деятелей находится, в этом отношении в противоречии с показанием свидетеля Александра Васильевича Кривошеина;
7) что между тем выяснение этого обстоятельства представляется важнейшей задачей предварительного следствия, на основании 396 ст. уст. угол. суд.,
ПОСТАНОВИЛ: свидетеля Дмитрия Борисовича Нейдгарта подвергнуть дополнительному допросу в разъяснение вышеприведенного обстоятельства.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1921 года, января 27 дня, судебный следователь по особо важным делам Омского окружного суда в г. Париже (во Франции) допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного с соблюдением 443 ст. уст. угол. судопр.
Дмитрий Борисович Нейдгарт, 59 лет, православный, временно проживаю в Париже.
До отречения Государя Императора от Престола я состоял членом Государственного Совета и сенатором.
После большевистского переворота я проживал в Петрограде и в Москве.
В январе месяце 1918 года национально-государственные элементы пытались уже создать организации в целях спасения Родины от постигшей ее государственной разрухи. Я входил в группу членов Государственного Совета, представляющую собой правые течения. Если не ошибаюсь, в январе месяце или, быть может, несколько позднее в Москве уже возникла организация, носившая наименование “Правый Центр”112, куда от нашей группы были делегированы член Государственного Совета Алексей Петрович Рогович и два других лица.
Наша группа беспокоилась о благополучии Царской Семьи и решила узнать, в каких условиях Она пребывала в своем заключении в г. Тобольске. В этих целях я постарался, если не ошибаюсь, в январе месяце видеть в Петрограде обергофмаршала Высочайшего Двора графа Бенкендорфа. Он высказывал беспокойство о судьбе Царской Семьи, но никаких сведений о Ней он мне дать не мог. Тогда наша группа решила послать верного человека в Тобольск, чтобы получить верные и точные сведения о жизни Царской Семьи, о Ее нуждах и т. п. Таким человеком мы избрали Владимира Николаевича Штейна, бывшего воронежского вице-губернатора. Он поехал в Тобольск в первый раз, как мне кажется, в январе месяце и скоро вернулся назад. Ему удалось видеться с князем Долгоруким и Татищевым. Он привез нам сведения безотрадные: часть отряда, находившегося при Царской Семье в Тобольске, была очевидно сильно развращена и отравляла покой Семьи; в денежном отношении Августейшая Семья испытывала недостаток.
Тогда наша группа решила прийти на помощь Царской Семье и послать Ей денежную сумму. Ввиду моих добрых отношений к Александру Васильевичу Кривошеину, возглавлявшему тогда “Правый Центр”, я обратился к нему. Кривошеин довольно скоро после моего разговора с ним вручил мне денежную сумму в 100 000 рублей. Тогда наша группа собрала еще 150 000 рублей, и Штейн снова отправился в Тобольск113.
Я помню он приехал в Тобольск во второй раз как раз тогда, когда Государь постился. Это было безусловно на первой неделе Великого Поста. Целью поездки Штейна во второй раз было вручение денежной суммы. Больше мы никакой помощи оказать реально не могли.
По своему возвращению Штейн доложил нам о результатах своей поездки. Он виделся с князем Долгоруким и Татищевым и передал им деньги. Он доставил нам за их общей подписью расписку в получении ими денег и представлении их Его Величеству, каковую расписку мы в целях предосторожности тогда же и сожгли.
Мы получили от Ее Величества выражение Ее признательности нам: шейные образки.
Положение личное Царской Семьи продолжало оставаться все таким же, каким его застал Штейн и в первый раз. Общее же положение государства продолжало все более и более ухудшаться. Поэтому мы решили иметь в Тобольске постоянных своих людей, которые бы нас извещали о всем, что происходит в Тобольске по отношению Царской Семьи. Для этой цели от нас были посланы в Тобольск флигель-адъютант Мандрыка и офицер уланского Его Величества полка Борзенко. Скоро мы стали получать от них условные телеграммы, из которых мы могли понять только одно, что Государя и Семью куда-то увозят. Кто увозит и куда увозит, этого нельзя было установить из содержания осторожных телеграмм. Затем мы получили от Мандрыки сведения, что Царская Семья задержана в Екатеринбурге. Ему удалось доехать тогда вслед за Семьей до Екатеринбурга. Он даже доставил нам рогожку, которая была постлана на сиденье в экипаже Императора.
В виду того положения, которое занимали немцы с весны 1918 года в России, наша группа, в целях улучшения положения Царской Семьи, пыталась сделать все возможное в этом отношении через немецкого посла графа Мирбаха. По этому вопросу я сам лично обращался к Мирбаху раза три. В первый раз я был у него еще тогда, когда мы ничего не знали об отъезде Царской Семьи из Тобольска. В общей форме я просил Мирбаха сделать все возможное для улучшения Ее положения. Мирбах обещал мне оказать его содействие в этом направлении и, если не ошибаюсь, он употребил выражение “потребую”. Когда мы узнали об увозе Семьи, я снова был у Мирбаха и говорил с ним об этом. Он успокаивал меня общими фразами. На меня произвело впечатление, что остановка Царской Семьи в Екатеринбурге имела место помимо его воли. Исходило ли от него приказание о самом увозе Семьи из Тобольска куда-либо в целях Ее спасения, я сказать не могу.
Мне не известен факт присылки Долгоруким или еще кем-либо из лиц, находившихся при Семье, телеграммы, в которой бы говорилось о вынужденном отъезде Государя. Такой телеграммы мне Штейн не показывал, и об этом я ничего не знаю.
Обещая мне сделать все возможное для улучшения положения Царской Семьи, граф Мирбах сказал мне приблизительно так: “Я не только от них (большевиков) потребовал, но и сопроводил требование угрозой”. При моих настоятельных просьбах к Мирбаху облегчить судьбу Царской Семьи я, помнится, в разговоре задал ему даже вопрос, что он собой представляет в Москве: диктатора, посла или просто пленника большевиков114.
266
В состав нашей группы входили, кроме меня, князь Алексей Александрович Ширинский-Шихматов, Алексей Петрович Рогович, Алексей Дмитриевич Самарин, князь Борис Мещерский, исполнявший обязанности московского губернского предводителя, и Александр Александрович Римский-Корсаков. Все эти лица — члены Государственного Совета, кроме Мещерского.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Дмитрий Борисович Нейдгарт
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1920 года октября 23 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал:
Павел Николаевич Милюков, 61 года, временно проживаю в Париже, православный.
На Ваши вопросы могу показать следующее.
Я входил в состав Временного правительства в качестве министра иностранных дел и был у власти с первого момента возникновения Временного правительства и, приблизительно, до 2 мая.
Выйдя из состава правительства, я оставался в Петрограде до 25 октября 1917 года. В этот день я уехал в Москву; пробыл там, приблизительно, недели две и уехал в Ростов. В мае месяце 1918 года я выехал в Киев. Поздней осенью 1918 года я был в Яссах, недолго — в Одессе, а затем выехал за границу.
Таким образом, в 1918 году я в Москве сам лично не был. Однако группировка русских общественных сил за это время мне известна. Такая группировка первоначально происходила в Петрограде, но затем центральным пунктом стала Москва. В то время, т. е. в самом конце зимы 1918 года и в начале ранней весны этого года в названных мною центрах существовало две общественных группы, носившие серьезный характер. Это были — “Правый центр” и “Левый центр”. В первую группу входили кадэ и более правые элементы, во вторую — кадэ и более левые элементы. Мне известно и я положительно удостоверяю, что правые элементы “Правого центра”, полагавшие, что в разрухе, постигшей Россию, нельзя обойтись без посторонней иностранной помощи, держались того мнения, что эту помощь могут оказать России только одни немцы, в согласии с которыми и надлежит идти русским национально-государственным силам. Левые элементы “Правого центра” и “Левый центр”, также полагавшие, что в этой разрухе не обойтись без посторонней помощи, не думали однако, что можно и следует рвать прежние связи — союзнические, и боролись, в этом отношении, с первыми элементами. Представители последних вели переговоры с немцами, имевшими тогда официальное представительство в Москве в лице графа Мирбаха. Я помню имя того лица, которое, кажется, чаще всего упоминалось в то время (со стороны немцев). Это доктор Рицлер, входивший в состав немецкого посольства. Мне думается, я не ошибусь, если скажу, что с нашей (русской) стороны решительнее других выступал в этих переговорах Владимир Иосифович Гурко.
Однако из этих переговоров ничего не вышло. Во-первых, русские элементы пошли в разброд. Немецкая ориентация не была воспринята левыми элементами “Правого центра” и в нем произошел, таким образом, по самому основному вопросу раскол. Во-вторых, не принимали и, в конце концов, не приняли русских основных требований и немцы. Русские требования содержали обязательные условия: аннулирование Брест-Литовского договора и единство России. Немцы не пошли на это.
Оба эти фактора, т. е. раскол русских сил и поведение немцев повлекли за собой возникновение двух других групп, заменивших обе названные. Это были “Союз Возрождения”, сменивший “Левый центр”, и “Национальный центр”, сменивший “Правый центр”. Не касаясь их различия друг от друга, я скажу, что обе эти группы были — союзнической ориентации. Был и еще один фактор, способствовавший такой новой группировке. Это — отношение к нам, к России, — союзников, следивших за событиями и принявших известное участие в борьбе с немецкими течениями в русских группах. Образование, так называемого, “восточного фронта” как раз и относилось тогда к этому времени. Средствами союзников и был тогда образован этот фронт, являвшийся по существу явления новым русско-германским фронтом. Конечно, по существу явления борьба на Волге с большевиками была, следовательно, продолжением войны с Германией.
Я лично не разделял тогда тех чаяний, которые существовали у большинства членов моей партии кадэ по этому вопросу. Я был убежден, что создание фронта в таких условиях, как это происходило, не приведет к хорошим результатам. Союзники не обладали тогда на Волге своими собственными реальными силами. Такие силы были только в руках одной Японии. Я был убежден, что Япония достаточных сил для этого на Волгу не даст и, как видите, я не ошибся. Предполагая, что в реальных условиях того времени для нас, быть может, представляется возможным прийти к выгодному соглашению с Германией, я не скрывал тогда этих моих взглядов. В Киеве я имел по этим вопросам суждения с представителями немецкой власти. Таким лицом, которое вело со мной беседы со стороны немцев в Киеве, был Гассе, заведывавший у них разведывательной частью. Я отстаивал те же самые начала в беседах с ним, какие выдвигались и в Москве, т. е. аннулирование Бреста и неделимость России. Но ответ немцев, переданный мне Гассе, был отрицательный. Они не только не шли на отмену Брестского договора, но наоборот клали его в основу наших будущих взаимоотношений. В частности, они требовали и других условий, для блага России неприемлемых, как самостоятельность Украины и разрешение вопроса о Балтийских провинциях, невыгодное для нас.
В самой Германии не было единства по этим основным вопросам. Большинство в рейхстаге не шло навстречу русским требованиям и, защищая их немецкие требования, конечно, тем самым желало опираться на большевиков. Меньшинство, т. е. военная партия смотрело на эти вопросы иначе и, быть может, его точка зрения, в конце концов, могла бы быть соглашена с русской. Но восторжествовала у них первая.
Не может быть ни малейшего сомнения, что те немецкие элементы, которые желали уничтожения большевиков в России, не мыслили будущего правительства в России иным, кроме монархического.
Я не могу Вам сказать ничего по поводу того, что у немцев было определенное лицо, кандидатуру которого они желали бы видеть на русском Престоле. Но в результате всех обсуждений, всех переговоров с ними и в результате бесед моих с Гурко у меня отложилось тогда в памяти, что немцы или желали или даже пытались реально спасти Царя и Наследника, причем я лично усматривал тогда в этом и политическое значение — их нежелание, чтобы какие-либо иные элементы, враждебные им, воспользовались личностью Николая Александровича и Его Сына. Я сам никогда однако об этом ни с кем из немцев бесед не вел. Повторяю, так у меня тогда отложилось в памяти в результате общения моего с известными сферами. Припоминаю, тогда говорилось, что с таким “требованием” обращался к большевикам или должен был обратиться Мирбах. Вам, как я думаю, больше осветит это явление Гурко. Может быть, в этом отношении Вам также может быть полезен Крыжановский.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно. Прошу внести следующие поправки. Крайние правые элементы, которые вели переговоры с немцами, в состав “Национального центра” не вошли.
Слухи о желании Мирбаха спасти Царя и Наследника шли из Москвы. В Киеве же назывались иные имена, как кандидаты на Престол.
Прочитано.
Павел Николаевич Милюков
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1920 года сентября 15 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля и он показал:
Александр Иванович Гучков, 56 лет, православный, временно проживаю в г. Париже.
Ввиду событий в России я с лета 1919 года до последнего времени, с небольшими перерывами, проживал в г. Берлине.
Там я встречался с некоторыми лицами, принадлежавшими к числу высших военных начальников в Германии и, между прочим, с генералами Людендорфом, Гофманом и адмиралом Гопманом. Как известно, генерал Людендорф играл у немцев выдающуюся роль как непосредственный помощник главнокомандующего всеми вооруженными силами Германии; генерал Гофман был начальником штаба командующего русским фронтом Леопольда Баварского и главным представителем Германии при заключении Брест-Литовского мира; адмирал Гопман командовал германской эскадрой в Черном море.
В беседах со мной все названные мной лица высказывались, что к весне 1918 года, увидев воочию характер деятельности большевиков в России, они ясно поняли опасность, угрожающую самой Германии, если большевики останутся долее у власти. Они настаивали перед своим правительством на необходимости свержения большевиков германской вооруженной силой и создания в России правительства порядка, не враждебного Германии.
Это они считали необходимым сделать также и в целях возможности воспользоваться экономическими ресурсами России для продолжения своей борьбы на Западе. Однако сопротивление такому плану со стороны деятелей дипломатических и вообще гражданских, пугавших Императора примерами печальной судьбы Карла XII и Наполеона, углубившихся в Россию, и указания на огромную численность потребных для такого плана войск, необходимых в то же время на Западном фронте, перевесило, и план не был приведен в исполнение. Никаких указаний о форме желательного в России образа правления в беседах со мной они не высказывали.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Александр Иванович Гучков
Судебный следователь Н. Соколов
Копия
15 сентября 1920
№ 307
Лондон
Судебному следователю
по особо важным делам
Н. А. Соколову
Милостивый государь Николай Алексеевич,
Все полученные мною от Вас телеграммы поддаются расшифрованию. Но из них только одна относится к интересующему Вас делу, а именно та самая, которую Вы таковой и считали, т. е. телеграмма от 17 июля111.
Все же остальные относятся к военным операциям и к Вашему делу отношения не имеют.
При сем прилагаю текст расшифрованной телеграммы от 17 июля и самый способ расшифрования.
Кроме того, прилагаю тексты трех телеграмм от 26 июня, 2 и 3 июля, не имеющих отношения к Вашему делу.
Примите уверения в совершенном уважении А. Абаза
С подлинным верно.
Судебный следователь по особо важным делам Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1920 года сентября 13 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал:
Борис Владимирович Свистунов, 36 лет, дворянин, временно проживаю в г. Париже, rue des Saints Pe’res, 64.
Я — офицер Генерального Штаба, полковник. Я участвовал в европейской войне, будучи старшим адъютантом штаба 56 дивизии, а затем помощником старшего адъютанта штаба Особой армии.
Приблизительно через месяц после переворота108 я был эвакуирован с фронта как больной и проживал некоторое время в Саратове. Осенью 1918 года я уехал из Саратова в Москву, а затем в Киев. Во время гетманства109 я принял назначение помощника начальника миссии Красного Креста и был отправлен в Берлин для устройства русских военнопленных, бывших в Германии. В Берлин я приехал в январе месяце 1919 года и жил там до последнего времени.
Проживая в Берлине, я имел там общение с немецкой военной средой и общественными силами национальных немецких партий. В беседах с немцами, в моих наблюдениях я старался выяснить некоторые вопросы, интересовавшие меня с точки зрения наших русских интересов.
Мое пребывание в Германии не дало мне никаких данных для суждения по вопросу о том, принимали ли немцы какие-либо меры, чтобы вызвать у нас февральскую революцию. Пребывание на фронте давало мне основания думать, что они вообще боролись с нами пропагандой, внушая нашим солдатам пацифисткие идеи. В их прокламациях проводились идеи: ни германский, ни русский народы не желают войны. Ее не хочет и Царь. Войны хотят Николай Николаевич и правительство, поступающее так в угоду Англии.
Но они не пытались скрывать и сами признавали, что они воспользовались нашей революцией в целях уничтожения фронта и развала России как боевой единицы. Преимущественно этих целей они достигали через большевиков, сознательно работавших в таком направлении.
После Брест-Литовского мира, в котором сами немцы вовсе не видели чего-либо постоянного, твердого, определенного, не подлежащего никаким изменениям, они скоро поняли, какую опасность для самой же Германии представляет большевизм как социальное осуществление известных начал. Военные круги, руководившие борьбой с Антантой, стали опасаться, что для продолжения войны на Западе большевизм в России опасен для самих немцев в Германии как социальная зараза, способная обессилить их собственный тыл. Тогда у немцев возник план, имевший сторонников в среде их высших военных чинов. Он предполагал быстрое наступление внутрь России значительными силами, чтобы в короткий срок свергнуть большевиков, помочь возникновению в России нового правительства и заключить с ним в отмену Брестского новый мир, который бы удовлетворил обе стороны. Они ожидали от такого плана следующих выгод, кроме самого уничтожения большевизма: возникшее при их содействии правительство России заняло бы в их борьбе с державами Согласия благоприятный для них нейтралитет, а это дало бы им возможность взять все их силы с русского фронта, где они все же продолжали держать войска, и бросить их исключительно на Запад; кроме того, это дало бы им возможность получить в России неисчерпаемый источник всяких материальных ресурсов, столь нужных им для продолжения борьбы на Западе. В результате такое положение сулило им если не победу на Западе, то хороший мир с союзниками.
Но план этот не был принят цивильными элементами, стоявшими у власти. Они сумели убедить Императора отвергнуть его, и было принято решение оставить Россию в том виде, в каком она была, и кончать войну на Западе сильным ударом.
Я удостоверяю, что на основании моих наблюдений во время моего пребывания в Германии у меня образовался именно такой определенный взгляд. В этом отношении Вам, быть может, осветит эти обстоятельства Александр Иванович Гучков, видевшийся в Германии с некоторыми весьма ответственными лицами: известным генералом Людендорфом, творцом Брестского мира Гофманом, и адмиралом Гопманом.
План уничтожения большевиков вооруженной силой, как мне кажется, не оставался у немцев только в стадии предположений. Я слышал от многих лиц из их среды, что для похода в Россию у них было готово определенное число дивизий. Этим наступлением должна была открыться летняя кампания 1918 года. Следовательно, обсуждение такого плана, вообще разработка его, вероятно, имела место в конце зимы — начале весны 1918 года.
Я не знаю, каким именно немцы представляли себе будущее правительство России, которое должно было при их помощи заменить большевистскую власть. Но учитывая их психологию того момента, я думаю, что вряд ли они его представляли себе республиканским.
В самой России в конце зимы — начале весны 1918 года соотношение общественных антибольшевистских сил было следующее. В Москве в указанное время существовало две антибольшевистских группы: “Союз возрождения” и “Национальный центр”. С партийной точки зрения, в “Союз” входили кадеты и партии левее их; в “Центре” были некоторые кадеты и группы, стоявшие правее их. Обе группы понимали, что для свержения власти большевиков необходима помощь извне. Но “Союз” стоял на союзнической платформе, а “Центр”, не веривший в эту помощь, стоял на немецкой платформе. Его члены (“Центра”) вели переговоры с немцами, интересы и власть которых представлялись в то время в Москве Мирбахом.
Соглашения с немцами не последовало. Их ответ, записанный кем-то из лиц, ведших с ними переговоры (вероятно, запись была сделана после самого факта переговоров), мотивировался так: мы не видим гарантий в прочности вашего будущего правительства для наших интересов. Ваше правительство, если мы вам поможем уничтожить большевиков, не будет поддержано интеллигенцией, так как “сливки” вашей интеллигенции — кадеты не желают идти с нами. (Как известно, по этому именно вопросу в среде кадетской партии образовался раскол, и один из вождей партии Милюков коренным образом разошелся тогда с большинством.) Таким образом, переговоры с немцами, которые велись некоторыми из членов “Центра”, ни к чему не привели, и одной из причин этого, как указывали немцы, был раскол в среде кадетов. Были ли при этом немцы искренны, я не знаю. Может быть, конечно, были и другие причины, не могу сказать.
Я также не могу сказать, от кого именно исходил почин переговоров с ними. Но как будто бы чувствуется некоторая связь между переговорами с ними в Москве, с одной стороны, и их собственным планом уничтожения большевиков, с другой.
Я не могу назвать Вам никого из тех лиц, которые вели переговоры с немцами в Москве110. Я не желаю называть также никого из тех лиц, которые входили в указанные мной антибольшевистские группы, так как полагаю, что, ввиду условий времени, это, быть может, пагубно отразится на их благополучии.
Находился ли в какой-либо связи факт перевоза Государя из г. Тобольска с планом немцев уничтожения большевиков и с группировкой антибольшевистских групп в Москве, я не знаю и ничего по этому поводу Вам рассказать не могу.
“Национальный центр”, конечно, был группой монархической. Мнения его членов дробились: одни стояли за признание акта отречения, другие его совершенно отрицали, указывая, что акта отречения не существует, третьи признавали отречение Императора, но не признавали Его отречения за Наследника.
Будучи в Берлине, я познакомился там приблизительно в январе — феврале 1919 года с офицером Сергеем Марковым. По имевшимся у меня сведениям, он был корнет Крымского полка, шефом которого была Государыня Императрица. Из себя он был такой: лет 26 на вид, среднего роста, коренастый, темный шатен. Он мне говорил, что он находился с Императором в общении, когда Он находился в заключении в Тобольске или Екатеринбурге; кажется, он что-то упоминал и про Тюмень, но хорошо этого я не помню. Он говорил о том, что везет письмо от Императрицы кому-то из родственников. Марков уверял, что вся Царская Семья жива. Я положительно знаю, что он прибыл в Берлин из Киева. Я положительно знаю, что в Киеве он проживал под именем Краузе. Он был у немцев на привилегированном положении по сравнению с другими русскими офицерами. Впрочем, он, как мне помнится, был у немцев переводчиком. На меня лично Марков произвел впечатление не особенно солидное и поэтому не внушал мне особого доверия. Он себя называл и, вероятно, действительно был монархистом совершенно определенной немецкой ориентации.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Полковник Генерального Штаба Борис Владимирович Свистунов
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1920 года сентября 10 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля и он показал:
Василий Алексеевич Маклаков, 50 лет, российский посол во Франции, проживаю в г. Париже, православный.
В начале ноября 1916 года ко мне обратился князь Юсупов через своего управляющего с просьбой его принять. В назначенный час он приехал. Это было скоро после тех заседаний Государственной Думы, 1—3 ноября 1916 года, в результате которых Штюрмер подал в отставку, но до того дня, когда стало известным, что Протопопов в отставку не уйдет; в эти дни слухи об отставке Протопопова были очень упорны и исходили из хорошо осведомленных источников; так, например, мне лично говорил Великий Князь Николай Михайлович о том, что эта отставка решена. Таким образом, Юсупов приехал ко мне в те дни, когда дело Думы, поставившей своей задачей удалить из правительства Штюрмера и Протопопова, казалось выигранным.
Юсупов, после нескольких слов приветствия, начал приблизительно так: “Я читал Вашу речь в Думе — (я был один из тех, который в эти дни говорил в Думе против правительства Штюрмера); — вполне Вам сочувствую; вы все, Вы и Ваши друзья, хотите блага России, но не знаете самого главного. Вы идете совершенно ложным путем. Вы торжествуете победу, что ушел в отставку Штюрмер и ждете отставки Протопопова. Поверьте, что если Штюрмер вышел в отставку, то только потому, что Императрица на четверть часа опоздала приехать в Ставку, — иначе Штюрмер бы не ушел. Протопопов же не уйдет, так как все нужные меры приняты, и что бы вы ни говорили и что бы ни делали, он останется на месте. И все это потому, что вы не знаете, какую роль в нашей внутренней политике играет Распутин. Вы ничего не можете добиться у Государя, если этого Распутин не захочет. Вы можете иногда сделать кое-что помимо его, без его ведома, но, если успеют принять меры вовремя, то вы бессильны. Государь до такой степени верит в Распутина и так всецело находится под его влиянием и лично Сам и через Императрицу что, если бы произошло народное восстание, народ шел бы на Царское Село, посланные против него войска разбежались бы или перешли на сторону восставших и все бы требовали отставки того или другого министра, а с Государем остался бы один Распутин и говорил Ему: “не бойся”, то Он бы не уступил. Вот почему все ваши попытки изменить политику помимо него в корне ложны. У вас есть только два выбора: вы или должны приобрести Распутина, иметь его на своей стороне, или же его устранить, т. е. убить. Иного выхода нет”.
На это я, помню, ответил ему несколькими банальными фразами о том, что если бы это была правда, то дело, очевидно, не в Распутине, так как важно не то, что существует Распутин, а что он может иметь такое влияние; словом, что виноват режим, а не личность; что если убьют или уберут Распутина, то появится какой-нибудь Мардарий и т. д. На это Юсупов с большой живостью мне ответил: “Вот в этом-то Вы глубоко ошибаетесь. Вы не занимались оккультизмом, а я им занимаюсь давно и могу Вас уверить, что такие люди, как Распутин, с такой магнетической силой, являются раз в несколько столетий. Императрица — нервная женщина, и часто бывали люди, которые имели на Нее влияние, но никто никогда не имел подобного влияния. Распутин действует даже не только непосредственно на Государя. Сила его такова, что я видел, как Государь, когда Императрица шла от Распутина требовать от Него чего-нибудь, прятался от Нее, так как знал, что не в силах будет отказать. Эта сила обнаружилась не сразу, но теперь она в полном развитии и никто Распутина не сможет заменить; поэтому устранение Распутина будет иметь хорошие последствия. Если Распутин будет убит, Императрицу придется через несколько же дней посадить в дом для душевно больных; Ее душевная жизнь поддерживается только Распутиным; она вся рассыпется, когда его уберут; а если Императрица будет сидеть в больнице и не сможет влиять на Государя, то по своему характеру Он будет очень недурным конституционным Государем”.
Не могу сейчас за давностью времени припомнить всех тех примеров, которые приводил мне Юсупов в доказательство, что сила Распутина действительно сверхъестественная и что потому никаким влиянием на общественное мнение и убеждением от Государя нельзя добиться того, чего Распутин бы не захотел. В результате, когда Юсупов категорически сказал, что из поставленной им дилеммы он выбор уже сделал и считает необходимым Распутина убить, я, в виде последних возражений, указал ему на опасность, которой он лично подвергается. Юсупов с некоторым недоумением ответил, что не предполагает сделать это убийство сам; если бы он, почти член Императорской фамилии, это сделал, то это в сущности уже революция; но он рассчитывает, что те революционеры, которые не раз жертвовали жизнью для убийства министров, не могут не понять, что ни один министр не причинил России столько вреда, сколько ей принес зла Распутин. Я указал ему, что как раз революционеры не станут трогать Распутина; революционеры — враги самого режима, и Распутин оказывает им, революционерам, несравненную услугу; никто из них не тронет того, кто пошатнул в России обаяние монархии.
Тогда Юсупов сказал, что если на это не пойдут идейные революционеры, то, может быть, можно было бы найти людей, которые бы это сделали за деньги. Я указал ему, что это было бы величайшей неосторожностью и что я, раз он ко мне обратился, могу дать ему один совет — никогда об этом ни с кем не говорить; он, очень может быть, найдет человека, который за деньги согласится убить Распутина, но такой человек очень скоро поймет, что ему выгоднее шантажировать Юсупова, чем убивать Распутина, что этим он отдаст себя всецело в его руки и себя скомпрометирует. На этом у нас довольно скоро разговор закончился. Когда Юсупов уходил от меня, я сказал ему, что поддерживаю свой совет не обращаться к людям, которые бы стали делать это из корысти, но что если он еще хочет когда-либо поговорить со мной на эту тему, я к его услугам.
После этого разговора прошло довольно много дней. В конце ноября или в начале декабря, во всяком случае, после той знаменитой речи Пуришкевича 19 ноября, когда он, обращаясь к министрам, сказал: “Идите к Государю, падите перед Ним на колени и просите Его отстранить Распутина”, — Пуришкевич, встретив меня в зале Государственной Думы, отвел меня в сторону и спросил, видел ли я Юсупова. В дальнейшем разговоре он мне сказал, что убийство Распутина уже решено, назначено на ночь с 17 на 18 декабря, все подробности обдуманы; что он знает, что Юсупов обращался ко мне и что я отнесся к этому отрицательно; что он, Пуришкевич, знает, что это было вызвано, главным образом, отрицательным отношением к идее Юсупова привлечь к этому делу корыстных исполнителей, что он со мной согласен и что теперь дело ставится на иных началах. В заговоре против Распутина участвуют только идейные интеллигентные люди; он их всех пятерых перечислил: это были, как теперь уже известно, кроме их двоих, еще доктор Лазаэрт, служивший в поезде Пуришкевича, Сухотин и Великий Князь Дмитрий Павлович. Пуришкевич спросил меня от имени Юсупова, соглашусь ли я теперь, ввиду исполнения моего предложения, в случае нужды ко мне обратиться, принять Юсупова, чтобы поговорить о некоторых подробностях. Я согласился.
Юсупов приехал ко мне. Он рассказал мне в общих чертах, как он думает организовать это убийство. На это я сказал ему, что становясь на его точку зрения, которую он развивал мне в нашу первую беседу, нельзя устроить так, чтобы Распутин пропал бесследно, как это предполагалось, и чтобы труп его не был найден; необходимо, чтобы смерть его была очевидна; иначе Императрица будет надеяться, что он когда-нибудь разыщется, какие-нибудь его друзья симулируют его бегство и будут продолжать его дело. Поэтому необходимо, чтобы труп был найден. Но, с другой стороны, также необходимо, чтобы виновные имели возможность не быть обнаруженными. Я не считал возможным в состоянии, в котором находилась Россия, поставить процесс об убийстве Распутина. Такой процесс поднял и взволновал бы всю Россию; а с другой стороны, было также невозможно, чтобы убийство человека, хотя бы Распутина, было признано безнаказанным.
Оставалось поэтому одно: устроить так, чтобы следственные и полицейские власти, которые и те и другие были бы в сущности в душе рады смерти Распутина, имели бы возможность убийц не найти. Потому же я настойчиво советовал участникам ни при каких условиях в этом убийстве не признаваться, какую бы популярность это им ни доставило. Исходя из этой точки зрения, я в нескольких беседах с Юсуповым критиковал те планы, которые он мне предлагал, указывая на то или другое его неудобство.
За несколько дней до предполагаемого убийства Юсупов обратился ко мне с просьбой во время убийства быть у него в доме, чтобы я и тут мог дать ему нужный совет в случае осложнения; у меня уже давно в этот самый день был назначен доклад в Московском юридическом обществе о крестьянском вопросе; я не мог его отложить. Юсупов очень настаивал, говоря о том, что из всех пяти участников, как это ни странно, он самый хладнокровный и предусмотрительный; что остальные часто высказывают такие странные мнения, при которых он не уверен, что они не сделают какого-либо ложного шага. Это действительно было сделано потом Пуришкевичем, который рассказал городовому, кто он и что в доме Юсупова был только что убит Распутин; городовой тотчас доложил это в участке. Конечно, не такими приемами можно было облегчить работу следственной власти.
Я обещал Юсупову сделать попытку отложить свой доклад, но через несколько дней Пуришкевич, встретив меня в Государственной Думе, сказал от имени Юсупова, что он не просит меня больше быть там, так как этому воспротивился Великий Князь Дмитрий Павлович; Великий Князь находил, что к этому делу не нужно привлекать из политически левых элементов, что убийство затеяно истинными монархистами для спасения монархии и что участие кадета придало бы ему совершенно иной характер.
Таким образом, я в день убийства читал лекцию в Москве и о подробностях его слышал только после от участников. Они Вам могут это лучше рассказать, но в описании этого убийства меня поразила все-таки необычайная живучесть Распутина. Сначала его пробовали отравить ядом — цианистым калием; он выпил три рюмки вина с примесью раствора этого яда и съел семь пирожков с ядом в виде порошка. Когда яд не подействовал, Юсупов выстрелил в него из револьвера, и Распутин упал замертво. Тогда участники уехали за автомобилем, а на месте остались только Юсупов и Пуришкевич. Приблизительно через час после этого Распутин, лежавший как бы мертвым, встал и выскочил на двор. Пуришкевич догнал его и выстрелил ему в затылок. Он снова упал, был втащен в комнату, и Юсупов в припадке бешенства разможжил ему голову. После этого его обмотали в ковер, отвезли на Невку и бросили в воду. Как мне говорили, несмотря на это, при вскрытии оказалось, что он попал в воду еще живым. Вот эта фантастическая живучесть человека, тем более замечательна, что, кажется, первая пуля задела ему сердце, конечно, не могла меня не поразить.
Таким образом, мотивируя необходимость убить Распутина, Юсупов ничего мне не говорил про связь Распутина с немцами. Но я хорошо припоминаю, как Хвостов, бывший министром внутренних дел, в последние дни своего министерства рассказывал мне, что он учредил наблюдение за Распутиным и что для него было совершенно ясно, что Распутин был окружен лицами, которых подозревали, как немецких агентов. Многие из тех лиц, на которых падало подозрение военной контрразведки как на немецких агентов, совершенно самостоятельно специальной разведкой за Распутиным оказывались в большой от него близости. Это совпадение было настолько разительно, что Хвостов счел своим долгом, по его словам, доложить об этом Государю, и это было причиной его немилости, его опалы
254
и отставки. Считаю однако своим долгом удостоверить, что тот же Хвостов, который в это время считал себя очень обиженным Императорской четой и очень дурно вообще отзывался о личности Государя, ни на минуту не допускал мысли, что Императорская чета могла бы иметь соприкосновение с германской интригой. Напротив, он рядом соображений и фактов это энергично отрицал.
Я не припоминаю, говорил ли мне Пуришкевич о каких-либо подробностях в этом же порядке фактов, но очень хорошо помню, как однажды Пуришкевич при мне, когда обсуждался ход войны, сказал в Думе, что пока существует Распутин, мы победить не можем.
Протопопова я знал очень давно, так как десять лет был с ним товарищем по Государственной Думе, и считал его всегда человеком очень обходительным и любезным, неглупым, хорошим товарищем; мне никогда в голову не приходило ни того, что он мог бы стать министром, ни еще менее того, чтобы для достижения этого он унизился до хлопот у Распутина. Эта сторона дела мне не только не была знакома, но плохо мирилась с моим представлением о Протопопове. Вообще первое движение лиц, знавших Протопопова, когда узнали, что он будет министром, был неудержимый смех, а не негодование, так как всем показалось смешно, что Александр Дмитриевич Протопопов может оказаться когда-нибудь на таком посту. Этому не противоречит и то, что он был избран в товарищи председателя Думы.
Избрание его состоялось при несколько исключительных условиях. Тогда был председательский кризис. Вышел в отставку после одного вотума Думы Коновалов. Никто из оппозиции не хотел занимать этого места; его пришлось отдать октябристам, из которых тоже никто не хотел идти, опасаясь, что думская оппозиция будет мстить этому товарищу председателя. Один Протопопов рискнул поставить свою кандидатуру и был выбран. Он мог сделать это, повторяю, потому, что он отличался всегда большой обходительностью и любезностью и в Думе лично к нему относились хорошо, считая его немного легкомысленным, но очень приятным товарищем.
Все то, что потом произошло с Протопоповым, можно (до) известной степени объяснить и несомненным его болезненным состоянием, признаки коего замечали давно. Так, когда он был выбран товарищем председателя, он, неожиданно для всех, из своего думского кабинета устроил спальню и приходил туда ночевать, хотя имел квартиру; на мой вопрос, зачем он это делает, он мне отвечал, что он очень расстроен нервами и не может спать дома. Припоминаю другую странность, которая показалась близкой уже к ненормальности. Когда он был назначен министром внутренних дел, то в первый раз явился в Думу на заседание бюджетной комиссии. Явился туда в жандармском мундире и прежде чем войти в комнату, где заседала комиссия, просил думских приставов, его встретивших, показать ему здание Думы; обходил вместе с ними все комнаты, не исключая и зала заседаний, которое он знал превосходно.
255
Узнав про это, мы все, члены Думы, смеялись и говорили, что Протопопов сошел с ума. Поэтому мне очень трудно разграничить в поступках Протопопова то, что нужно отнести на счет ненормальности Протопопова, и то, что могло бы быть при других обстоятельствах объяснено тонким расчетом, желанием сознательно использовать ненормальность Императрицы.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
В. Маклаков
Судебный следователь Н. Соколов
[Протокол допроса К. И. Ярошинского, 4 сентября 1920 г.] // Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг.: [Сб. материалов] / Сост. Л. А. Лыкова. — М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 1998. — С. 248—249. — (Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв; [Т.] VIII).
ПРОТОКОЛ
1920 года сентября 4 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал:
Карл Иосифович Ярошинский, 43 лет, потомственный дворянин Подольской губернии, католического вероисповедания, имею дом в Лондоне, чаще нахожусь в Париже.
До революции я, по большей части, проживал в Петрограде. Главным образом я работал над вопросами финасово-экономического восстановления России, имел личное состояние в землях и сахарных заводах.
Во время войны я финансировал лазарет имени Великих Княжен Марии Николаевны и Анастасии Николаевны, находившийся в Царском, и заведовал им. Кроме того, в санитарном поезде Ее Величества Государыни Императрицы я был помощником заведующего (коменданта) поезда. В силу этих обстоятельств я был Государю Императору и Его Семье лично известен.
Когда произошел переворот и Царская Семья находилась в Царском, я не хотел уезжать из Царского, не простившись с Семьей. Я знаю, что никто тогда, даже из самых приближенных к Ней лиц, не хотел идти к Ней, кроме одного священника, который был в составе названного мною санитарного поезда.
Во время пребывания Царской Семьи в Тобольске в Петрограде была группа лиц, которая поставила себе целью помочь Царской Семье в целях облегчения Ее материального положения и спасения Ее, как это удастся на месте. Я не помню, кто именно обратился ко мне от этой группы. Я сам имел общение в ней с членом одного из государственных учреждений Лошкаревым, не знаю, членом Думы или же совета. Я знаю только, что с Лошкаревым была связана и Анна Александровна Вырубова. Я дал этой группе в два раза 75 000 рублей: в первый раз 25 000 и во второй раз 50 000 рублей. Эти обе суммы я передал, как я помню, в квартире Лошкарева в закрытых пакетах двум курьерам. Оба они, вероятно, были офицеры. Фамилий их я не знал и не знаю, знаком с ними я не был. Один из них был среднего роста, блондин, другой — низенький, черноватый. Кроме того, я передал Вырубовой в разное время для этих же целей сумму свыше ста тысяч рублей.
Я заказывал у придворного портного Нольдштерма и костюмы для Императора. Вырубова, как мне известно, заказывала для Семьи дамские вещи. Я имею сведения, что первая из указанных мною сумм была доставлена Царской Семье. О судьбе второй суммы я не осведомлен.
Через тех же, вероятно, курьеров я получил от Вырубовой два письма от Императрицы и одно письмо от Марии Николаевны. Ничего особого в этих письмах не было: они, конечно, могли быть только осторожными. Вырубова передавала мне, что Царская Семья думала, что деньги я сам привез ей: об этом писала Вырубовой в письме Императрица. А деньги курьер передал Им, кажется, через одну из горничных107. Семья и попросила, чтобы этот курьер прошел с горничной мимо окон дома, Вырубова мне передавала, что Семья была удивлена, увидев не меня. Я не знал лично Распутина. Не знал я и семьи его. Может быть, фамилии офицеров-курьеров, если только это были офицеры, и были Соловьев и Марков; я не знал их лично и фамилий их тогда не знал.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Карл Ярошинский
Судебный следователь Н. Соколов
Копия
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1920 года августа 25 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов рассмотрев предварительное следствие по настоящему делу и приняв во внимание:
1) что в деле имеются семь шифрованных телеграмм, содержание которых приведено в протоколе 23 февраля 1919 года (пункты 2, 3, 5, 7 и 8; л. д. 71—75 об., том 2-й) и в протоколе 24 марта 1919 года (пункты 1, 3; л. д. 37, 38, том 3);
2) что до сего времени бывшими в распоряжении судебного следователя средствами сих телеграмм раскрыто не было106;
3) что, между тем, представляется настоятельно необходимым раскрытие такового, так как в сих телеграммах могут оказаться сведения, существенные для дела;
4) что, ввиду отсутствия в распоряжении судебного следователя ключа к сим телеграммам, раскрытие их смысла может быть произведено лишь специалистами;
5) что, по имеющимся у судебного следователя сведениям таковые имеются в распоряжении разведывательного отдела Морского генерального штаба, главный представитель коего старший лейтенант Абаза ныне находится в Париже, на основании 325 ст. уст. угол. суд.,
ПОСТАНОВИЛ: означенным шифрованным телеграммам произвести экспертизу через специалистов названного учреждения, для чего надлежащие выписки текста указанных телеграмм выдать названному Абаза.
Судебный следователь Н. Соколов
СПРАВКА
Выписки содержания указанных телеграмм были 25 августа 1920 года лично выданы г. Абаза.
Верно.
Судебный следователь по особо важным делам Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1920 года августа 24 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции), в порядке 315—324 ст. ст. уст. угол. суд., производил осмотр документа, представленного к следствию 21 февраля сего года в г. Харбине свидетелем Борисом Михайловичем Капнистом.
По осмотру его найдено следующее:
Документ этот представляет собой запись показаний, данных Капнисту проводником вагона № 42 Чехом. Запись эта сделана чернилами черного цвета на листе писчей бумаги, две страницы коего разграфлены сине-красными линиями. Она, по своему содержанию, распадается на две части: в одной излагаются обстоятельства перевоза Государя из Тюмени, в другой — излагаются сведения о личности комиссара Яковлева.
Содержание первой части дословно следующее:
“Показание проводника, сопровождавшего поезд, в котором следовал Государь Император с Семьей.
27 апреля 1918 года на станцию Тюмень был доставлен Государь, Государыня, Великая Княжна Мария Николаевна и кн. Долгоруков. Их сопровождала стража в составе 250 человек кавалеристов из Уфы и комиссара из Москвы Яковлева. Дорога из Тобольска до Тюмени была сделана на простой телеге; Государыня жаловалась на сильную тряску. В тот же день, в Тюмени, был подан поезд, причем Государю и Семье был отведен вагон I класса Самаро-Златоусской ж(елезной) дороги № 42.
Поезд был отправлен на Екатеринбург, откуда Яковлевым была получена телеграмма о нежелании пропустить Государя в Москву и требованием сдать Государя Екатеринбургскому совету. Ввиду этого Яковлев повернул поезд на Омск, но, по полученным сведениям Яковлевым, красноармейцы поставили пулеметы на станции “Куломзино”, объявив, что Государя не пропустят, а арестуют и задержат в Омске. Тогда Яковлев, решив силой пробраться через Екатеринбург, повернул обратно на Тюмень. По дороге Государь выходил на маленьких станциях на прогулку в сопровождении Великой Княжны Марии Николаевны и кн. Долгорукова. Государь был одет в форму без погон, разговаривал с солдатами и имел бодрый вид. Государыня оставалась в купе и плакала.
Среди стражи, охранявшей вагон, все время держался слух о желании Московского совета дать Государю возможность уехать заграницу. По приезде в Екатеринбург Яковлевым были предоставлены документы на проезд дальше, все же местный совет отказался пропустить под угрозой перебить всех. Огромная толпа требовала, чтобы Яковлев показал Императора, но таковое желание им выполнено не было, а была расставлена стража.
Комиссар телеграфировал в Москву, спрашивая, как дальше поступить, и получил ответ в дальнейшие пререкания не вступать, а выдать Царскую Семью Екатеринбургскому совету.
Так было и поступлено, причем в числе прибывшей из Тобольска стражи было арестовано 8 человек под предлогом продажи ими револьвера “Наган” князю Долгорукову; эти люди были заключены в тюрьму.
По высадке были поданы 2 легковых автомобиля и один грузовой: на двух первых поехала Императорская Семья и кн. Долгоруков; вследствие порчи грузового автомобиля стража осталась, а Государь с Семьей уехали и были помещены в приготовленном для них доме.
Комиссар Яковлев, вернувшись в Москву, угрожал оттуда, что вернется обратно с отрядом и броневиками, чтобы вернуть Государя. Показания эти даны проводником по фамилии Чех, сопровождавшим добровольно поезд Государя, и сняты поручиком гр. Капнистом. 1919 г. 26 ноября Сибирь”.
Вторая часть записи имеет дословно следующее содержание: “Личность комиссара Яковлева по показаниям проводника, сопровождавшего поезд Государя. До германской войны Яковлев служил во флоте. По политическому преступлению был приговорен к каторжным работам. Брат его начал хлопотать и добился прощения, но с разжалованием офицерским чином с увольнением из флота под надзор полиции. После этого Яковлев в компании с другими подготовляли покушение на одно из высоких лиц. Ему удалось бежать на турецком пароходе, и до последних событий революции находился то в Европе, то в Америке, откуда и прибыл после возвращения эмигрантов в Петроград. Московский совет послал Яковлева в Тобольск за Государем, Яковлев был очень почтителен с Государем — все делал, чтобы сохранить Государя, в дороге часто заходил в купе Государя, где имел долгий разговор.
Солдаты, бывшие с ним, были ему вполне преданы, но число их было мало для оказания сопротивления Екатеринбургскому совету.
Показания проводника по фамилии Чех снял поручик гр. Капнист. 1919 г. 26 ноября Сибирь”.
Настоящий акт составлен в двух экземплярах.
Судебный следователь Н. Соколов
Понятые:
1) подъесаул Артур Персильевич Левиз оф Менар
2) потомственный дворянин Павел Петрович Булыгин
ПРОТОКОЛ
1920 года августа 14—20 дня. Судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде, Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал:
Александр Федорович Керенский, 39 лет, православный, проживаю в г. Париже, rue de Presbourg, 4.
На Ваши вопросы по настоящему делу показываю следующее.
В составе Временного правительства, восприявшего верховную власть после отречения Николая II, я был: с момента образования Временного правительства по 2—3 мая министром юстиции, являясь также заместителем председателя совета министров; военным и морским министром со 2—3 мая и председателем совета министров с 7—8 июля.
Сообщение об отречении Николая II, имевшее место в Пскове 2 марта, было сообщено временному комитету Государственной Думы и Временному правительству по прямому проводу в ночь на 3 марта. Отрекаясь от Престола, Царь обратился в то же время к князю Львову с письмом, в коем Он отдавал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства.
В первые дни революции не было принято решительно никаких мер ни в отношении самого Николая II, ни в отношении Александры Федоровны. Это объяснялось теми настроениями, какие были тогда в отношении Их у Временного правительства. Старый строй рухнул столь решительно, факт этот был столь быстро и общепринят всей страной, без малейшей попытки со стороны кого бы то ни было защищать его, что личность Николая II совершенно не внушала каких-либо опасений Временному правительству. Он настолько был кончен, что Его личность как политическая величина, совершенно не существовала, и Временное правительство не интересовалось Им. Ему было разрешено выехать в Могилев проститься с войсками, как Он желал.
Но скоро Временное правительство принуждено было изменить в этом вопросе линию своего поведения. Николай II и Александра Федоровна были лишены свободы по постановлению Временного правительства, состоявшемуся 7 марта. Было две категории причин, которые действовали в этом направлении. Крайне возбужденное настроение солдатских тыловых масс и рабочих Петроградского и Московского районов было крайне враждебно Николаю. Вспомните мое выступление 7 марта в пленуме Московского совета. Там раздались требования казни Его, прямо ко мне обращенные. Протестуя от имени правительства против таких требований, я сказал лично про себя, что я никогда не приму на себя роли Марата. Я говорил, что вину Николая перед Россией рассмотрит беспристрастный суд100. Самая сила злобы рабочих масс лежала глубоко в их настроениях. Я понимал, что здесь дело гораздо больше не в самой личности Николая II, а в идее “царизма”, пробуждавшей злобу и чувство мести. Протестуя, я, за свой страх, вынужден тогда был искать выхода этим чувствам и сказал про Англию: если суд не найдет Его вины, Временное правительство вышлет Его в Англию, и я сам, если нужно будет, буду сопровождать Его до границы России. Никаких оснований в действительности в то время у меня не было полагать, что этот вопрос будет фактически разрешен в этом смысле, так как к этому времени он еще не поднимался во Временном правительстве и никаких переговоров с правительством Англии в это время не велось. Не полагая, что возможен в этом отношении отказ Англии, я высказал эту мысль, борясь со злобой рабочих масс и не желая допустить пролития крови. Вот первая причина, побудившая Временное правительство лишить свободы Царя и Александру Федоровну. Правительство, лишая Их свободы, создавало этим охрану Их личности. Вторая группа причин лежала в настроениях иных общественных масс. Если рабоче-крестьянские массы были равнодушны к направлению внешней политики Царя и Его правительства, то интеллигентно-буржуазные массы и в частности высшее офицерство определенно усматривали во всей внутренней и внешней политике Царя и в особенности в действиях Александры Федоровны и Ее кружка ярко выраженную тенденцию развала страны, имевшего, в конце концов, целью сепаратный мир и содружество с Германией. Временное правительство было обязано обследовать действия Царя, Александры Федоровны и Ее кружка в этом направлении. Постановлением Временного правительства от 4 марта была учреждена Верховная чрезвычайная следственная комиссия, которая должна была обследовать деятельность носителей высшей власти старого строя и всех вообще лиц, приковывавших к себе внимание общества своими действиями во вред интересам страны. Эта комиссия и должна была обследовать также и роль Николая, Александры Федоровны и Ее кружка. Необходимость такого обследования указывалась в самих мотивах постановления Временного правительства об учреждении комиссии. Для того, чтобы эта комиссия могла выполнить ее обязанности, необходимо было принять известные меры пресечения в отношении Николая и Александры Федоровны. Эта необходимость и была второй причиной лишения Их свободы.
Установление известного режима в отношении Николая II, Его жены и всех вообще лиц, которые пожелали остаться с Ними, было возложено Временным правительством на меня. Мне же принадлежало и наблюдение за выполнением режима.
В первые дни марта месяца я не мог попасть в Царское (Село), будучи занят в эти дни делами исключительной важности. Приведение в исполнение постановления Временного правительства от 7 марта было возложено в отношении Николая II на членов Государственной Думы Бубликова, Вершинина, Грибунина и Калинина, а в отношении Александры Федоровны на генерала Корнилова, командовавшего в то время Петроградским военным округом. Арест Царя названными лицами фактически состоялся в г. Могилеве, где была в то время Ставка, 9 марта и Он тут же был доставлен в Царское. Даты ареста Корниловым Александры Федоровны я не знаю. Никакого режима в Царском Корнилов не устанавливал и никаких инструкций не издавал и не утверждал. Он привел в исполнение постановление Временного правительства и, конечно, установил в порядке экстренности некоторые необходимые меры, главным образом воинского характера.
В первый раз я посетил Царское через несколько дней после доставления туда Царя. Это было в конце первой половины марта месяца, пожалуй, 10—12 числа. Я видел тогда Царя, Александру Федоровну и Детей, познакомился с Ними. Я был принят в одной из комнат детской половины. Свидание в этот раз было коротким. После обычных слов знакомства, я спросил Их, не имеют ли Они сделать мне, как представителю власти, каких-либо заявлений, передал Им приветствие от английской королевской семьи и сказал несколько общих фраз успокоительного характера. В это же свидание я осмотрел помещение дворца, проверил караулы, дал некоторые указания руководящего характера.
Вторично я был в Царском вместе с полковником Коровиченко, которым я заменил коменданта дворца, кажется, Коцебу101.
Согласно воле Временного правительства я выработал инструкцию, которая устанавливала самый режим в Царском, и передал ее для руководства Коровиченко. Инструкция, установленная мною, не касаясь подробностей, вводила:
а) полную изоляцию Царской Семьи и всех, кто пожелал остаться с Нею, от внешнего мира;
б) полное запрещение свиданий со всеми заключенными без моего согласия;
в) цензуру переписки.
Установлена была двойная охрана и наблюдение: внешняя, принадлежавшая начальнику гарнизона полковнику Кобылинскому, и внутренняя, лежавшая на полковнике Коровиченко. Коровиченко, как лицо, назначенное мною, который был уполномочен Временным правительством, являлся уполномоченным от меня. Ему там в мое отсутствие принадлежала полнота власти.
Вводя указанный режим, я установил в то же время, как руководящее начало полное невмешательство во внутренний уклад жизни Семьи. Они в этом отношении были совершенно свободны. Я заявляю, что с того момента, когда Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства, я считал себя по долгу чести обязанным перед Временным правительством оградить неприкосновенность Семьи и гарантировать Ей проявление в обращении с Нею черт джентльменства.
Во время пребывания Семьи в Царском, я был там, приблизительно, 8—10 раз, выполняя мои обязанности, возложенными на меня Временным правительством. В эти посещения я видел Николая иногда одного, иногда вместе с Александрой Федоровной.
Переписка действительно была отобрана у Царя в Царском. Этот факт, мне известный, прошел однако мимо меня. Произошло это таким образом. Когда я прибыл во дворец в первый раз, мне было доложено тогда же кем-то из дворцовой прислуги, что в тот именно промежуток времени, когда Временное правительство не принимало еще никаких мер в отношении Царя и Александры Федоровны, т. е. до ареста последней, Она вместе с Вырубовой сожгла в печах комнат Вырубовой много документов. Это заявление тогда же было проверено и нашло себе в допросах многих дворцовых служителей и в осмотрах печей полное подтверждение. Установив это, я тогда совершенно безразлично отнесся к намерению следственной комиссии произвести у Них выемку бумаг, считая это упущенным и бесцельным. Поэтому, распоряжение об отобрании бумаг, я думаю, исходило непосредственно от председателя следственной комиссии Муравьева и было выполнено там, вероятно, Коровиченко. Во всяком случае, вся отобранная переписка поступила в распоряжение следственной комиссии. Это я утверждаю. Отобрание переписки, как мне помнится, имело место в первые числа марта месяца. Кроме этой меры, была принята еще вторая мера: лишение на некоторое время общения Николая II и Александры Федоровны, разделение Их. Эта мера была принята лично мною, по моей инициативе, после одного из докладов, сделанного мне по Их делу следственной комиссией. Имелся в виду возможный допрос Их комиссией. В целях беспристрастного расследования я признал необходимым произвести это отделение. Николаю II об этом я объявил сам лично. Александре Федоровне объявлено было об этой мере Коровиченко по моему приказанию. Наблюдение за выполнением этой меры было поручено Коровиченко, причем о ней были предупреждены и другие лица, жившие с Ними в Царском: Бенкендорф, статс-дама Нарышкина. Разделение Их не было абсолютным. Они сходились за столом, но при этом присутствовал Коровиченко, и Они обязались вести только общие разговоры, что в действительности и выполнялось Ими. Такой порядок был установлен мною, кажется, в первых числах июня и существовал, приблизительно, с месяц. Затем надобность в нем исчезла и он был отменен.
Причиной, побудившей Временное правительство перевезти Царскую Семью из Царского в Тобольск, была все более и более обострявшаяся борьба с большевиками. Сначала проявлялось большое возбуждение в этом вопросе вообще со стороны солдатско-рабочих масс. Мое упоминание 7 марта в Москве про возможный отъезд Царской Семьи из Царского вызвал “налет” на Царское со стороны Петроградского совета. Совет тут же отдал распоряжение по линиям не выпускать никаких поездов из Царского, а потом в Царское явился с броневыми машинами член военной секции совета Масловский (левый эсер, библиотекарь Академии Генерального Штаба) и пытался взять Царя. Он не исполнил этого только потому, что в последнюю минуту Масловский растерялся. Царское было для нас, для Временного правительства, самым больным местом. Для большевиков — это было бельмом на глазу.
Кронштадт и Царское: два полюса. Они вели сильнейшую агитацию против Временного правительства и лично против меня, обвиняя нас в контрреволюционности. Они усерднейшим образом вели пропаганду среди солдат, несших охрану в Царском, и разлагали их. Бывая в Царском и узнавая там о разных непорядках, я должен был реагировать на это, иногда прибегая к резким выражениям. Настроение солдат было напряженно-недоверчивое. Из-за того, что дежурный офицер, по старой традиции дворца, получал из царского погреба полбутылки вина, о чем узнали солдаты, вышел большой скандал. Неосторожная езда какого-то шофера, повредившего ограду парка автомобилем, также вызвала среди солдат подозрение и толки, что Царя хотели увезти. Все это создавало дурную атмосферу, мешало Временному правительству продуктивно работать и отнимало у нас реальную силу: Царскосельский гарнизон, настроенный до того лояльно по отношению к Временному правительству, гарнизон, в котором мы видели опору против разложившегося уже Петрограда. Учитывая все эти обстоятельства, Временное правительство решило попытаться выяснить у английского правительства возможность отъезда Царской Семьи в Англию.
Министр иностранных дел (вначале, возможно, Милюков) стал вести об этом переговоры с Английским послом Бьюкененом102. В результате Бьюкененом был передан следующий ответ правительства Англии Терещенко, бывшему тогда министром иностранным дел, сообщившему его мне и князю Львову: “Правительство Англии, пока не окончена война, не считает возможным оказать гостеприимство бывшему Царю.” Ответ этот обсуждался Временным правительством в совершенно секретном заседании, без журнала заседания.
Было решено изыскать для переселения Царской Семьи какое-либо другое место и все разрешение этого вопроса целиком было поручено мне. Я стал выяснять эту возможность. Предполагал я увезти Их куда-нибудь в центр России, останавливаясь на имениях Михаила Александровича и Николая Михайловича. Выяснилась абсолютная невозможность сделать это. Просто немыслим был сам факт перевоза Царя в эти места через рабоче-крестьянскую Россию. Немыслимо было увезти Их и на юг. Там уже проживали некоторые из Великих Князей и Мария Федоровна и по этому поводу там уже шли недоразумения. В конце концов, я остановился на Тобольске. Отдаленность Тобольска и его особое географическое положение, ввиду его удаленности от центра, не позволяло думать, что там возможны будут какие-либо стихийные эксцессы. Я, кроме того, знал, что там удобный губернаторский дом. На нем я и остановился. Первоначально, как я припоминаю, я посылал в Тобольск комиссию, в которую, кажется, входили Вершинин и Макаров, выяснить обстановку в Тобольске. Они привезли хорошие сведения. О необходимости отъезда я предупредил Царя, приблизительно, недели за две или дней за 10. Я не мог Ему в то время указать новое место Их жительства, опасаясь каких-либо эксцессов, если это станет заранее известным, и сказал Ему, что Им не следует по этому поводу беспокоиться. Государь мне ответил: “Я не беспокоюсь. Мы Вам верим. Если Вы говорите, что надо ехать, то, значит, надо. Мы Вам верим.” Дня за 3—4 я предупредил Их, что надо с собой взять побольше теплых вещей. В самый день отъезда я сам лично проводил Их и усадил в поезд. Их сопровождали Вершинин и Макаров. О прибытии в Тобольск ими был составлен протокол, подписанный и Николаем, потом мне представленный. Главным лицом, представлявшим в Тобольске власть Временного правительства, был Панкратов, назначенный мною. Затем по его ходатайству и по его рекомендации ему был назначен помощником Никольский, мне неизвестный.
Царю не делалось никаких стеснений в выборе тех лиц, которых Он хотел видеть около себя в Тобольске. Я хорошо помню, что первое лицо, которое Он выбрал, не пожелало быть с Ним и отказалось. Я положительно это удостоверяю. Кажется, таким лицом был флигель-адъютант Нарышкин. Тогда Царь выбрал Татищева. Татищев согласился. Я нахожу нужным, чтобы было Вами, г. следователь, отмечено следующее: Татищев держал себя вообще с достоинством, вообще, как должно, что тогда в среде бывших придворных было редким исключением.
Панкратов должен был представлять мне из Тобольска донесения. Он прислал, кажется, одно. Я не могу отметить никаких фактов, которые бы в этом отношении заслуживали внимания.
Действительно по поводу приезда в Тобольск Маргариты Хитрово было произведено по моему телеграфному требованию расследование. Вышло это таким образом. Во время московского государственного совещания были получены сведения, что к Царю пытаются проникнуть 10 человек из Пятигорска. Это освещалось, как попытка увезти Царскую Семью. В силу этого и производилось расследование. Однако эти сведения не подтвердились. Ничего серьезного тут не было.
Г. Вырубову я видел лично один или два раза. В первый раз я видел ее во время моего первого посещения Царского. Она тогда значилась больной и приняла меня в постели, сама пожелав, чтобы я пришел к ней. Обстановка, в которой она меня приняла, ее костюм, не свидетельствовали, чтобы у этой женщины была стыдливость и уважение к себе. Она была в скором времени после этого арестована и отправлена в Петропавловскую крепость. Верховная следственная комиссия действительно свидетельствовала ее. Действительно она оказалась девственницей. Эти обстоятельства мне известны из докладов мне следственной комиссии.
Я не имею сведений о посещении Царского Гучковым. Если это было, то очевидно это было до моего первого посещения Царского, так как позднее этого не могло случиться без моего разрешения. Банкира Ярошинского я лично не знаю. Его роль до революции мне не известна. В революцию же он обращался к нам, к Временному правительству, с предложением своих финансовых услуг. Самое больное наше место были финансы. Он и предлагал тогда нам какой-то весьма широкий финансовый проект. Сам он тогда выступал как человек, весьма сочувствующий и преданный идеям Временного правительства, и предлагал к нашим услугам свои личные средства. Но его проект не был принят министром финансов Бернацким, который, быть может, больше Вам расскажет про Ярошинского.
В первые дни революции в Государственной Думе была военная комиссия ее временного комитета. Это был революционный штаб. Действительно, в составе этого штаба был генерал Потапов. Он был заместителем председателя. Мы на него смотрели, как на человека, весьма неуравновешенного, вряд ли вполне нормального. Он был склонен к “демагогическим” приемам. Это замечалось в отношении, какое у него было к образовавшемуся тогда военному министерству во главе с Гучковым.
Фамилии офицера Соловьева, который был бы причастен к этому революционному штабу, я не помню.
Я присутствовал при последнем свидании Государя с Михаилом Александровичем в ночь отъезда из Царского. Это свидание происходило в кабинете Государя. Больше ни с кем я не мог тогда допустить свидания Михаила Александровича, опасаясь возможности каких-либо осложнений при отъезде104. Я отошел от Них в сторону к окну, когда Они беседовали, не слушая содержания Их разговора. Но я думаю, что ничего особенного не было в Их беседе.
Я знаю содержание документа, оглашенного Бурцевым в его газете “Общее Дело” 10 декабря 1919 года, в номере 62. Этот документ действительно есть официальный документ, представляющий собой ту сводку следственного материала, которую составил, по требованию министра юстиции Переверзева, прокурор Петроградской судебной палаты Карчевский для печати. Вся фактическая сторона, изложенная в этом документе, бесспорна. Я должен по этому вопросу, т. е. по вопросу о роли немцев в попытке произвести переворот в июле месяце 1918 года и в перевороте 25 октября сказать следующее.
Роль Ленина, как человека, связанного в июле и октябре 1917 года с немцами, их планами и их деньгами не подлежит никакому сомнению. Но я должен также признать, что он не агент их в “вульгарном” смысле — он имеет свои цели, отрицая в то же самое время всякое значение морали в вопросе о средствах, ведущих его к цели. Как лицо, которому принадлежала в те дни власть в самом широком ее масштабе и применении, я скажу, что роль немцев не так была проста, как она казалась, может быть, даже судебному следователю Александрову, производившему предварительное следствие о событиях в июле месяце 1917 года. Они работали одновременно и на фронте и в тылу, координируя свои действия. Обратите внимание на фронте наступление (Тарнополь), в тылу — восстание. Я сам тогда был на фронте, был в этом наступлении. Вот что тогда было обнаружено. В Вильне немецкий штаб издавал тогда для наших солдат большевистские газеты на русском языке и распространял их по фронту. Во время наступления, приблизительно, 2—4 июля в газете “Товарищ”, изданной в Вильне немцами и вышедшей, приблизительно, в конце июня, сообщались, как уже случившиеся, такие факты о выступлении большевиков в Петрограде (первое выступление Ленина), которые случились позднее. Так немцы в согласии с большевиками и через них воевали с Россией. Точно так же не так прост и факт переворота 25 октября. Германия сама вынуждена была в ходе войны бороться с Антантой приемами большевизма. Она избрала для этой цели Россию, как соперника, наиболее слабого в этом отношении. В ее союзе было в 1917 году совсем не благополучно. Австрия готова была выйти из союза с Германией и искать сепаратного мира. Германия, поэтому, и спешила совершить у нас переворот осенью 1917 года, стараясь предупредить выход из войны Австрии. Я констатирую Вам следующий факт. 24 октября 1917 года, мы, Временное правительство, получили предложение Австрии о сепаратном мире. 25 октября произошел большевистский переворот. Так немцы “форсировали” ход событий. Конечно, совершая этот переворот, они через большевиков делались в России господами положения.
Вы спрашиваете, что было установлено работой Верховной чрезвычайной следственной комиссии по вопросу о роли Николая II и Александры Федоровны в попытке выйти из состояния войны с Германией путем сепаратного мира с врагом, как их подозревало общество? Я могу сказать по этому вопросу следующее. Верховная следственная комиссия, возникшая по постановлению Временного правительства от 4 марта 1917 года, состояла из пяти или восьми лиц, представлявших собой элементы: государственный и общественный. Рабочий аппарат ее составляли судебные следователи, товарищи прокуроров и адвокаты, имевшие наибольший опыт. Я помню в составе комиссии лишь некоторые имена: председатель ее присяжный поверенный Муравьев, члены — академик Ольденбург, сенатор Иванов. Других не помню. Судебным следователем, производившим расследование о роли Николая, Александры Федоровны и Ее кружка, был Руднев. Я сам его до этого времени лично не знал. Он был привлечен к работе в комиссии как талантливый и энергичный следователь, как его мне рекомендовали члены комиссии, сходившиеся, кажется, все в такой оценке. Рудневу было дано определенное задание: он должен был обследовать роль Николая II и Царицы по вопросу о наличии в Их действиях 108 ст. уголовного уложения, т. е. государственной измены. В результате работы комиссии в этом направлении мне было доложено, что в действиях Николая II и Александры Федоровны комиссия не нашла этого преступления. Об этом я тогда же докладывал и Временному правительству.
Я сам лично мыслю по этому вопросу таким образом. Я убежден, что Николай II сам лично не стремился к сепаратному миру и ни в чем не проявил наличия у Него такого желания. Я убежден в этом не только в результате работ комиссии, но и в результате вообще моего наблюдения Его за период Его заключения в Царском и в результате моего пребывания у власти, что вообще давало мне большие возможности. Я считаю должным установить в этом отношении следующий факт. Было обнаружено в документах письмо императора Вильгельма к Государю, в котором Вильгельм на немецком языке предлагал Николаю заключение сепаратного мира. Был обнаружен ответ на это письмо, остававшийся в виде отпуска в бумагах. По поручению Николая кем-то (положительно не могу припомнить, кем именно) по-французски было сообщено Вильгельму, что Государь не желает отвечать на Его письмо. Этот факт, известный и следственной комиссии, я считаю нужным категорически установить. Он имел место в 1916 году, но я теперь не могу припомнить более точно даты и указать, к какому именно месяцу относится эта переписка.
Но я совсем иначе смотрю на этот вопрос относительно Александры Федоровны. Я столь же категорически скажу, что работа следственной комиссии, разрешившей и этот вопрос отрицательно, меня не убедила и не устранила у меня подозрения в отношении Ее.
Прежде всего, я признаю, что самый способ установления истины таким приемом, к которому прибегло Временное правительство, был неправилен. Я это уже потом и сам сознавал. Я говорю про следственную комиссию. Нужно было пользоваться старым в этом отношении аппаратом. Нужно было, чтобы опытный следователь чисто криминальными методами производил предварительное следствие, как это обыкновенно делалось, не будучи связан в проявлении своей единоличной власти-инициативы. Вместо этого был создан сложный, громоздкий аппарат, приводивший прежде всего к проволочке и потере доказательств. Действия комиссии носили научно-анкетный характер, а эти действия должны были носить быстрый, энергичный характер деятельности следователя, как инквизиционного судьи. Но что же можно было сделать в этом отношении? Таковы были обстоятельства. Немыслимо было бы в те дни предлагать какому-нибудь следователю “по особо важным делам” производство такого следствия. Кроме того, мне кажется, что вопрос этот о наличии 108 статьи в действиях Александры Федоровны весьма сложен. Эти преступления вообще трудно устанавливаются документальными данными, так как обычно в таких делах не прибегают к документам или в самих документах затемняют эти вопросы посторонним содержанием. Здесь же этот элемент был особенно труден для его установления, благодаря особому положению Александры Федоровны.
Мне кажется, что выяснение этого вопроса в порядке производства предварительного следствия должно было бы обнимать очень широкие явления, чего, повторяю, не делалось и не могло делаться при научно-анкетном построении самого аппарата.
Мои личные подозрения, повторяю, нисколько не устраненные в результате работы верховной комиссии, сводятся в конце концов, вот к чему.
Что Распутин лично был немецкий агент, или, правильнее сказать, что он был тем лицом, около которого работали не только германофилы, но и немецкие агенты, это для меня не подлежит сомнению. Я не сомневаюсь, что все эти Манасевичи-Мануйловы, Рубинштейны, Симановичи и прочие господа, бывшие около него и им руководившие, были агентами немцев.
Пребывая у власти, я имел возможность читать многие документы Департамента полиции и другие документы Министерства внутренних дел особенно эпохи Хвостова в связи с личностью Распутина. Читая эти документы, поражаешься их внутренним духом, их чисто шпионским стилем. Что чувствовалось, например, в словах Распутина, когда он настойчиво до самого конца своего в неоднократных документах писал Царю про Протопова: “Калинина не гони, он наш, его поддержи”. Я говорю в данном случае только про самого Распутина и хочу сказать, что его именно роль для меня не подлежит сомнению. Кого видел в нем Пуришкевич, убивший его? Он нисколько не скрывал, что в его лице он убивал, прежде всего, изменника. Вспомните про Хвостова. Я лично не питаю положительных чувств к личности Хвостова. Но он открыто боролся с Распутиным, как центральной фигурой немецкой агентуры. Как ожесточенно с ним боролся Распутин при помощи окружавших его лиц, того же Манасевича-Мануйлова. Так вот, я хочу сказать, что в результате знакомства моего с указанными документами у меня сложилось полное убеждение о личности Распутина, как немецкого агента, и будь я присяжным заседателем, я бы обвинил его с полным убеждением. Вся роль Распутина была именно такова: за немцев и на пользу немцев. Он выступал перед войной “за немцев”. Вспомните ту эпоху. Правительство, как таковое, в частности Сазонов, как определенно утверждал и в Государственной Думе, так сказать, вырывали войну. Говорили, что Великий Князь Николай Николаевич даже увез с собой автомобиль Государя, чтобы получить от Него указ о мобилизации. Я не знаю, правда ли это. Передавалось об этом, как о факте. Но вот факт, как положительно известный, как бывшему главе власти. Царь перед самым объявлением войны посылал Распутину в Тюмень телеграммы, спрашивая его совета по поводу объявления войны. Распутин отвечал Ему, приблизительно, в таких выражениях: “Крепись, войны не объявляй. Плохо будет тебе и Алеше”. Вот была роль Распутина. Перед войной он был за немцев. Я бы хотел знать, говорил ли он, этот полуграмотный мужик, свои мысли. Конечно, он был сам проводником чужой воли и чужих директив.
В войну Распутин работал на немцев. Для кого теперь секрет, что Штюрмером и Протопоповым Россия была обязана ему? Теперь многое забыли. Но пусть вспомнят прошлое. Сазонов и известная эпоха. Можно ли себе представить его имя в известной комбинации сепаратического соглашения с немцами? Нашли, вероятно, какую-нибудь его вину и убрали, заменив Штюрмером. Этот человек был — создание Распутина и был ему близок. Его можно представить в такой комбинации.
Я больше могу Вам сказать про Протопопова, которого я хорошо знал по Государственной Думе. Это был хитренький человечек, приспосабливающийся легко ко всякой обстановке, старавшийся быть приятным. Я убежден, что для него все его прохождение по общественно-государственной лестнице было вопросом его личной карьеры. Благодаря своим индивидуальным свойствам он пролез из Симбирских трущоб в Государственную Думу и незаметно для других лез все выше и выше. В этом государственном учреждении он оставался тем же, по существу, “обывателем из Симбирска” и в государственном отношении представлял собой пустое место. Так к нему и относились. Но, благодаря своим указанным свойствам, он приспособился и здесь. Родзянко считал его своим, а для оппозиции он был всегда “наименьшим злом”. Его честолюбие особенно разожгла карьера Хвостова. Через Распутина он попал в министры. Интересно, весной 1916 года он в составе парламентской группы, посланной в союзные страны, и в Стокгольме попался в неосторожных сношениях с немцами. Он оправдывался, но его совершенно детские объяснения никого не убедили. От него отвернулись в дворянских симбирских кругах и забаллотировали в предводители. От него отвернулись в Государственной Думе. Был большой скандал. Но никто не понимал, что все это только и было ему на руку. Чем ниже падал его авторитет, как государственного деятеля, изобличенного в сношениях с немцами, тем выше его авторитет делался в глазах немецкого кружка Александры Федоровны. Он был человек этого кружка. Тут он уже не считал нужным и скрывать самого себя. Я — в кабинете Протопопова, уже министра внутренних дел (по старому знакомству я зачем-то зашел к нему тогда). И знаете, что я там видел? Перед ним на столе стояла огромных размеров икона Спасителя. Я не утерпел и посмеялся. Не было уже прежнего, ласковенького, приспосабливающегося Протопопова. Он так напыщено ответил мне: “Знаете, Александр Федорович, без Божьей помощи...” Не такой он был там у себя, внутри себя. Это был фокус. Кто он был по своим взглядам на войну? Все положительно знали, что он не принадлежал в этом отношении к группе прогрессивного блока и не был сторонником его отношения к войне. Он также был “за немцев”.
Вы вдумчиво отнеситесь к быстро летевшим тогда событиям. Вот их ход в ту эпоху. Великий Князь Николай Николаевич был, как это всем было известно, сторонник войны с немцами. Факт, что Распутин боролся с ним отчаянно. Он победил и Великий Князь был убран. Я не Его сторонник, но я понимаю, каким деморализующим образом это подействовало тогда на фронт и тыл. Я вижу полную аналогию, те же самые приемы педантичного немецкого духа, как и в 1917 году. В октябре месяце немцы форсировали события. Так же форсировали они их и здесь. Мало-помалу Николай II отталкивается от управления страной и фактически в 1916 году правительницей делается Александра Федоровна. Сообщаю Вам, как непреложный факт: министры делали доклады уже Ей. Это было установлено нами в эпоху революции осмотрами гоф-курьерских книг.
Между тем усиленная работа, направленная прямо и непосредственно на “развал” страны шла вовсю. Правительство, возглавляемое Александрой Федоровной, преследовало общественные элементы, отталкивало их от участия во власти и в работе на государство. Оно развалило и еще до революции разваливало хозяйственную жизнь и создавало планомерную дезорганизацию продовольствия как в тылу, так и на фронте. В то же время правительство, обрушиваясь и подвергая преследованиям революционные элементы, считавшие необходимым продолжение войны, не преследовало и не прекращало пораженческих течений в революционной среде. Я категорически утверждаю эти обстоятельства, т. к. к революционной среде я был близок.
Таковы были факты общественно-государственной жизни страны. Во главе именно их стояла Александра Федоровна, а они все были направлены на одно: на развал страны. Я хочу сказать несколько слов о Ней лично в этом вопросе. Что они сожгли с Вырубовой? Для чего они это сделали? Другой штрих. Следственная комиссия доложила мне, что состава 108 статьи она не находит в действиях Ее. Но Муравьев выразил при этом желание допросить Ее. При таком положении дела я признал допрос Ее следственной комиссией совершенно не допустимым. Но я попробовал сам поговорить с Ней. И эта попытка не только не разубедила меня в Ее виновности, но наоборот — усилила мои подозрения. Я начал разговор очень издалека, ни единым словом даже не обмолвившись о немцах, а сказал только несколько фраз о Ее кружке. Она крайне нервно перебила меня и быстро, быстро заговорила, все больше и больше, с весьма малыми перерывами, впадая в тон обиженной женщины, без всяких с моей стороны поводов — о немцах. Я передам Ее слова Вам довольно точно: “Я знаю... Я понимаю... До Вас дошли слухи, что Я сочувствую (или помогаю) нашим врагам. Это сущая клевета. Вы же должны знать, что я по традициям и по воспитанию англичанка. Я англичанка! Я англичанка”105. Все больше и больше повышая тон, Она явно шла на “истерику”. Я прекратил разговор, попросил к Ней Нарышкину и удалился. Вот что Она этим нашим разговором сделала для меня очевидно-ясным: Она знала, что Распутина около Нее русские люди связывали с немцами, и не выдержала своей роли в беседе со мной. Эти минуты для моего понимания Ее личности для меня останутся навеки.
Это люди, более или менее посвященные в дела государства, и чувствовали и понимали. Фактически на фронте Великого Князя сменил Алексеев. Сообщаю Вам, как факт мне положительно известный, что Алексеев в октябре месяце 1916 года должен был “арестовать” Александру Федоровну, как лицо, явно работавшее на развал страны и в пользу врага. Он не успел этого сделать, так как заболел и ушел тогда с фронта. Позднее возник заговор. В него входили члены Государственной Думы, члены Государственного совета, общественные деятели, высшее офицерство. Заговор имел в виду отречение Николая II в пользу Алексея с регентством Михаила. Я хочу сообщением этих фактов указать, что роль Александры Федоровны так именно понималась большинством людей, стоявших тогда около событий. Революционерами стали люди, от которых никак нельзя было ожидать этого.
Подлинные революционные элементы, в среде которых был я, мы знали это. Мы ожидали таких событий и мы решили поддерживать их.
Так мы смотрели на этот вопрос даже 26 февраля, когда у меня было заседание бюро левых фракций.
В чем же, в конце концов, было дело? Чего именно добивалась Александра Федоровна? Она прекрасно понимала состояние страны в конце 1916 года. Я должен признать факт, что в конце 1916 года мы были уже не боеспособны. Транспорт, продовольственное дело столь были разрушены, что мы фактически воевать не могли. Но самое главное — солдатские массы не желали и уже “по духу” не могли воевать. Это было ясно совершенно для меня во время моей работы в 1917 году и как члена Государственной Думы и позднее как главы правительства. Иначе к этому вопросу относились буржуазно-интеллигентные круги и командный состав. Заключение мира было бы охотно признано именно народными массами. Это Она понимала. Это на многие годы сохранило бы династию. Она на это и шла. Какими путями?
Прежде всего, нужно понять Ее и Николая. Что Они представляли собой оба в Их взаимоотношениях? Я видел Их, я наблюдал Их. Вот что это было.
Он был человек, очень ушедший в себя, скрытный, недоверчивый к людям и бесконечно их презиравший; человек ограниченный, не интеллигентный, но с каким-то чутьем жизни и людей. Он не ценил и не любил ничего и никого, кроме сына и, быть может, дочерей. В нем поражало полное равнодушие ко всему внешнему, претворившееся в какой-то болезненный автоматизм. Когда я вгляделся больше в Его лицо, то оно мне стало казаться маской. Из-за этой улыбки, из-за этих чарующих глаз выглядывало что-то мертвящее, безнадежное, какое-то последнее одиночество, последняя опустошенность. Он действительно мог быть и был мистиком. Он искал общения с небом, так как на земле все ему опостылело, было безразлично. Всмотревшись в эту живую маску, понял я, почему так легко выпала власть из его рук: он не хотел бороться за нее. В нем не было воли к власти. Он без всякой драмы в душе ушел в частную жизнь. “Как я рад”, говорил Николай II старухе Нарышкиной, “что больше не надо подписывать этих скучных, противных бумаг. Буду читать, гулять, буду с детьми”. Эти слова не были рисовкой со стороны Николая II, ибо действительно в заключении Николай был большей частью в благодушном настроении, во всяком случае спокоен. Тяжелое бремя власти свалилось с плеч и стало свободнее, легче. Вот и все.
А рядом мучилась, страдала без власти, не могла оторваться от вчерашнего дня, не могла примириться с многим больная, истеричная, такая вся земная, сильная и гордая женщина. Она подавляла всех кругом своим томлением, тоской, ненавистью, непримиримостью. Такие, как Она, никогда ничего не забывают, никогда ничего не прощают.
Такой был Он и такая была Она. Я вхожу впервые к ним. Вдали стоит, сбившись в кучу, как бы испуганная Семья. Ко мне идет нерешительно, как-то робко полковник. Скромная фигура, какая-то неловкая, одетая как будто бы в костюм с чужого плеча. Мы сошлись. Было смущение.
Он не знал, подавать ли мне руку, подам ли руку я. Я протянул ему руку и назвался: “Керенский”. Он сразу вышел из неловкого положения, заулыбался приветливо, повел к Семье.
Там рядом с Ним стояла передо мной женщина, в которой сразу же чувствовался человек, с колоссальным честолюбием, колоссальной волей, очень упрямый, совершенно Его подавлявший своим волевым аппаратом.
Вот каковыми Они представляются оба вместе и в Их отношениях. Он сам, Он один, Он Николай II не был изменником. Он сам не пошел бы на сепаратный мир. Я в этом глубоко уверен. Каждый раз при свидании со мной Он спрашивал меня про фронт: “Что на фронте? Как там дела?” Это было каждый раз. Но я уверен, что, не случись такого конца в феврале, было бы иначе. Александра Федоровна шла к своей цели. Она устранила Его и правила Сама. Ее правительство всей системой своих действий, главным образом, в продовольственном вопросе вызывало “беспорядки”, т. е. провоцировало их. В то же время оно готовилось к подавлению их. Петроград принимал меры, так называемой, военной обороны столицы против не существовавшего перед столицей внешнего врага. Эти пулеметы, конечно, были не “полицейские”, как признает это Руднев: полицейских пулеметов и не было. Но они предназначались не против немцев, а против своих же. Подавление беспорядков — базис для сепаратного мира. Я не знаю, в какой форме это Она преподнесла бы Николаю, но Она самое главное в этом отношении уже сделала. Я категорически заявляю Вам, что в декабре месяце, уезжая на фронт, Николай оставил подписанный уже Им бланк о роспуске Думы. А ведь все только в этом и заключалось. Только и существовало одно препятствие для сепаратного мира: она, Дума.
Но ошиблись все: ошиблась Александра Федоровна, ошиблись и буржуазные революционеры. Искусственно созданные системой правительства “хвосты” неожиданно для них вылились в бунты. Они очень быстро приняли форму революционной вспышки. Гучков и Шульгин опоздали. Николай сразу понял характер случившегося и, когда они приехали за Манифестом в пользу Алексея, Он не дал им сына. Начавшаяся революция смыла все.
Конечно, Временное правительство принимало на себя содержание самой Царской Семьи и всех, кто разделял с Ней заключение. О том, что Они терпели в Тобольске нужду в деньгах, мне никто не докладывал. Их личные средства по сравнению с тем, как говорили, оказались невелики. У Них оказалось всего в Англии и в Германии не свыше 14 миллионов рублей.
За все время существования Временного правительства никогда не существовало комиссии приемки особо важных заказов обороны государства. Документ, содержание которого Вы мне сейчас прочли (прочтен документ, описанный в пункте II-м протокола 2 января 1920 года), безусловно подложный.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Но я прошу Вас внести некоторые изменения в текст протокола.
Я хотел Вам сказать, что действия Александры Федоровны объективно затрудняли дело борьбы с немцами, но я не хочу вовсе сказать о Ее субъективной виновности и допускаю, что Она таким образом хотела, быть может, спасти династию, не имея никакого общения с какими-либо немецкими комбинациями. Скорее я полагаю, что Она, быть может, инстинктом матери не чувствовала иного выхода из тупика, кроме сепаратного мира.
В число фактов, убеждающих меня, что Распутин вольно или невольно играл роль центра германской агентуры, телеграммы его, удерживавшие Царя от вступления в войну, не входят: Вы меня не так поняли. Этим телеграммам я даю иное объяснение. Добавляю, что во время войны за спиной Распутина, по моему убеждению, стояла какая-то иная фигура, которой, к сожалению, мы не вскрыли.
Необходимо уточнить, для меня лично, Великий Князь Николай Николаевич был явлением сам лично, деморализовавшим армию, но, к сожалению, широкое общественное мнение подлинных фактов не знало и восприняло увольнение Его, как катастрофу. Конечно, мотивы борьбы с Ним Распутина ничего общего со стремлением поднять боеспособность фронта, изъяв из обращения эту дезорганизующую фигуру, не имели.
Письмо к Львову Царь написал не одновременно с отречением, а после 4 или 5 марта.
В период разлучения Царя с Царицей за столом за Ними наблюдал обыкновенно не Коровиченко, а дежурный офицер.
Я не хотел сказать, что я не видел Ярошинского. Один раз, как я Вам рассказывал, он являлся ко мне, как к министру Председателю с изложением финансового проекта, который сулил правительству чрезвычайные финансовые выгоды. Я направил его с этим проектом к министру финансов. Спустя некоторое время мне было доложено, что этот финансовый проект не заслуживает серьезного внимания. Я принял г. Ярошинского потому, что кто-то из министров (кажется, Терещенко) сообщил мне о желании г. Ярошинского сделать мне личный доклад.
В “Общем Деле” было оглашено особое составленное для печати сообщение по материалам, имевшимся в распоряжении прокурорского надзора. Это сообщение было составлено уже по уходу Переверзева из Временного правительства.
Государь оставил подписанный Им указ о роспуске Государственной Думы без даты не в декабре, а в феврале 1917 года.
В заседании информационного бюро левых партий у меня на квартире вечером 26 февраля о заговорах цензовых элементов и о положительном к ним нашем отношении ничего не говорилось, так как данному бюро, как таковому, ничего об этом известно не было.
Александр Керенский
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1920 года августа 11—12 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции), в порядке 315—324 ст. ст. уст. угол. суд., производил осмотр трех номеров газеты ”Общее Дело”, предоставленных к следствию Владимиром Львовичем Бурцевым.
По осмотру найдено следующее:
Три номера газеты “Общее Дело” на русском языке: № 28 от 20 октября 1918 года, № 62 от 10 декабря 1919 года и № 66 от 23 марта 1920 года. Газета издается и редактируется Бурцевым в Париже.
1) № 28 газеты от 20 октября 1918 года.
В этом номере имеется за подписью Бурцева на французском языке статья, имеющая заголовок “Вильгельм II — убийца Николая II”. Содержание этой статьи вполне соответствует содержанию, описанному в протоколе 25 октября 1919 года.
2) № 62 той же газеты от 10 декабря 1919 года.
В этом номере под заголовком “Обвинение Ленина, Зиновьева и других в государственной измене” напечатано, как значится в газете, “в сокращенном виде официальное сообщение прокурора Петроградской судебной палаты”, дословно следующего содержания:
“В настоящее время могут быть сообщены без нарушения тайны предварительного следствия лишь некоторые данные, установленные свидетелями и документами, послужившие основанием для привлечения Ульянова (Ленина), Апфельбаума (Зиновьева), Коллонтай, Гельфанда (Парвуса), Фюрстенберга (Ганецкого), Козловского, Суменсон, прапорщиков Семашко и Сахарова, мичмана Ильина (Раскольникова) и Рошаля в качестве обвиняемых по 51, 100 и 108 ст. ст. угол. улож. в измене и организации вооруженного восстания”.
Расследование фактов вооруженного восстания, имевшего место 3 и 5 июля в Петрограде, с целью свержения Временного правительства, и обстоятельств, при которых это восстание произошло, показало, что оно возникло и протекало по указанию р. с.-д. р. партии.
Все руководящие указания исходили из дома Кшесинской, называемого свидетелями “штабом Ленина”, где и помещался главный комитет.
В доме Кшесинской были обнаружены бланки военной организации при центральном комитете р.с.-д.р. партии. На таких же именно бланках отдавались в воинские части письменные распоряжения о вооруженном выступлении.
В ночь с 4-го на 5-ое июля в военную петроградскую автомобильную мастерскую на таком же бланке было прислано предложение названной мастерской привести в боевую готовность броневые машины с пулеметами, шоферами и опытными пулеметчиками и предоставить их в распоряжение военной организации. На таком же бланке был написан приказ о присылке в Кронштадт крейсеров.
Кроме того там же найдены: 1) Заметки о распределении воинских частей и “вооруженных рабочих” по районам, о распределении между отдельными лицами обязанностей по заведыванию вооруженными силами, по разведке и внешнему караулу, по сношению с частями, по Петропавловской крепости и сведения о воинских частях, входящих в группу Выборгской и Петроградской стороны и Марсова поля и об установлении связи с различными полками. 2) Резолюция, принятая на заседании общегородской конференции р.с.-д.р.п. и делегатов воинских частей 3 июля в 11 час. 40 мин. вечера. В резолюции этой рекомендуется: немедленное выступление рабочих и солдат на улицу для того, чтобы продемонстрировать выявление своей воли. Резолюцию эту подтвердили: Центральный Комитет и В. (военная) О. (организация). 3) Телеграмма из Стокгольма от 20 апреля на имя Ульянова (Ленина) за подписью Ганецкого (Фюрстенберга): “Штейнберг будет хлопотать субсидию для нашего общества. Обязательно прошу контролировать его деятельность, ибо совершенно отсутствует общественный контакт”. 4) Литература “Союза русского народа” и большое количество открытых писем издания журнала “Паук” с изображением ритуального убийства в Венгрии 1882 года.
Помимо документальных данных, связь вооруженного восстания с деятельностью Центрального комитета р.с.-д.р.п., при котором была образована военная организация, устанавливается также тем фактом, что выступившие вооруженные части, как петроградского гарнизона, так и прибывшего из Кронштадта, направились к дому Кшесинской, где и получили указания от Ульянова (Ленина) и других лиц. Оттуда же исходили предложения в воинские части о приведении в боевую готовность броневых машин и пулеметов, и, наконец, там же собирались вооруженные пулеметами грузовики и автомобили.
Усиленная пропаганда мятежа, которая велась среди войск и населения в течение нескольких месяцев, повлекшая за собой восстание 3—5 июля, была произведена с целью благоприятствовать неприятелю в его враждебных против России действиях и, как показали последующие события, действительно оказала существенное содействие неприятелю, внеся разложение в некоторых частях на фронте.
По этому поводу следствием добыты данные, которые указывают, что в России имеется большая организация шпионажа в пользу Германии.
Не имея возможности по самому характеру этого преступного деяния (измены) и в интересах следствия сообщить более подробные сведения по этому обвинению, приходится по необходимости ограничиваться в настоящее время сообщением лишь следующих данных.
Ряд допрошенных по делу свидетелей удостоверил, что в начале 1917 года Германия дошла до крайнего предела напряжения и ей был необходим самый скорый мир, что Ленин, проживая в немецкой Швейцарии, состоял в общении с Парвусом (он же Гельфанд), имеющим определенную репутацию немецкого агента, что Ленин посещал лагеря, в которых находились пленные украинцы, где и вел пропаганду об отделении Украины от России. В связи с его приездом в Германии не стесняясь открыто говорили: “Ленин — это посол Вильгельма, подождите и увидите, что сделают наши деньги”.
В данных предварительного следствия имеются прямые указания на Ленина как германского агента, и указывается, что, войдя с германским правительством в соглашение по поводу тех действий, которые должны способствовать успеху Германии в ее войне с Россией, он прибыл в Петроград, где при денежной поддержке со стороны Германии и стал проявлять деятельность, направленную к достижению этой цели.
Сношения с Германией через Стокгольм, который является крупным центром германского шпионажа и агитации в пользу сепаратного мира России с Германией. В апреле этого года из Стокгольма была сделана попытка издавать вне Петрограда газету с целью агитации против Англии и Франции. У германских агентов в Копенгагене и Стокгольме в первые дни революции появились крупные деньги и началась широкая вербовка агентов для России среди наших дезертиров и некоторых эмигрантов. При этом переводились крупные суммы (800 000, 250 000 и др.) в Россию из Стокгольма через один из банков, который получал на это ордера из Германии.
Выяснилось также, что Ленин и Зиновьев, проживая в октябре 1914 года в Австрии близ Кракова, были арестованы австрийскими властями как русские подданные, но вскоре освобождены с правом свободного выезда в Швейцарию, где и стали издавать журнал “Социал-демократ”, в котором распространяли идею о необходимости поражения России в настоящей войне. В одном из номеров этого журнала содержался призыв к русским гражданам фактически содействовать поражению России.
В освобождении Ленина и Зиновьева большую роль сыграл Ганецкий, который по словам, сказанным одному из свидетелей, “прервал” допрос Ленина и Зиновьева, производившийся австрийскими властями. Впоследствии выяснилось, что Ленин и Зиновьев были освобождены из-под австрийского ареста по личному предписанию графа Штрюка — австрийского премьера.
Следствием установлено, что Ганецкий-Фюрстенберг Яков (уменьшительное Куба), проживая во время войны в Копенгагене, был очень близок и связан денежными делами с Парвусом — агентом германского правительства.
В апреле 1917 года в швейцарской социал-демократической газете, издающейся на немецком языке в Сан-Галене, а немного позже и в других журналах, появились разоблачающие деятельность Парвуса сведения, сообщенные доктором Яковом Фридманом из Базеля и бывшим членом Государственной Думы Алексинским.
Деятельность Парвуса как германского и австрийского агента была направлена к поражению России и отделению от нее Украины. Следствием установлено, что Козловский ездил в Копенгаген, где называл себя юрисконсул(ьт)ом крупного капиталиста. Парвус (Гельфанд) предлагал субсидировать одно крупное предприятие России.
По наведенным представителями пароходного предприятия справкам в одном из банков в Копенгагене в распоряжении Гельфанда находилось свыше миллиона рублей.
Ввиду того, что для представителей пароходного общества стало ясно, что коммерческая деятельность Гельфанда (Парвуса) служит лишь прикрытием его деятельности в пользу Германии, всякие переговоры с ним были прерваны.
Попутно с этим выяснилось, что Гельфанд (Парвус) приехал летом 1915 года из Швейцарии в Копенгаген через Берлин при содействии Фюрстенберга, что вместе с Фюрстенбергом и Козловским он совершил поездки из Копенгагена в Берлин и обратно; что во время пребывания Гельфанда-Парвуса в Копенгагене к нему приезжали из Берлина некоторые лица, посещая также и Козловского с Фюрстенбергом.
Из имеющейся в распоряжении судебных властей многочисленной телеграфной корреспонденции усматривается, что между проживавшими в Петрограде Суменсон, Ульяновым (Лениным), Коллонтай и Козловским с одной стороны, и Фюрстенбергом (Ганецким) и Гельфандом (Парвусом) с другой, существовала постоянная и обширная переписка. Хотя переписка эта и имеет указания на коммерческие сделки, высылку разных товаров и денежные операции, тем не менее представляется достаточно оснований заключить, что эта переписка прикрывает собою сношения шпионского характера. Тем более, что это один из обычных способов сокрытия истинного характера переписки, имеющей шпионский характер.
По имеющимся в деле данным видно, что некоторые русские банки получали из скандинавских банков крупные суммы, выплаченные разным лицам; причем в течение только полугода Суменсон со своего текущего счета сняла 750 000 руб., внесенных на ее счет разными лицами, и на ее счету в настоящее время числится остаток в 180 000 рублей.
При расследовании настоящего дела следственная власть руководствуется материалами добытыми только следственным путем. И материал этот дает вполне достаточно оснований для суждения как о наличности преступного деяния, так и для установления многих лиц, принимавших участие в его совершении.
Предстоящие же многочисленные допросы свидетелей, осмотры найденных при обысках вещественных доказательств, детальные обследования денежных операций — вся эта сложная работа будущего должна дать еще больший материал для раскрытия преступной организации шпионажа и его участников.
На основании изложенных данных, а равно данных, не подлежащих пока оглашению, Владимир Ульянов (Ленин), Овсей Гейш Аронов Апфельбаум (Зиновьев), Александра Михайловна Коллонтай, Мечислав Юльевич Козловский, Евгения Маврикиевна Суменсон, Гельфанд (Парвус), Яков Фюрстенберг (Куба Ганецкий), мичман Ильин (Раскольников), прапорщики Семашко и Рошаль обвиняются в том, что в 1917 году, являясь русскими гражданами, по предварительному между собой уговору в целях способствования находящимся в войне с Россией государствам во враждебных против них действиях, вошли с агентами названных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии и тыла для ослабления боевой способности армии, для чего на полученные от этих государств денежные средства организовали пропаганду среди населения и войск с призывом к немедленному отказу от военных против неприятеля действий, а также в тех же целях в период времени с 3-го по 5-е июля организовали в Петрограде вооруженное восстание против существующей в государстве верховной власти, сопровождавшееся целым рядом убийств и насилий и попытками к аресту некоторых членов правительства, последствием каковых действий явился отказ некоторых воинских частей от исполнения приказаний командного состава и самовольные оставления позиций, чем способствовали успеху неприятельских армий. Июль 1917 г.”
В номере газеты впереди только что приведенного текста имеется заметка Бурцева, в которой он обвиняет Керенского в пособничестве большевикам и требует от него объяснения его действий.
3) № 66 той же газеты от 23 марта 1920 года.
В этом номере и имеется объяснение Керенского по поводу заметки Бурцева и самого содержания вышеописанного документа. Объяснение Керенского изложено в виде его письма к редактору газеты “Общее Дело”.
По поводу описанного текста Керенский пишет в своем письме: “Статья эта состоит из сокращенного изложения официального сообщения прокурора С. П. Б. судебной палаты, опубликованного с моего ведома около 10—12 июля 1917 года... ”
Из текста объяснения Керенского видно: а) что в распоряжении Временного правительства имелся более обширный материал по обвинению Ленина и других лиц в шпионаже и измене, и вышеприведенные данные есть лишь часть этого материала, собранного, главным образом, Керенским и Терещенко; б) что Ленин успел тогда скрыться в самый момент принятия против него мер к его аресту.
Остальные места письма не отмечаются, как имеющие отношение лично к Керенскому и не имеющие значения для настоящего дела. Настоящий акт составлен в двух экземплярах.
Судебный следователь Н. Соколов
Понятые:
1) Генерал-лейтенант Сергей Николаевич Розанов
2) Подъесаул Артур Персильевич Левиз оф Менар
ПРОТОКОЛ
1920 года августа 11 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля и он показал:
Владимир Львович Бурцев, 57 лет, дворянин Уфимской губернии, православный, проживаю в г. Париже, 49, Boulevard Saint-Michel.
Многие годы тому назад я был вынужден эмигрировать из России и жить вне ее пределов, с небольшими перерывами. Причиной, побудившей меня уехать из России, является борьба, которую я вел за благо нашей Родины в сфере ее государственно-политической жизни. При царском режиме я боролся с идеей самодержавия и личностью Императора Николая II. При большевиках я боролся прежде всего за целость самой Родины, считая систему их действий по осуществлению власти прежде всего предательством России.
Средством моей борьбы, которую я вел и веду уже многие годы, всегда было публичное, открытое печатное слово.
Таким образом, принадлежа в продолжение многих лет существования царской власти к революционной среде, я хорошо изучил ее. Но в этом отношении я несколько специализировал мою деятельность. Основная идея моей деятельности заставила меня вести борьбу и в самой революционной среде с теми ее элементами, которые являются в ней предателями в отношении самой идеи — борьбы за благо Родины. Выясняя такие элементы путем моих наблюдений, при помощи имеющихся у меня больших связей, я беспощадно разоблачал их печатным словом. Эта сторона моей деятельности известна достаточно всему миру.
Я готов по настоящему делу дать Вам ответы на все Ваши вопросы, но в некоторых отношениях я принужден ограничиться лишь констатированием фактов, так как, в силу самого существа моей работы, я не всегда могу идти дальше этого.
На Ваш вопрос о сущности явления, именуемого у нас большевизмом, в действиях отдельных лиц, игравших в нем наиболее видную роль, я могу сказать следующее.
Совершенно определенно заявляю Вам, что самый переворот 25 октября 1917 года, свергнувший власть Временного правительства и установивший власть Советов, был совершен немцами через их агентов, на их деньги и по их указаниям. Собственная позиция немцев в этом вопросе совершенно ясна. Не боясь сами развития у себя “русского большевизма” благодаря их высокому общему культурному уровню, немцы прибегли в 1917 году к этому средству, как к способу развала России, выводя ее из рядов борющихся с ними врагов. Такова была в тот момент их ближайшая задача. Существовали, конечно, у них при этом и другие цели, но уже более отдаленные: прежде всего, захват территории России, богатой материальными и природными ресурсами, для возможности продолжения борьбы с Западом. Констатируя этот факт совершения ими переворота 25 октября, я не считаю возможным сказать более этого по данному вопросу. Я не могу этого сделать в настоящий момент потому, что меня интересует в этом отношении роль некоторых наиболее ответственных за судьбу Родины лиц, в каком направлении я и работаю в настоящий момент.
Совершенно определенно заявляю Вам, что главой немецкой агентуры был Ленин. Его окончательное соглашение с немцами произошло еще в 1916 году в г. Берне. Тогда он получил от немцев крупные деньги и окончательно “нанялся” к ним, согласившись работать по их указаниям. Я считаю нужным сказать несколько слов лично о нем как о человеке. Хотят видеть в нем самом особую, так сказать, сущность; стараются найти в его деятельности со времени переворота 25 октября самодовлеющую цель, обособленную от деятельности немцев в России или от деятельности их агентуры на них. Я говорю в данном случае не об этой “самодовлеющей сущности”, т. к. это не его сущность: не Ленин породил учение “социализма” и, во всяком случае, он не создал в этой области, как теоретик, ничего нового. Я говорю о нем лично, как о человеке, и хочу отметить эту индивидуальную сущность. Ленин в полном смысле “циник духа”. Это нечто большее, чем иезуитизм. Там требуется наличность цели, и только превосходство ее оправдывает средства. У него раз навсегда решен этот вопрос: все средства хороши, все дозволено. В результате теряется все: и общечеловеческая мораль и простое сострадание к человеку и самое ощущение Родины. От него и его адептов отдает духом “палачества”.
Прибыв в Россию в 1917 году с целым сонмом навербованных им агентов, в чем ему открыто помогли немцы, он повел энергичную борьбу на развал России в самом широком масштабе. Первая его попытка к организованному, открытому выступлению, как известно, имела место в июле месяце 1917 года96. Она окончилась неудачей. Благодаря этому правительственная власть получила возможность обследовать ее. Это было сделано путем назначения предварительного следствия, которое тогда производил судебный следователь по особо важным делам при Петроградском окружном суде Александров97. Я тогда был в курсе этого дела. Меня допрашивал Александров как свидетеля по делу. Я был в курсе этого дела, благодаря моим отношениям также и к министру юстиции Переверзеву. По этому делу я получил очень ценный материал: копию рапорта прокурора судебной палаты Карчевского на имя министра юстиции, представляющую собой сводку материалов, установленных предварительным следствием. Но так как роль собственно Ленина в этом деле меня нимало не интересовала, потому что его роль как немецкого ответственного агента для меня давно была известна, а интересовала роль Керенского, в действиях которого я усматривал пособничество большевикам, то я и воспользовался этим документом значительно позднее, имея в виду вызвать на объяснения Керенского. Для этой цели я опубликовал некоторые места рапорта Карчевского. Керенский обратился после этого с письмом ко мне как к редактору газеты “Общее Дело”. Я опубликовал и его письмо. Из сопоставления обоих этих документов Вы увидите, таким образом, что юридическое значение рапорта Карчевского признает сам Керенский. Представляю Вам номера названной газеты 62 и 66, в которой опубликованы оба названные документа (свидетелем были представлены эти номера газеты “Общее Дело”).
В октябре месяце немецкий план осуществился, и немцы мало-по-малу захватили Россию, установив повсюду власть Советов. В сущности — это их способ борьбы с Антантой, глубоко продуманный план. Вы его увидите, может быть, более ясно, если посмотрите на это дело с другой стороны: с точки зрения той борьбы, которая велась и сейчас ведется лучшими сынами России с так называемыми большевиками. Именно об этом на весь мир закричал Корнилов, когда пошел против Временного правительства: “Русские люди! Великая Родина наша умирает. Близок час кончины. Вынужденный выступить открыто — я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство, под давлением большевистского большинства Советов, действует в полном согласии с планами германского генерального штаба... ” Совершенно такой же характер борьбы с немцами носила и вся последующая борьба с большевиками, организованная в Сибири и на юге России. В Москве было ничем уже неприкрытое содружество с немцами, имевшими там свое официальное представительство98. В Сибири и на юге России — было содружество национальных элементов с союзниками.
Зимой 1918 или 1919 года здесь в Париже я получил сведения, что к покойному Императору Николаю II, за некоторое время до Его убийства, был послан немцами один генерал, чтобы склонить его на переговоры с ними, но Николай II не принял посланца и вообще отклонил немецкие предложения. Я не могу Вам в настоящее время назвать этот источник, но он безусловно достоверен. Понимая, в чьих руках в действительности была власть над той территорией, где находился Николай II; отдавая себе отчет в самом характере этого дела, жертвой которого стал бывший глава государства, я не мог тогда же обойти молчанием этого факта и назвал убийцей Императора Николая II императора Вильгельма II как главу немецкого народа. Я хотел сказать этим, что если действительно поступок Николая II имел место, то ответственным за него является Вильгельм II, в конце концов, официальный источник того зла, которое затопило Россию. К сожалению, я не знал тогда самой обстановки, при которой погиб Николай II, и поэтому я не мог выяснить тогда всех обстоятельств, о которых мне было сообщено. Я не настаиваю на достоверности деталей моего сообщения по этому вопросу, как я его тогда сделал в номере 28-м газеты “Общее Дело”, выпущенном 20 октября 1918 года (представляю Вам этот номер на французском языке; конечно, сведения эти я получил не в 1919 году, а в 1918 году и не зимой, а, вероятно, поздней осенью). Возможно, что к Николаю II обращался и не генерал, а какое-либо другое лицо в образе большевистского посланца. Я не выяснял, был ли принят этот посланец Николаем или же нет. Возможно, может быть, мне было сообщено об этом и в иной форме, т. е., может быть, посланец и был принят Николаем, но Он отказался принять немецкие предложения. Не могу также сказать, когда именно это было и где именно. Возможно, что обращение к Нему имело место и не за месяц до Его смерти, а значительно ранее. Я только констатирую самый факт такого обращения к Нему и отказа Его от предложения врага99. Я лично всю мою жизнь боролся с идеей самодержавия в России и с личностью Императора Николая II. За это меня и преследовали в России. Но я не мог не отметить в моем сообщении, что этот поступок Императора Николая II простит много Его прегрешений за Его царствование.
Я знаю хорошо Якова Свердлова. Это величина большая у большевиков и немцев. Еще в 1910 году он был членом ЦИК партии большевиков. В своей партии он “адепт” Ленина, его последователь. К этому, ввиду вышеприведенной характеристики самого Ленина, я более ничего не могу прибавить. Он не только немецкий агент по его положению в партии, но и агент их личный. Совершенно определенно заявляю Вам, что Свердлов был агентом немцев еще до самого переворота 25 октября, получая от них деньги и директивы.
Я знаю Голощекина и узнаю его на предъявленной мне Вами фотографической карточке (была предъявлена фотографическая карточка Исая Голощекина). Это тоже типичный ленинец. В прошлом он организатор многих большевистских кружков и участник всевозможных экспроприаций. Это человек, которого “кровь” не остановит. Эта черта особенно заметна в его натуре: палач, жестокий, с некоторыми чертами дегенерации.
И Свердлова и Голощекина я знаю лично. Между собой они в близких отношениях и на “ты”.
Я не знаю лично ни Сафарова, ни Войкова. Но знаю их по их положению. Оба — видные члены партии большевиков. Оба они прибыли как агенты Ленина, а, следовательно, немцев, в 1917 году в зампломбированных вагонах через Германию. Я имею списки всех лиц, прибывших тогда с Лениным. В этих списках Войков значится под номером 11-м, а Сафаров — под номером 5-м. Эти списки я получил в свое время из официальных источников.
В настоящий момент я ничего не могу Вам сказать про Юровского и про Василия Васильевича Яковлева. Имя Юровского я слышал. Он — большевик; если не ошибаюсь, был где-то за границей, потом где-то на юге России. Больше о нем ничего сказать не могу. Яковлевых я многих знаю, но ничего в настоящий момент не могу сообщить про Василия Васильевича Яковлева. Если мне удастся собрать сведения об обоих названных мною лицах, я их Вам сообщу.
Я знал банкира Карла Иосифовича Ярошинского. Познакомился я с ним с лета 1917 года. На меня он произвел впечатление человека мало уравновешенного, весьма самомнительного, с большим размахом. Больше о нем я ничего сказать не могу. Его связей и его общественного положения до революции я не знаю. В 1917 году я встретился с ним однажды у Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова. Помню хорошо, Ярошинский сказал тогда, что он послал Царю в Тобольск 35 000 рублей. Сказано им это было как-то так, что вышло это как будто бы в “порядке хвастовства”. Он этим, как заметно было, хотел похвалиться. Вышеприведенную же цифру я хорошо помню.
Опубликованная мною версия об убийстве Распутина в номерах 34, 35, 37, 40 и 43 моей газеты “Общее Дело” есть выдержки из дневника покойного члена Государственной Думы Владимира Митрофановича Пуришкевича. Я имел в своем распоряжении весь его дневник, и опубликованные данные есть часть его дневника, вышедшего на юге России в очень ограниченном количестве экземпляров.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
С кем именно и каким вообще способом Ярошинский посылал Царю деньги в Тобольске, я не знаю. Он этого, как мне помнится, не говорил. Фамилии при этом Соловьева, Вырубовой он не называл.
Прочитано.
Владимир Львович Бурцев
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1920 года августа 6 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованную в качестве свидетельницы, и она показала:
Вера Ивановна Баркова, 25 лет, дворянка, сейчас проживаю в г. Берлине, а временно нахожусь в настоящий момент в г. Париже, православная.
Я — дочь Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова. На Ваши вопросы, по настоящему делу, показываю следующее.
Отец мой, как я себя помню, имея хорошее состояние, в продолжение многих лет занимался газетной деятельностью: сотрудничал в газетах “Новостях” и “Петроградском Листке”. Потом он стал служить в Департаменте духовных дел и, по этой службе, проживал, кажется, довольно долго в Париже, занимаясь и здесь в то же время сотрудничеством в газетах. Перед первой революцией он возвратился в Россию и состоял при графе Витте в качестве, кажется, чиновника особых поручений. С уходом Витте ушел и он и стал сотрудничать в “Новом Времени”. Несколько лет он не состоял на государственной службе и был далек от политической деятельности. С назначением Штюрмера Председателем Совета министров отец снова получил назначение и состоял при нем: со Штюрмером отец был связан старыми узами добрых самых отношений. В это время случилась следующая история. Однажды во дворе дома, где жил известный Распутин, передохли чуть ли ни все кошки. Все увидели в этом неудавшуюся попытку отравить Распутина. Штюрмер поручил папе произвести расследование этого случая. Отец произвел и установил своим расследованием, что действительно попытка отравить Распутина имела место, и виновником ее был министр внутренних дел Хвостов, боровшийся с Распутиным. Повинную в этом принес агент этого министерства Ржевский. Об этом Штюрмером было доложено Государю, и Хвостов получил отставку. После этого он стал мстить отцу, и произошла такая история. У Хвостова был племянник Иван Хвостов, женатый на дочери графа Татищева, директора Соединенного банка. Этот Татищев хотел добиться поста министра финансов и советовался по этому вопросу с папой. Отец ему сказал, что в подобных случаях обыкновенно прибегают к содействию французской прессы как наиболее заинтересованной в наших финансах и обещал ему посодействовать в этом отношении в газете “Матэн” через ее петроградского сотрудника Рэве. Для напечатания известной статьи в “Матэн” нужно было, конечно, заплатить известную сумму. Сумма была определена в 25 000 рублей. Самим Татищевым была составлена нужная ему статья, прислана отцу, исправлена им, возвращена Татищеву и т. д. Словом, с этой статьей была целая история: писалась, исправлялась, ходила в Париже, возвращалась и т. д. Сам отец во всей этой истории был нисколько не заинтересован денежно. Кончилось дело тем, что Иван Хвостов принес отцу указанную сумму в 25 000 рублей, каковую он и должен был передать по назначению, будучи, повторяю, сам в деньгах нисколько не заинтересован. Когда отец принял эти деньги, у него тотчас же был произведен обыск, и деньги эти были обнаружены: они оказались краплеными. Возникло дело по обвинению отца в вымогательстве, и он был арестован. Это случилось 16 августа 1916 года.
Я лично к этому моменту была вот в каком положении. Я еще была ребенком, когда моя мать сошлась с моим учителем и уехала с ним в Сибирь. Отец жил в это время с другой женщиной. Я было уехала с матерью, но ей было не до меня, и я вернулась к отцу. Однако я не могла жить с мачехой: я была совершенно одинока и была не нужна никому. После одного большого оскорбления, нанесенного мне мачехой, я ушла из дома и стала жить самостоятельно, терпя большие лишения. В конце концов я попала в революционный кружок и сначала сошлась, а потом повенчалась с неким Николаем Петровичем Барковым, эсером. Брак был неудачный, муж оказался пустым человеком, и я принуждена была сама бороться за жизнь. В 1911 году я поступила на службу в техническую контору в Москве фон-Денфера, где прослужила до 1913 года. В этом году, оставаясь в конторе, я поступила на акушерские курсы, кончила их, была акушеркой в воспитательном доме, а в войну я работала как фельдшерица в разных госпиталях.
Когда папу посадили в тюрьму (посадил его судебный следователь по особо важным делам Середа), мы с мачехой решили спасать его: вырвать его из тюрьмы. Для этого мы решили воспользоваться Распутиным, так как у него с отцом были хорошие отношения, а влияние Распутина при дворе было всем известно. Распутина в это время в Петрограде не было; он находился в это время у себя в Сибири. Мы отправились с мачехой к митрополиту Питириму. Но Питирим, как мы узнали, еще до нашего к нему обращения, в силу своих отношений с моим отцом, дал уже Распутину телеграмму, вызывая его в Петербург и дав в осторожных выражениях ему понять, в чем именно было дело. Распутин приехал на неделю тогда раньше, чем предполагалось его возвращение. Когда он приехал, мы пошли с мачехой к нему. В какой это было день, не помню. Повел нас к нему папин секретарь по “Новому Времени” Снарский. Мы прошли в кабинет. К нам сюда вышел Распутин, которого я тогда в первый раз и увидела. Вышел он в рубашке, в туфлях, всклокоченный. Обратился он сначала к Снарскому: “Что же, подружек привел?” Тот ему говорит: “Нет, отец. Какие подружки! Это я привел жену и дочь Ивана Федоровича”. Он сел против нас и говорит: “Сделаю, что могу. Папа и Мама95 добрые и не допустят, чтобы безвинный человек зря пропадал”. На мачеху после этого он совсем перестал обращать внимание, посмотрел на меня и сказал мне: “Много ты на свете горя вынесла. Душа у тебя в глазах плачет”. С тем мы и ушли.
Собственно говоря, целью нашей тогда было добиться освобождения отца на поруки или под залог. Вот об этом мы тогда и говорили с Распутиным. Этого мы и добивались. Но ничего не выходило. Чтобы добиться своего, я тогда в течение 11/2 месяца буквально каждый день бывала у Распутина, проводя у него почти весь день и даже ночуя довольно часто у него. Что делалось в это время в квартире Распутина, я за это время нагляделась.
Ежедневно у Распутина бывало в среднем 300 — 400 человек народа. Один раз, как мне помнится, было насчитано до 700 человек. Кто бывал? Я видела генералов в полной форме, с орденами, приезжавших к нему на поклон. Бывали студенты, курсистки, просившие денежной помощи. Шли офицерские, чиновничьи жены, просившие по разным поводам за своих мужей. Вся эта публика была сплошь столичная, провинциальной не было. Он всех принимал и всем обещал. В деньгах он никому не отказывал: вынимал из кармана и давал.
Сам он вел образ жизни простой: стол у него был совсем скромный. Но пил он очень много, и часто за это время я видела его пьяным. Окружен он был группой его поклонниц, с которыми он находился в связи. Проделывал он свое дело с ними совершенно открыто, нимало не стесняясь. Он “щупал” их и вообще всех женщин, которые допускались до его столовой или кабинета, и когда он или они этого хотели, вел их при всех тут же к себе в кабинет и делал свое дело. Пьяный он чаще сам приставал к ним, когда он был трезв, чаще инициатива исходила от них. Иногда он отказывал им в их притязаниях на него и определено заявлял: “Не хочу”. Однажды после приставаний к нему какой-то его любовницы с ним случилась истерика. Часто я слышала его рассуждения, представлявшие какую-то смесь религиозной темы и разврата: он сидел и поучал своих поклонниц: “Ты думаешь, я тебя оскверняю? Я тебя не оскверняю, а очищаю”. Вот это и была его идея. Он упоминал еще слово “благодать”, т. е. высказывал ту идею, что сношением с ним женщина получает благодать. Он был человек весьма умный, весьма проницательный. Человека, который в известной момент был перед ним, он очень быстро схватывал, скоро понимал. Бывало, слышишь фразы: “Ты чего смеешься? Самой плакать хочется, а ты смеешься?” Вместе с тем он был самый настоящий мужик, грубый, неотесанный, неряшливый, весьма некрасивый, прямо урод. Самое выдающееся его качество — его речь: простая, но образная мужичья речь.
Из группы его постоянных сожительниц я знаю личность только одной — Ольги Николаевны Ковалевской, жены, кажется, капитана. Помню прозвище еще другой — “красавица”. Так называлась у него жена какого-то, кажется, чиновника.
Вырубова бывала у Распутина. Я видела ее несколько раз у него за эти полтора месяца. Обыкновенно она предупреждала его накануне о своем приезде. Только одну ее он принимал в спальне. Что он там с ней делал, я доподлинно не знаю. Но я уверена, что он не имел сношений с ней. Как я поняла его дочь Мару (Матрену), он говорил с Вырубовой только о делах и передавал ей в это время разные прошения, которые она, вероятно, должна была доставить во дворец. Однажды я и сама видела, как она, выходя из спальни, прятала какие-то бумаги к себе в сумочку.
Очень часто, когда я бывала у Распутина, он разговаривал по телефону с Государыней. Из его фраз можно было понять, что он Ее успокаивал, утешал, упоминая всегда имя Бога, или же говорил Ей, когда он к Ней приедет.
На тему о войне я слышала его речи. Он был против войны, но не против войны с Германией, а против войны как войны: грех. Про возможность заключения мира он говорил: “Ты что думаешь? Корову купить ты пойдешь, и то не скоро купишь. Сначала посмотришь какая она: черная, пегая, молочная ли, дня два подумаешь, а потом и купишь. А мир заключить — это не корову купить, а устал народ воевать. Ах, как устал”.
Как я ни хлопотала перед Распутиным за отца, однако вопрос об освобождении его не подвигался. Только когда отца в тюрьме хватил паралич, Середа его отпустил. Дело было назначено к слушанию. Распутин
220
бывал у нас в доме. Говорил с отцом по этому поводу. Распутин обещал свою помощь. Однажды он повез меня к Анне Александровне Вырубовой, где я сама должна была просить об этом Государыню. Я поехала с ним. Государыня была уже там. Распутин был в комнате с Вырубовой. Ко мне пришла Государыня. Я встала на колени и заплакала. Она положила мне руку на голову и говорила по-французски: “Успокойтесь, дитя мое. Все хорошо будет. Ваш отец безвинно страдает. Я сделала все, чтобы его освободить”. Я стала Ее благодарить. Она мне сказала: “Не Меня благодарите, а отца”, т. е. Распутина. Свидание продолжалось несколько минут. Государыня произвела на меня впечатление несколько странное в это свидание. Глаза Ее были устремлены куда-то ввысь. Она говорила о Распутине, называя его отцом, с каким-то благоговением, как о святом.
В день слушания дела об отце на имя Председателя Совета министров была получена от Государя телеграмма с приказанием дело об отце прекратить. Однако суд не прекратил дела, а отложил лишь его слушание. В феврале месяце отец был осужден в арестанские роты. В первые же дни революции толпа освободила его, но Керенский после некоторого промежутка времени посадил его в Петропавловскую крепость. Я пять месяцев хлопотала за отца, проживая в Петербурге. Съездивши затем в Ташкент к матери, я вернулась в Москву. В августе месяце я поступила в Чрезвычайную следственную комиссию Муравьева на службу: из-за заработка. Там я прослужила до того самого времени, пока большевики не разгромили ее. После этого я поступила на службу в комиссариат юстиции в Москве, будучи в то же время стенографисткой ВЦИК, когда он переехал в Москву. В 1919 году я убежала от большевиков в Германию и поселилась в Берлине. Служа в комиссии Муравьева, я сама своими глазами видела акты освидетельствования Вырубовой. В актах значилось (не помню, какими врачами она свидетельствовалась), что Вырубова — девственница.
После революции я бывала у Вырубовой, с которой, как я говорила, я познакомилась до революции у Распутина. Я ее тут и узнала как следует. Это — мечтательная мистичка, глупая как пень, по-бабьи суеверная. В 1918 году она состояла в сношениях с Царской Семьей, которая в это время была в Тобольске. Вырубова говорила мне, что она получила от Них посылку. Через кого она сносилась с Царской Семьей, я не знаю.
Я знала давно банкира Карла Иосифовича Ярошинского. Он был известный банкир, богатый человек. Он был хорош с моим отцом. Также в 1918 году в доме у отца он говорил, что послал Царской Семье 30—35 тысяч рублей. Нет, впрочем, он называл сумму 35 000 рублей. Я это помню, он посылал эти деньги через какого-то офицера, но я не знаю через кого именно.
За все время моего знакомства с Распутиным я ни разу не слышала там фамилии Соловьева и офицера Соловьева не знала и не знаю.
Судебный следователь Н. Соколов
ПРОТОКОЛ
1920 года июля 6—30 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал:
Князь Георгий Евгеньевич Львов, 59 лет, православный, проживаю в настоящее время в г. Париже, Avenue Elisee Reclus, 3.
На Ваши вопросы показываю следующее.
В составе Временного правительства, восприявшего верховную власть в России после отречения Императора Николая II от Престола, я был Председателем Совета министров.
В самый момент революционного переворота в Петрограде, принятого в ближайшие к этому событию дни во всей России, Император, как известно, был в Ставке. Семья Его в это время была в Царском. Временное правительство не могло, конечно, не принять некоторых мер в отношении главы государства, только что потерявшего власть. Эта мера, принятая в отношении Императора и Его супруги по постановлению Временного правительства, состояла в лишении Их свободы. Я бы сказал, что принятие ее в тот момент было психологически неизбежным, вызываясь всем ходом событий. Нужно было оградить бывшего носителя верховной власти от возможных эксцессов первого революционного потока.
Доставление Царя из Ставки в Царское было поручено члену Государственной Думы Вершинину. Установление же самого режима в отношении Царской Семьи, наблюдение за ним и вообще разрешение многих иных вопросов, вытекавших из самого факта лишения свободы, принадлежало министру юстиции Керенскому, на которого была возложена правительством вся сторона этого дела.
Я сам лично не осведомлен о роли, которую играл Корнилов в Царском, и ничего не могу Вам сказать, бывал ли он в Царском, когда и для чего83. Могу лишь сказать, что Корнилов в то время был командующим войсками Петроградского округа и мог, конечно, принимать то или иное участие в установлении известных распорядков в Царском, вероятно, по соглашению с Керенским. Время от времени Керенский представлял доклады Временному правительству о тех или иных мерах, принимавшихся в Царском.
Были приняты некоторые ограничения для Царской Семьи, сводившиеся, в конце концов, к пресечению для Нее возможности сношения с внешним миром без ведома правительственных агентов. Эти меры вовсе не были направлены на создание ненужных стеснений для Царской Семьи и не создавали для Нее состояния “ареста”, так как власть во внутренний уклад жизни Царской Семьи совершенно не вмешивалась. Царская Семья у себя дома жила так же, как Она жила и раньше. Внутренних, например, постов совершенно не было.
Кроме этой задачи — установления известного режима в отношении Царской Семьи — перед правительством была еще другая цель. Временное правительство было обязано, ввиду определенного общественного мнения, тщательно и беспристрастно обследовать поступки бывшего Царя и Царицы, в которых общественное мнение видело вред национальным интересам страны, как с точки зрения интересов внутренних, так и внешних, ввиду войны с Германией, в этих целях, т. е. для обследования деятельности всех вообще высших лиц, игравших роль в жизни государства, поскольку их деятельность приковывала к себе внимание общества и возбуждала его недовольство, была создана Верховная следственная комиссия84. В организации ее главная роль принадлежала Керенскому, как министру юстиции. Председателем этой комиссии был назначен присяжный поверенный Муравьев. Керенским тогда было принято в отношении Императора две меры: во-первых, Он в ближайшее после прибытия из Ставки время был отделен на какой-то, как мне помнится, очень короткий промежуток времени от своей супруги, а во-вторых, у Него была взята Его переписка. Эти меры принимались Керенским, как министром юстиции, чтобы верховная следственная комиссия могла разрешить возложенную на нее задачу. В свое время Керенский о принятии этих мер представлял доклады Временному правительству.
Работы следственной комиссии не были закончены. Но один из самых главных вопросов, волновавший общество и заключавшийся в том подозрении, а может быть, даже убеждении у многих, что Царь, под влиянием своей супруги, немки по крови, готов был и делал попытки к сепаратному соглашению с врагом, Германией, был разрешен. Керенский делал доклады правительству и совершенно определенно, с полным убеждением утверждал, что невиновность Царя и Царицы в этом отношении установлена.
Разрешался также вопрос о средствах, принадлежавших Царской Семье. Семья, конечно, должна была жить на свои личные средства. Правительство должно было нести лишь те расходы, которые вызывались его собственными мероприятиями по адресу Семьи. Их личные средства были выяснены. Они оказались небольшими. В одном из заграничных банков, считая все средства Семьи, оказалось 14 миллионов рублей. Больше ничего у Них не было.
Из всех лиц в составе правительства бывал в Царском и имел общение с Царской Семьей только один Керенский. Поскольку я мог наблюдать Керенского во время его докладов правительству о его поездках в Царское и во время вообще беседы с ним по вопросам о Царской Семье, я убежден, что их отношения с Царем были с первых же дней корректны, а впоследствии были безусловно окрашены тоном взаимного доброжелательства.
Я помню, что только один раз, кажется, кроме Керенского, выезжал в Царское Гучков. Он ездил туда, как военный министр. Делал ли он тогда доклад по поводу своей поездки, я не помню; с кем он там имел общение, я не знаю.
Я удостоверяю, что между лицами, входившими в состав правительства, были тогда разговоры по поводу отъезда Царской Семьи за границу. Оценивая положение в стране к лету 1917 года, находили, что Ей лучше будет уехать из России. Называли тогда Англию и Данию85. Доклада по этому вопросу не было. Но министр иностранных дел Милюков, кажется, выяснял эту возможность, причем, как мне помнится, самая инициатива в этом вопросе принадлежала некоторым из Великих Князей и, в частности, Николаю Михайловичу и Михаилу Александровичу. Почему из этого ничего не вышло, я сказать не могу.
Летом в первой половине июля правительство пришло к убеждению, что нахождение Царской Семьи около Петрограда стало абсолютно невозможным. Страна явно шла под уклон. Нажим на правительство со стороны советов делался все сильнее. Я удостоверяю, что он был со стороны Петроградского совета и в отношении Царской Семьи. Я совершенно не помню, как это было, но я помню, что именно отсюда исходило желание заключить Царя в Петропавловскую крепость86. Делались ли в этом отношении какие-либо реальные попытки, я положительно не помню и про полковника Масловского я ничего не слышал. Ясно было, что Царскую Семью для Ее благополучия нужно было куда-то увезти из Царского. Обсуждение всех вопросов, связанных с этой необходимостью, было поручено Керенскому. Он делал тогда доклад правительству. Было решено перевезти Ее в Тобольск. Сибирь тогда была покойна, удалена от борьбы политических страстей, и условия жизни в Тобольске были хорошие: там удобный, хороший губернаторский дом87. Юг не мог быть тогда таким местом: там уже шла борьба. Решение вопроса о перевозке Семьи в Тобольск состоялось при мне. Но самый Ее отъезд имел место уже после моего ухода из состава правительства, что произошло в конце первой половины июля месяца по старому стилю. Поэтому о самом перевозе Царской Семьи в Тобольск я ничего Вам рассказать не могу.
Выйдя из состава правительства, я некоторое время пробыл в санатории, был в Оптиной пустыни, а затем в августе месяце я приехал в Москву. В сентябре месяце я уехал в Крым, откуда вернулся снова в Москву 25 октября. В ноябре месяце оставаться в Москве мне стало рискованным, и я уехал в Сибирь, поселившись в Тюмени. В самых последних числах февраля месяца 1918 года я был арестован карательным отрядом латыша Запкуса, присланного в Сибирь для карательной деятельности из Центра. Меня повезли в Екатеринбург и в марте месяце заключили в уголовную тюрьму. Заподозрив мои сношения с волей, меня перевезли в апреле месяце в земскую тюрьму.
Я был схвачен большевиками просто за то, что я — князь Львов, глава бывшего правительства. Они, конечно, старались обосновать мою вину, “создать” ее и, поэтому, во время допросов меня комиссией, они говорили мне, что у них имеются различные материалы, изобличающие меня как контрреволюционера. Я в глаза говорил им, что это — неправда, что у них таких материалов нет и быть не может, что они не имеют права держать меня в тюрьме, и требовал свободы как для себя, так и для заключенных вместе со мною Николая Сергеевича Лопухина и Александра Владимировича Голицина, работавших в Земском союзе, во главе которого я стоял. После долгих усилий нам удалось, кажется, в первых числах июля месяца по старому стилю выбраться из тюрьмы. Тут же я уехал из Тюмени и вернулся туда уже после освобождения ее от большевиков.
Меня допрашивала, как я уже сказал, комиссия. Я имел с ней дело раз 5—6. В первый раз в ее состав входили комиссары: юстиции Поляков, просвещения Чуцкаев и военный Голощекин. Во второй и последующие разы были Поляков и Чуцкаев. В последний раз были те же Поляков, Чуцкаев и комиссар снабжения Войков. Я с полным убеждением утверждаю, что в составе этой комиссии Поляков и Чуцкаев были пешками. Никакой роли они не играли и власти, видимо, не имели. Самыми главными в ней лицами были Голощекин и Войков. Так впрочем, про них и говорили и тюремная администрация, и красноармейцы. Как говорили, Голощекин вообще был в Екатеринбурге самое властное лицо. Про Войкова говорили, что он связан какими-то личными отношениями (чуть ли даже не родства) с самим Лениным. Я не знаю национальности Войкова. Голощекин же — безусловный еврей. Мне тогда казалось, что Голощекин как будто бы в то время был в отсутствии, и Войков заменял его: был призван окончательно решить вопрос о нашей судьбе.
В апреле месяце, когда я уже сидел в земской тюрьме, разнесся по тюрьме слух, что в тюрьму доставлен Великий Князь. Называли имя Михаила Александровича. Это был в действительности князь Долгоруков, состоявший при Царской Семье88. Я видел сам в окно, когда он шел в тюрьму. Числа его заключения я не помню, а было это часов в 12 дня. Спустя приблизительно недели две, в нашу тюрьму были доставлены лакей Царской Семьи Седнев и дядька Наследника Нагорный89.
Я встречался с ними постоянно в тюрьме во время прогулок, во время работ в огороде. Лично от них у меня осталось такое впечатление. Долгоруков — человек, видимо, недалекий от природы; был сильно потрясен всем случившимся с ним; Царской Семье предан. Седнев и Нагорный — прекрасные ребята, неглупые, отдающие себе отчет во многом, здоровые и телом и духом; были весьма преданы Семье. Естественно, я расспрашивал Долгорукова, Седнева и Нагорного про положение Царской Семьи. Вот к чему сводились их рассказы.
В Тобольске Царской Семье жилось хорошо. Недостатка ни в чем у Нее не было, жилось спокойно, никто Их не трогал, ничем не докучал. Царь занимался физическим трудом: пилил дрова и много работал в саду и в огороде, развел образцовый огород. В апреле месяце вдруг приехал из Москвы какой-то комиссар (уже потом я от Жильяра услышал его фамилию: Яковлев) и крайне спешно потребовал: уезжать немедленно без всяких отговорок. Требование немедленного отъезда “во что бы то ни стало” произвело в Тобольске на всех впечатление совершенно ошеломляющее. Но комиссар требовал настойчиво и не дал даже времени собрать все вещи, какие нужно было. До Тюмени ехали на лошадях. Была самая распутица. Но комиссар не обращал внимания, гнал, невзирая ни на что, без всяких остановок. Кажется, только и была одна остановка, на которой он позволил напиться чаю. Я помню, что Седнев удивлялся и говорил: “И как только Государыня вытерпела?” Из Тюмени Их повезли поездом, но совершенно нельзя было понять, куда же Их везут. Они сами не знали этого и, благодаря обстановке, не могли об этом ни у кого спросить. Между тем они видели, что возят Их в обратные стороны: то на восток, то на запад. Долгоруков говорил мне, что у Царской Семьи было предположение, что Их увозят в Германию либо в какой-нибудь русский город, близкий к Германии. Определенно передавая мне такое мнение Царской Семьи, Долгоруков не говорил мне, у кого именно из Царской Семьи было такое мнение. Я сам должен сказать, что ввиду состояния Долгорукова от него трудно было добиться чего-либо путного. В конце концов Их привезли в Екатеринбург. Как я понял Долгорукова и Седнева, Их привезли или ночью или рано утром. Поезд несколько часов стоял на станции, пока Семью не перевезли в дом Ипатьева, а Долгорукова от дома Ипатьева прямо доставили в тюрьму. Как они говорили, шторы в окнах вагона были опущены. Я не знал тогда хорошо, кого именно из Семьи, кроме Царя и Царицы, привезли в Екатеринбург. Мне кажется, я в то время думал, что привезли всю Семью90.
Про екатеринбургский режим Седнев и Нагорный говорили в мрачных красках. По их словам, сначала охрана состояла из латышей. Латыши хорошо относились к заключенным. (Я не помню, может быть, об этом факте говорили они и не оба, а который-нибудь один из них.) Латышей заменили русскими, и русские стали проявлять себя худо. Они начали воровать первым делом. Сначала воровали золото, серебро. Потом стали таскать белье, обувь. Царь не вытерпел и вспылил: сделал замечание. Ему в грубой форме ответили, что Он — арестант и распоряжаться больше не может. Самое обращение с Ними вообще было грубым. И Седнев и Нагорный называли режим в доме Ипатьева “ужасным”. Становилось, по их словам, постепенно все хуже и хуже. Сначала, например, на прогулки давали 20 минут времени, а потом стали все уменьшать это время и дошли до 5 минут. Физическим трудом совсем не позволялось заниматься. Наследник был болен. К Нему просили пропустить доктора Деревенко, но просьба уважена не была. (Я помню, Нагорный рассказывал, что Деревенко не жил с Ними в Тобольске и его часто заменял Нагорный, привыкший ухаживать за Наследником.) В частности, дурно обращались с Княжнами. Они не смели без позволения сходить в уборную. Когда Они шли туда, Их до уборной провожал обязательно красноармеец. По вечерам Княжен заставляли играть на пианино. Стол у Них был общий с прислугой. Седнев удивлялся, чем была жива Императрица, питавшаяся исключительно одними макаронами. Седнев и Нагорный ссорились (с охранниками — Л. Л.) в доме Ипатьева из-за царских вещей: как преданные Семье люди, они защищали Ее интересы. В результате они попали в тюрьму.
Их рассказы подтверждали и красноармейцы, которые караулили нашу тюрьму. Эти красноармейцы по очереди караулили то у нас, то в доме Ипатьева. Они со мной разговаривали. Их рассказы во всем сходились с рассказами Седнева и Нагорного. Они — я это помню — подтверждали, что Княжен заставляли играть на пианино, и вообще говорили, что с Семьей обращаются худо. Фамилий этих красноармейцев я не помню. Помню, что среди них был, вероятно, насильно мобилизованный сын директора народных училищ в Екатеринбурге, по фамилии мне не известный. Он говорил то же, что и остальные красноармейцы.
Из разговоров о Царской Семье у меня осталось в памяти, что дом Ипатьева посещали председатель областного совета Белобородов и какой-то комиссар Юровский. Фамилии Дидковского при этом я не слышал. Какую там роль играли Юровский и Белобородов, я не знаю. Насколько вообще был властен у большевиков Белобородов, я не могу сказать. Но я знаю, что его большевики сажали в тюрьму за кражу, кажется, 30 000 рублей, выпустили, и он после этого снова был председателем областного совета. Князь Долгоруков, сидя в тюрьме, сильно убивался по поводу отобрания у него комиссаром нашей тюрьмы царских денег в сумме 78 или 87 тысяч рублей. В отобрании у него этих сумм ему была выдана комиссаром (кажется, фамилия его была Самохвалов, низенький, рябой, уволенный, как говорили, за кражу каких-то денег) безграмотная расписка. Долгоруков писал, как я знаю, Полякову, хотел писать даже Царю. Ничего, конечно, из его писаний не выходило. Как мы себе представляли в тюрьме, была возможность добиться какого-нибудь улучшения положения Царской Семьи у консула Великобритании г. Престона. Получая от жены Голицина газеты, мы возвращали ей эти газеты, ставя над известными буквами точки, так что в результате можно было прочесть, что мы хотели сказать. Вот об этом мы тогда и хлопотали. Голицина обращалась к Престону, но из этого также ничего не вышло.
После Самохвалова, если только я не ошибаюсь в его наименовании, комиссаром нашей тюрьмы был Кабанов, лет 40, среднего роста и питания, черноватый, с маленькими усиками, бритый, лицо красное, разговорчивый91.
Я совершенно не могу Вам сказать, существовали ли весной — летом 1918 года где-либо в России и, в частности, в Москве политические организации или группы, конечно, конспиративные, которые бы имели целью свержение власти большевиков и установление монархии и в связи с этим имели бы целью увоз Царя из Тобольска. Что означал увоз Его из Тобольска, куда именно Его везли, я совершенно не знаю. Словам Долгорукова ввиду его душевного состояния я, признаться, в то время не придал значения. Также не могу Вам объяснить, почему, если только Царя действительно везли дальше Екатеринбурга, Екатеринбург не пропустил Его. Но в связи с этим обстоятельством я могу сказать следующее. Когда большевики арестовали меня и указанных мною лиц и доставили в Екатеринбург, мы решили требовать, чтобы нас отправили в Москву, рассчитывая, что там мы скорее добьемся свободы. При первом же допросе меня комиссией, я и заявил об этом. Я прекрасно помню ответ мне Голощекина: “У нас своя республика. Мы Москве не подчиняемся”92.
Находясь в Тюмени до моего ареста, я слышал по молве, что существует офицерская организация, имеющая целью увоз Царя из Тобольска. Говорили, что офицеры, в целях разведки, находятся и в Тобольске, и в Тюмени, и в Омске, и в Троицке, и в Челябинске, являвшемся, будто бы, центральным пунктом организации. Кто именно говорил мне об этом, я положительно не помню. Сколько серьезно все это было, я сказать не могу. В связи с этими слухами фамилии офицера Соловьева я не слышал.
В апреле месяце в нашу тюрьму был доставлен офицер Мидэ. Он был лет 19—20, низенький, плотный, шатен, с небольшими усиками. Мидэ притворялся глупеньким, и большевики ничего не могли от него добиться. Со мной он имел разговор. Он мне сознался, что притворяется, и рассказал, что в Харбине имеется какая-то организация, имеющая целью спасение Царской Семьи. Эта организация послала его вести разведку в Тобольск. Там, когда он высматривал расположение дома и двора и был около загороди, он был схвачен и доставлен в Екатеринбург. Кто именно его поймал, он не говорил. Фамилии Соловьева он не называл. Также я не помню, кто именно входил в состав харбинской организации. Впоследствии Мидэ, безусловно, был расстрелян. Одновременно со мною содержался в нашей же тюрьме и епископ Гермоген93. Я также имел общение с ним. Он мне говорил, что его арестовали по подозрению в связи с Царем; что для обнаружения этой связи у него, как он говорил, отобрали всю переписку. Гермоген при разговорах со мною отрицал всякую свою связь с Царем, и, в частности, про передачу Царю денег он не говорил ни слова. Сам он мне не рассказывал ни про какого офицера Соловьева. Я же сам его об этом не спрашивал, так как вообще о существовании такого лица не знал. Однако я должен сказать, что все рассказы Гермогена не производили на меня впечатления его искренности. Он говорил, что его арестовал матрос Хохряков. Впоследствии, как я слышал, из тюрьмы он был выдан тому же Хохрякову и был потоплен последним в Тавде.
Мне, как общественному деятелю, приходилось иметь общение с Императором, беседовать с Ним, делать Ему доклады. Учитывая мои личные впечатления в результате этого общения на протяжении многих лет и события жизни государства, я так представляю себе Его личность. Он был человек неглупый, даже, быть может, более в этом отношении одаренный, чем многие другие люди, безусловно хитрый, весьма скрытный, в высшей степени сдержанный и молчаливый, не без лукавства в “византийском духе”. По духу это был безусловный самодержец, питавший, вероятно, в глубине этой мысли идею мистицизма. У Него были прекрасные глаза, приятный голос, мягкие манеры. Многих людей Он очаровывал. Самый крупный Его недостаток заключался в Его бесхарактерности. Он не имел своей воли. Для Него такой волей была воля Императрицы. Ее над Ним преобладание обусловливалось, видимо, всем соотношением Их личных индивидуальных свойств. И существовало оно давно. Я могу Вам указать в этом отношении факт из области далекого прошлого. Я лично хорошо знал князя Святополк-Мирского. С именем этого человека, как известно, связывается целая эпоха: попытки русских патриотов, ясно видевших назревшую необходимость замены абсолютизма конституционным строем, дать возможность русскому обществу выяснить свободно свое мнение. Это была эпоха общественного подъема, расцвет надежд, когда общественные деятели верили, что власть попытается сблизиться с обществом. Мирский работал тогда над этим вопросом с ведома и согласия Императора и, наконец, приготовил указ Сенату, в коем, кроме установления известных принципиальных начал, предписывалось Сенату приступить к целому ряду чисто реальных заданий: созыва съезда земских и городских деятелей и указания самой организации работы. Эти конкретно-реальные меры составляли в указе Мирского последний пункт. После неоднократных бесед с Императором Мирский получил Его согласие на обнародование указа. Он сказал свое “да”, но не решился дать подпись без воли Императрицы. Она тогда же пришла к ним. Она выслушала указ, одобрила его, все трое расцеловались, крестились. Император был рад. Он взял указ к себе. Указ вышел на следующий, кажется, день, но ... без последнего пункта. Вся работа Мирского пропала. Указ ничего не разрешал, никаких определенных мер не предписывал, никого ни к чему не обязывал. Этот факт я знаю со слов самого Мирского.
Если Вы обратитесь к изучению многих таких актов Императора Николая II, которые предшествовали созванию первой Думы, Вы увидите в них одну и ту же черту: недоговоренности. Они о чем-то трактуют, рассуждают, но ничего реального, осязаемого не устанавливают. Безвольный человек Николай II, будь Он окружен иной обстановкой, может быть, под влиянием такой обстановки и пошел в своем царствовании иными путями. Но около Него была иная, более сильная воля Его жены, самодержицы по своим взглядам. Если Она действительно была религиозна, как об этом говорили, и при том же мистична, Она, конечно, эту идею самодержавия еще более в Нем укрепляла. Вот отсюда все и шло: слова и, как будто, какие-то проблески, питавшие надежды, но на деле — ничего.
В 1916 году я встречался с Императором как председатель комитета Земского союза. В то время различные общественные организации силой вещей принуждены были взять на себя осуществление таких задач, которые были настоятельно необходимы Родине в условиях войны, но с которыми не могло справиться правительство. А так как с возникновением Государственной Думы по существу старый порядок управления страной не изменился: по-прежнему на одном полюсе стояла верховная власть, считавшая себя самодержавной, и на другом — общество, то эти общественные организации, в сознании неисчислимых бед, коими грозил такой порядок стране в дни величайшего напряжения ее сил, пытались сблизиться с верховной властью, найти один общий язык для одной цели: спасения Родины. Я помню, мы устраивали выставку работ земского и городского союза, военно-промышленного комитета и других организаций. Выставку (это было в Москве) посетил Император. Я публично делал Ему доклад, показывал наши работы. По поводу одной какой-то работы я сослался в чем-то на Шуваева, главного интенданта, присутствовавшего тут же. При этом мне пришлось упомянуть что-то о совместной работе Земского союза с интендантством. Николай II поразил тогда многих своей феноменальной памятью. Он сейчас же вспомнил соответствующий нашей теме разговора доклад Шуваева (интендантства), год издания доклада и обнаружил явное знакомство с содержанием доклада. Это многих поразило, и Он своими манерами держаться с нами многих очаровал. После этого мы устраивали в Москве выставку работ на поле битвы одного из наших отрядов. Выставка привлекла внимание населения. Император также посетил ее. Положительно всех очаровал, даже лиц, враждебно к Нему настроенных. Казалось, глядя на Него, что Он всей своей душой сочувствует нам, ценит нашу работу, совершенно готов идти с нами, с обществом. В одно из таких свиданий с Ним я, оставшись с Ним наедине, в кратких словах выразил Ему свою радость по поводу наших общих переживаний и надежд. Он горячо жал мне руку, благодарил меня, говорил мои же мысли, совершенно обнадеживал. В результате — ничего. Очевидно, Он в последние годы совсем не жил своей волей, совсем не принадлежал себе и, усвоив манеру наружно соглашаться, говорил совсем не то, что в действительности думал. У Него в этом отношении выработалась определенная манера “поддакивания”. Он соглашался, говорил “да”, но в глубине у Него была иная мысль: не знаю, как поступлю.
Я не знаю, где лежали причины влияния Распутина на Императрицу и имел ли влияние Распутин только на Нее, или же и на самого Николая II, но самый факт его большого у Них веса вряд ли можно отрицать. Когда оба явления: влияние Императрицы на Императора и влияние Распутина на Императрицу соединились в одно целое, крах стал неизбежным. Это понимали к концу 1916 года уже все: не одни только общественные учреждения, но и такие, как Государственный Совет, совет объединенного дворянства. Просьбы стали уже переходить в предупреждения, носившие по существу характер требований. Однако все оставалось по-старому. Верховная власть не шла ни на какие уступки. Но мало этого: она стала облекать некоторые свои действия уже оболочкой явного криводушия. Я говорю о последних назначениях ответственных лиц на министерские посты — Хвостова, Протопопова. Несомненно тут была идея — мы идем навстречу обществу, мы берем наших министров из рядов избранников народа. Всем было, конечно, понятно, что в действительности это было совсем не так, потому что оба названных мною лица вовсе не пользовались в самой Думе таким положением, чтобы она могла бы от себя послать их на такие ответственные посты. В частности, Протопопов, очевидно, был больной человек. Я не знаю, чем он был болен, но факт болезненного его состояния, в результате чего с ним в Думе серьезно не считались, не вызывал ни у кого сомнений. Говорили, впрочем, что у него прогрессивный паралич.
Я не могу сказать, что именно побудило Царя взять на Себя верховное командование94. Априорно можно, конечно, думать, зная Его отношения с Императрицей, что, вероятно, это была Ее воля. Несомненно же в этом отношении то, что после такого акта управление страной совсем оказалось в Ее руках. Горемыкин, Протопопов и Штюрмер (последние двое определенно в думских кругах считались ставленниками Распутина, что мне, в частности, подтверждал и Родзянко) стали уже делать доклады Императрице как правительнице, на что ни Она, ни они не имели ни малейшего права.
В Ставке Царь жил с Наследником. Но Императрица постоянно там бывала и довлела повсюду. Я знаю вот какой факт.
Генерал Алексеев тщательно, долго, около, кажется, полгода разрабатывал законопроект об устройстве Польши и об установлении ее отношений к России. Ясно, какое колоссальное значение имел этот проект, затрагивая не только наши интересы, но и интересы наших союзников. Царь одобрил проект. Осталось только его подписать. Но вот приехала Императрица в ставку, познакомилась с проектом и решительно его отвергла. Характерны Ее слова Алексееву: “В какое положение Вы ставите Наследника? Вы не подумали о Нем?” Мне об этом рассказывал в 1917 году незадолго до революции Алексеев. Много тогда Алексеев приводил фактов такого же рода. Он рассказывал, что в Ставке Царь не решает совсем никаких вопросов без Нее; даже решенный уже вопрос, даже после подписи Императора, перерешался часто в диаметрально противоположном принятому решению смысле, раз Она так хотела. Рассказы Алексеева представляли жалобы, что дальше нельзя работать, что Императрица совсем поработила Императора и, не будучи способной к управлению страной, губит все.
Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.
Князь Георгий Евгеньевич Львов
Судебный следователь Н. Соколов
С подлинным верно.
Судебный следователь по особо важным делам Н. Соколов