Российский архив. Том V

Оглавление

В. Ф. Одоевский. Заметки о Москве

Одоевский В. Ф.  Заметки о Москве / Публ. [вступ. ст. и примеч.] В. И. Сахарова // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 103—106. — [Т.] V.



Замечательный русский писатель и философ князь Владимир Федорович Одоевский (1803—1869) родился и умер в Москве, но бо?льшую часть жизни провел в северной столице — Санкт-Петербурге. В родном городе он появлялся редко, наездами и, будучи по серьезному складу натуры великим тружеником в самых разных сферах духовной деятельности, смотрел на древний град и его обитателей с неизменной любовью, но и с некоторым удивлением и скептицизмом, разделяя сатирические мнения друга своего Грибоедова. Отсюда постоянные споры писателя с друзьями романтической юности, в 40-е годы ставшими во главе московского кружка славянофилов: А. С. Хомяковым, И. В. Киреевским, С. П. Шевыревым, М. П. Погодиным.



В мае 1842 г. Одоевский и его жена Ольга Степановна приезжают в Москву. Визиту предшествовали весьма драматичные домашние обстоятельства: устав от непрерывных истерик стареющей супруги, князь влюбился в очаровательную и своенравную графиню Надежду Николаевну Ланскую, свою дальнюю родственницу, замужнюю даму, мать двоих детей, пользовался поначалу взаимностью, но затем графиня бросила и мужа, и детей, и Одоевского и бежала за границу с молодым красивым итальянцем Грифео. Это был большой скандал в петербургском высшем обществе. Растерянный и потрясенный, князь тоже собрался в Европу, но перед отъездом решил посетить московских друзей и родственников.



В родном городе он повидал Хомякова, Шевырева, Погодина, Н. Ф. Павлова, семью Елагиных-Киреевских, посетил общительного затворника Чаадаева, играл для друзей фуги Баха на органе в немецкой кирхе, съездил в Троице-Сергиеву Лавру. Одоевский прислушивался у мнениям славянофилов, смеялся колким остротам и скептическим парадоксам западника Чаадаева, дивился рассеянности и вольготности московской жизни, ее вечному празднику, хождению по гостям, балам и гуляньям, салонным разговорам и диспутам присяжных говорунов, очаровательному безделью и необязательности, отмечал перемены в обычаях и взглядах и постоянство самого стиля жизни. Особенно его поражало то обстоятельство, что умное, пылкое и витиеватое слово москвичей никак не могло и, более того, не хотело стать реальным делом.



В свою очередь и москвичи-славянофилы присматривались к старому другу. Хомяков писал: «Одоевский здесь у нас. Все прежний, даже в лице мало перемены... В умственном отношении точно то же. По-прежнему хочет самых свежих устриц и самого гнилого сыра, т. е. современности индустриальной и материальной и древних цельных знаний Алхимии и Каббалы... Насилу дождался я слушателя, и очень жаль, что его пребывание здесь так коротко... Одоевский был у меня вчера вечером и слышал один из наших споров. Он отдает полную справедливость усовершенствованию органов слова в Москве... Мало побыл он здесь, нельзя было ни его инициировать во всю нашу жизнь, ни дать нашей молодости полюбить Одоевского»*.



Одоевский принадлежал к сатирикам классической школы, многому научился у Грибоедова, Пушкина и своего молодого друга Гоголя, видел в острой незлой насмешке и похожей карикатуре верное средство определить и исправить недостатки характера и общества. Русский смех есть беспощадный суд человека над самим собой, он открывает глаза, лечит общественные язвы, воспитывает, и в одной неопубликованной заметке князя сказано: «Длинный ряд сатириков от Кантемира до Гоголя произнесли суд наш над самими собою; все исчерпано — от смеха мы перешли к страху; мы уже устрашились своего безобразия...»



Из наблюдений своих, из встреч и споров с москвичами старого поколения и молодыми славянофилами Одоевский вынес ряд любопытнейших мыслей, придал им форму маленьких фельетонов, сатир в прозе, остроумных и незлых, ведущих к весьма глубоким и оригинальным обобщениям. Получились моментальные портреты старой Москвы, ее обычаев, людей, разных течений московской мысли, неповторимого соединения вольнолюбия и кастовых предрассудков. Фельетоны и фрагменты В. Ф. Одоевского публикуются по рукописям, хранящимся в РНБ в Санкт-Петербурге, помощником (заместителем) директора которой князь был в 1846—1861 годах.



(1)



1842



Москва изменилась. Прежде в мыслящей ее половине жили немцы; теперь мыслящие люди православны в высшей степени. Изучение памятников, возбужденное скептицизмом школы Каченовского1, произвело род православного фанатизма, который дошел до того, что умные люди почитают нужным давать разумный смысл всему нелепому, застывшему в Москве. Молодежь donne en plein la dedans; Хомяков2, диалектический ратоборец, очень рад, что нашел поприще бесконечное для своего игривого ума и разумной шутки. Боюсь, чтобы это направление не дошло до апотеозиса московских тетушек. — Между тем ученые ex officio, как, н(а)пр(имер), (Ф. Л.) Морошкин3, отыскивают допотопную Русь, и их изыскания весьма замечательны.



(2)



МОСКВА



В некотором царстве, в некотором государстве жил был город Москва, в котором жили немцы4 и весело грезили в поэтических туманах Океновой и Шеллинговой5 философии; из этих немцев вышли люди разного звания: русские, полурусские и никакие; в Москве живут люди не полурусские, но и не русские, а православные, дельные и недельные; одни с фанатизмом роются в рукописях, другие стараются придать разумный смысл философии моих почтенных тетушек, живущих частию на Покровке, частию на Ордынке, которые нисколько не подозревают такой неожиданной себе чести. Их мысли, речи, деяния — все воплотилось в новое поколение; Запад и все западное предано анафеме, и, как говорит Ч(аадаев)6, «l’orthodoxie fait des terribles ravages a Moscou»; читаются лишь книги, писаные славянскими буквами, поздравляют друг друга с имянинами Кирилла Туровского7, многие дамы прочли Карамзина8 раз шесть сряду. Это направление дает совершенно особенный характер Москве; в гостиных цитируются фразы из Нестора9, как некогда стихи Вольтера или Расина. В умной стороне этого направления — Морошкин, который отыскивает нашу допотопную юриспруденцию; его лекции слушаются с восторгом; мне не удалось его слышать с кафедры, но в обыкновенном разговоре.



(3)



МОСКВА 1849



Тут штука простая, мои друзья. Вас обуяла лень, которая, как квас, сродна русскому человеку; вам наскучила эта ежечасная борьба, которая встречает человека в мире положительном: не легко сегодня принимать теорию какого-нибудь химического или метереологического явления и завтра натолкнуться на какой-нибудь катализис или сфероидальность воды, которые заставляют все теории переделывать сызнова; не легко встречаться и с общественными вопросами, где дорога тянется тоненькой ниточкой между диким варварством и просвещенным безумием; не легко при каждом шаге спрашивать себя: согласен ли я с моими убеждениями? не подаюсь ли я в ту или другую сторону; не легко каждую минуту анализировать свои действия, когда силою жизни, в которой живешь, должен каждую минуту действовать; не легко бороться ни с собственными, ни с чужими сомнениями или предрассудками; не легко отличать постоянное от случайного, ни временное от вечного; вообще трудно жить и делать что-нибудь на сем свете; такая жизнь полна горечи и забот, часто требует мелочной хлопотливости и вместе энергической решительности, простоты сердца и глубокого знания людей, добросовестности и стратегии. Вам захотелось полениться; но как вы люди умные, то вы не могли не приискать какого-либо основания для своей лени; вы принялись отыскивать для нее благоприличное платье, несколько успокоительных букв; для того отбросили все сомнения, волнующие душу, но чтобы отбросить сомнения, вы должны были отбросить всю существенность. Тогда дело сделалось очень легким; все настоящее показалось вам столь скверным, что вы предали его полному презрению, но, к сожалению, незаслуженному; весь положительный мир, успехи наук, искусств, промышленности, для вас исчез; прошедшее приманило вас своею мертвенностию; оно прошло и потому спокойно, по крайней мере для потомков, а вам и нужно именно успокоение. Но этот скверный квиетизм ведет вас прямо — ужаснитесь — к католицизму римскому и иезуитскому, — ибо к нему первый шаг византийское словопрение. Там успокоение совершенное; не о чем заботиться! встретится ли сомнение в житейском быту, под рукою папа, а для обыденных надобностей le directeur spirituel*, — какой бы ни был вопрос, на все есть ответ, как в добром словаре, и, что всего лучше, с полной верою в понятия и страсти своего директора папист не только успокоивается, но еще творит нечто весьма благочестивое, ибо, как говорит св. Тереза: «Если бы Иисус Христос сам говорил мне что-нибудь, то я бы ему отвечала: Pardon, Seigneur, mais je dois obeir a mon Directeur!»** — Вот удочка, на которую паписты словили столько людей, они играли наверняка, рассчитывая на самую постоянную и сильную страсть человека: рукавоспустие, а чтобы обмануть потребность деятельности, также врожденной человеку, они заняли ее празднословием. Берегитесь этой удочки — и вспомните филолога Печерина10, который на нее попался. Не забудьте и Гагарина11.



(4)



Москва в 1849-м году — торжественное праздношатательство, нуждающееся еще в Петровой дубинке; болтовня колоколов и пьяные мужики довершают картину.



Вот разница между Петербургом и Москвою: в Петерб(урге) трудно найти человека, до которого бы что-нибудь касалось; всякий занимается всем, кроме того, о чем вы ему говорите. В Москве нет человека, до которого что-нибудь бы не касалось; он ничем не занимается, кроме того, до чего ему никакого нет дела.



Примечания



Печатается по автографам, хранящимся в РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Пер. 13. Л. 158; Пер. 19. Л. 18—20 об.; Пер. 93. Л. 112.



1 Каченовский Михаил Трофимович (1775—1842) — историк, профессор Московского университета, издатель журнала «Вестник Европы», где молодой Одоевский печатал свою прозу и стихи.



2 Хомяков Алексей Степанович (1804—1860) — поэт и критик, один из вождей московского славянофильства. Идейные разногласия между Хомяковым и западником Одоевским не мешали их старой дружбе.



3 Морошкин Федор Лукич (1804—1854) — историк, профессор Московского университета. Сохранилось примечание автора к этому месту рукописи: «Морошкин человек высокого роста, приятной наружности с примечательно выдавшимся лбом; орга?н весьма приятный, похож на орган Шелехова; говорит красноречиво и несколько напыщенно, но это не мешает профессору».



4 Немцами Одоевский вслед за тогдашними московскими сплетниками называет себя и своих друзей по Обществу любомудрия, увлекавшихся в начале 20-х годов немецкой идеалистической философией. — См.: Сахаров В. И. Страницы русского романтизма. М., 1988.



5 Окен Лоренц (1799—1851) и Шеллинг Фридрих-Вильгельм (1775—1855) — немецкие философы-идеалисты, чьи труды изучались юными любомудрами.



6 Чаадаев Петр Яковлевич (1794—1856) — русский философ и писатель, с которым Одоевский, несмотря на дружеские отношения, расходился во мнениях.



7 Св. Кирилл Туровский (1130—1182) — русский церковный писатель.



8 Имеется в виду «История государства Российского» Н. М. Карамзина.



9 Нестор — монах Киево-Печерского монастыря, русский писатель конца XI — начала XII в.



10 Печерин Владимир Сергеевич (1807—1885) — русский писатель. Эмигрировал, принял католичество и вступил в орден иезуитов.



11 Гагарин Иван Сергеевич (1814—1882) — русский дипломат и писатель. Эмигрировал, принял католичество и вступил в орден иезуитов.



Публикация В. И. САХАРОВА