[Муравьев-Апостол М. И.?] Рассказы о декабристах, записанные неизвестным лицом / Публ., [предисл.] и примеч. В. М. Боковой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв. Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 2004. — [Т. XIII]. — С. 165—172.
Публикация осуществлена по рукописи 1880-х годов, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 1345. Оп. I. Д. 622). Скорее всего рассказчиком был Матвей Иванович Муравьев-Апостол (1793—1886), один из немногих декабристов, переживших 1882 г. (наиболее позднюю дату в тексте). Муравьев-Апостол был близко знаком с большинством упоминаемых лиц: Г. С. Батеньковым, кн. Е. П. Оболенским, кн. С. П. Трубецким, П. Н. Свистуновым, И. И. Пущиным, а также с М. С. Луниным (в 1819 г., находясь на юге России, он и сам мог быть свидетелем описываемого эпизода).
В пользу нашего предположения говорит и тот факт, что рассказ о братьях Муравьевых-Апостолах наиболее подробен в тексте и до известной степени перекликается с опубликованными мемуарами М. И. Муравьева-Апостола, а повествование о событиях на Сенатской площади, в которых Матвей Иванович не участвовал, изобилует наибольшим числом ошибок, какие легко могли возникнуть, если знать о происшедшем понаслышке.
***
Гаврило Степанович Батеньков, сын офицера, служившего в Сибири, воспитывался во 2-м кадетском корпусе1, выпущен в артиллерию. В 1814 году, на походе во Францию, командовал в одном сражении двумя орудиями и, окруженный многочисленным французским отрядом, защищался отчаянно, не хотел сдаваться и пал со всею своею командою. Французы, убирая мертвые тела, нашли его с признаками жизни, вылечили и вскоре разменяли. По возвращении в Россию, его приняли в ведомство путей сообщения, как хорошего математика. Он принялся за дело усердно и быстро приобрел славу умного, знающего и полезного человека. Его командировали в Иркутск по части путей сообщения. В 1816 г. происходила ревизия Сибири. Сперанский2 был послан туда для исследования злоупотреблений и очутился там, как в лесу. В числе представляющихся ему лиц он заметил инженера-капитана путей сообщения, явившегося к нему с прочими чиновниками Иркутской губернии. Молодой человек говорил свободно, умно, без раболепства и выказал совершенное знание тамошнего края и лиц. Сперанский взял его в свою канцелярию и остался им доволен. Батеньков понял дело в совершенстве и сделался правой рукою Сперанского. Он написал много проектов и в том числе замечательный устав о ссыльных.
По возвращении Сперанского в Петербург и по представлении им донесений и списков в государственный совет, все знающие люди изумились скорой тщательной их обработке. Гр. Аракчеев, искавший людей способных, спрашивал у Сперанского, кто помогал ему? Сперанский назвал Батенькова и, по просьбе Аракчеева, предложил ему вступить в службу по военным поселениям3. Батеньков согласился с тем, чтоб ему вместо чинов и крестов давали 10 т(ысяч) р(ублей) ассигнациями жалования. Он работал усердно и неутомимо. Аракчеев был им вполне доволен, называл его «мой математик», но мало-помалу охладел к нему, стал им пренебрегать, обременил работою, не давая никакого поощрения. Батеньков жил в Петерб(урге) у Сперанского (в доме Армянской церкви). Ему, как он говорил, надоело служить у гадины Аракчеева. Он собирался выходить в отставку, чтоб посвятить себя наукам, заняв где-нибудь место профессора математики. Его завербовал в Т(айное) О(бщество) Рылеев. Батеньков не был у него ни на сходбищах, ни на совещаниях 12 декабря4, участвуя в нем только по названию, т. е. был совершенно невиновен. Но его арестовали и приговорили к вечной каторжной работе. Но наказали бесчеловечнее: 2 года продержали в крепости Швартгольм, потом 18 лет в каземате Петропавловской крепости. Говорят, что его там забыли. Он числился номером, а не именем. Его опасались ссылать в Сибирь, как уроженца и человека, бывшего правой рукой Сперанского. Комендант И. Н. Скобелев5, простой русский человек, выслужившийся из солдат, в 1841 году, узнавши, что Батеньков 20 лет сидит в четырех стенах, без огня, без бумаги, без книг и без человеческого голоса, умилился его страданиям, терпению, сохранению рассудка и веры в Бога, поклонился ему в ноги, говоря, что поклоняется его страданиям. Он напомнил государю о забытом всеми Батенькове. Тогда ему дали газеты и вскоре отослали на жительство в Томскую губернию6. Тут он навестил ялуторовцев. В 1856 году он был возвращен вместе с прочими декабристами по милостивому манифесту Александра II, и поселился в Калуге, где и скончался 29 октября 1865 года7.
Батеньков относился сердечно к молодежи, называя внуками или малолетними. Он сохранил веселость характера, оригинальное вполне русское остроумие. После 20-летнего заключения в крепостном уединении и безмолвии он любил поговорить и пользовался всяким предлогом, чтобы попутешествовать.
В Калуге он сблизился с Е. П. Оболенским8. В Твери Батеньков всегда проводил по нескольку дней у М. И. Муравьева-Апостола. Он говорил, что его особенно влечет к нему, как к родному человеку.
Каховский9 был смоленский помещик, проигравшись и разорившись в пух, он приехал в Петербург в надежде жениться на богатой невесте; дело это ему не удалось. Он застрелился бы, потому что любил пожить во всю мочь. Но случайно познакомившись с Рылеевым, он безусловно предался ему и Т(айному) О(бществу). Рылеев с товарищами содержали его в Петербурге на свой счет.
Неустрашимого героя Милорадовича10 щадили вражьи пули. В России только поляк Каховский11 мог хладнокровно убить нашего героя, любимого солдатами. В записках бар(она) А. Е. Розена12 в извинение Каховского сказано: «Пули Каховского и еще других солдат ранили смертельно Милорадовича»13. Затем для большего удостоверения повторяет: «Пули Каховского и нескольких солдат ранили смертельно командира л(ейб)-г(вардии) Гренадерского полка полковника Стюрлера»14. — Солдаты не звери, не могли травить мирно увещевавших людей. Розен не был 14 дек(абря) близ самых действий на площади15. Он был принят в общество только за 2—3 дня до 14-го*.
Рылеев не явился на площадь, чтоб не быть свидетелем пролития невинной крови16. Все они понимали, что ни князь С. П. Трубецкой17, ни Е. П. Оболенский не годились в распорядители восстания по своей неловкости и бесхарактерности. Все понимали, что ничего из этого не выйдет, поэтому все эти убийства были бесцельны. Большая часть декабристов радовалась неудаче 14 декабря, которая (удача) повела бы к бесконечной резне, возобновив Пугачевщину.
Барон Розен упоминает в своих записках, что многие из них, как и их родные, с горечью говаривали: «Ce sont nos amis du quatorze**, которые удружили нам ссылкою».
Сначала Сергей Иванович Муравьев-Апостол постоянно вышучивал Михаила Павловича Бестужева-Рюмина в своем офицерском кружке, как неосновательного, слабохарактерного юношу. Эта забава очень не нравилась Матвею Ивановичу. Он наконец начал выговаривать брату, что не с его добрым сердцем злоупотреблять детскою привязанностию молодого человека, если и бесхарактерного, еще неустановившегося, но все-таки человека не без известных дарований. Сергей Иванович с благодарностью обнял своего старшего брата, который во многом его сдерживал. После этого он уже стал относиться к Бестужеву-Рюмину сердечно, по-дружески, и впоследствии принял членом Т(айного) О(бщества). Польщенный приятной переменой обхождения своего кумира, восторженный юноша привязался к Сергею Ивановичу до безумия, безусловно верил в непогрешимость его действий и в полный успех всякого его предприятия. Исполняя его поручения точно, быстро и осмысленно, он выказывал перед ним свою неутомимую деятельность и развернул все свои способности, которые до сближения с ним ни к чему не применялись. Бестужев-Рюмин не ожидал крушения. В 22 года19 ему не хотелось умирать, тяжело было идти на виселицу. Он, рыдая, еле волочил ноги, его принуждены были поддерживать. Сергей Иванович на пути просил у него прощения в том, что погубил его, и не переставал ободрять своего юного друга, так как все кончено бесповоротно; еще накануне казни, через стену, он утешал его разговорами о Спасителе и о бессмертии души.
Николай Васильевич Басаргин20, человек замечательного ума, говорил о юном Бестужеве-Рюмине, которого хорошо знал: «Пламенное воображение, сердце превосходное, но голова не совсем в порядке».
Так преждевременно прекратилась жизнь юного человека, который при великодушном помиловании и добром слове государя послужил бы ему и отечеству с той же горячею преданностию, как и все без суда помилованные Муравьевы21 и прочие члены Т(айного) О(бщества). — Бестужев-Рюмин плохо говорил по-русски, для допросов и письменных показаний он потребовал лексикон.
Николай Павлович22 после продолжительного разговора с С. И. Муравьевым-Апостолом приказал передать его отцу, что он должен гордиться таким сыном, как Сергей Иванович. Как честный человек, Николай I оценил его высокие качества ума и сердца, но как государь — повесил.
Сергей Иванович имел громадное нравственное влияние на людей. Напр(имер), протоиерей Казанского собора Петр Николаевич Мысловский23, часто посещавший заключенных, долго беседовавший с ними и напутствовавший их на казнь, говорил многим: «Когда я вхожу в каземат Сергея Ивановича, то мною овладевает такое же чувство благоговения, как при вступлении в алтарь перед Божественною службою. Меня умиляет в нем непоколебимость веры в Бога, сердце преисполненное любви к Спасителю и к ближнему, чистота его помышлений и великое спокойствие в ожидании скорого перехода от земной жизни в вечную»24. Напутствуя его на казнь, он сказал ему: «Смотря теперь на вас, Сергей Иванович, можно подумать, что я веду вас в церковь под венец».
Осенью 1825 года кн. Сергей Петрович Трубецкой, дежурный штаб-офицер при 4-м пехотном корпусе, получил отпуск. Сергей Иванович нарочно приезжал в Киев, чтобы просить отъезжающего в С.-Петербург, чтоб он всеми силами воспрепятствовал там всякой попытке к восстанию, предвидя лишь напрасные жертвы. Может быть, вследствие этой просьбы князь не явился 14-го декабря на площадь к выполнению назначенной ему роли руководителя, вовсе ему не свойственной. Как недеятельная сила, он, вероятно, и не пытался остановить безумный опыт восстания в уверенности, что его никто слушать не будет.
Между тем Сергей Иванович, уже узнавши о совершившемся прискорбном событии 14 декабря, сам счел себя вынужденным поднять Черниговский полк (в 1820 году, при распределении целого полка по всем полкам армии, он был переведен из л(ейб)-г(вардии) Семеновского в Черниговский пехотный полк подполковником) близ Белой Церкви вследствие того, что прибывшие из Василькова ротные командиры нарушили закон военного повиновения: из преданности и любви к нему они освободили его со старшим его братом, арестованных командиром полка, взяточником Гебелем25, который, забыв, что не пользуется уважением офицеров и солдат, вздумал грубо обращаться с арестованными. Они прибили Гебеля, когда он вышел в сени, а Сергей Иванович остался с братом в комнате.
Матвей Иванович, часто навещавший брата (он в 1821 году вышел в отставку подполковником из Полтавского пехотного полка, в который был переведен тоже вследствие истории Семеновского полка, где он прежде служил), недавно прибыл из Хомутца, имения их отца, Миргород(ского) уезда, советовал брату в сем мирно положиться на волю Государя, неотступно уговаривал его от бесполезного восстания, умолял пощадить солдат, юного священника26 (уже возвратившись в Васильков), которого заставляли после молебна читать солдатам наскоро составленные объяснения причин и цели восстания27. Сергей Иванович колебался. Товарищи-сослуживцы так или иначе должны были пострадать за него, поэтому желали восстания и нетерпеливо ждали его решения. Товарищество взяло верх над чувством сострадания к солдатам, к священнику и над горячей любовью к брату. После молебствия, когда они готовились выступать из Василькова, к довершению несчастия, подъехала почтовая тройка, и Ипполит Иванович, меньшой из братьев Муравьевых-Апостолов, бросился в их объятия (не принадлежал к Т(айному) О(бществу) и ничего о нем не слышал от братьев)28. Он только что блистательно выдержал экзамен в школе колонновожатых, был произведен в офицеры Генерального Штаба, определен во вторую армию и ехал к своему назначению в Тульчин. Его поразило, что такое приятное семейное событие и неожиданное свидание с братьями вместо радости смутило и опечалило их. Они даже просили его без разговоров и расспросов безостановочно продолжать свой путь. Но Иппол(ит) Иванович добился причины такой странности, после чего он не захотел оставлять их в опасности, твердо решившись погибнуть вместе с ними: так велика была дружба, связывающая братьев Мурав(ьевых)-Апост(олов).
Полк двинулся, и 3 января 1826 г. снялся с последнего привала. Кавалерийский отряд с конно-артиллерийскою ротою загораживал им путь в Трилесы. Они все подвигались вперед. Сначала в них стреляли холостыми зарядами. Но когда открылась пальба картечью и пало несколько человек убитыми и ранеными, тогда Сер(гей) Иван(ович), желая спасти свою команду, приказал поставить ружья в козлы и просил у солдат прощения за то, что обманул их несбыточными надеждами. Артиллеристам он махал платком, чтоб прекратили пальбу, и тут же упал раненым картечью в висок. Иппол(иту) Ивановичу представилось, что брат убит наповал, он с отчаяния сейчас же застрелился из пистолета.
Рассказ о восстании Черниговского полка под заглавием «Из воспоминаний М. И. Муравьева-Апостола», по просьбе П. И. Бартенева, был продиктован Матвеем Ивановичем и напечатан в «Русском архиве» в 1871 г.
Кажется, в 1882 была напечатана в «Русском» же «Архиве» статья Ивана Ивановича Горбачевского29, в которой он, с чьих-то слов, говоря о восстании Черниговского полка 1825 г. (не был ни участником, ни зрителем, ни близким к братьям Мур(авьевым)-Апос(толам), а Матвея Ивановича, вышедшего в отставку в 1821 г., он вовсе не знал), с желчью относится к Матвею Ивановичу, выставляя его жалким человеком, который будто бы единственно из трусости колебал решимость брата, отговаривая его от этого восстания. Эти нападки со стороны Горбачевского естественны: он был до 14 дек(абря) ничто, а получив название декабриста, превратился в нечто, поэтому счел необходимость войти в соответственную роль ярого революционера и втянулся в нее.
Горбачевский, подпоручик 8-й артил(лерийской) бриг(ады), был осужден по второму разряду, по окончании работ за Байкалом, на чугуноплавильном Петровском заводе, прижился там на поселении, имея от правительства надел земли. Как человек бедный и не имевший близких родных, он не воспользовался милостивым манифестом Александра II, чтобы возвратиться в Россию. Горбачевский полюбил свою вторую родину и скончался в Петропавловском заводе в 1869 г.
Говорили, что Павел Иванович Пестель и Никита Михайлович Муравьев30, как люди честолюбивые, уже разъединялись, каждый приобретая исключительно своих приверженцев, так что впоследствии две сильные партии могли, при известных обстоятельствах, истребить друг друга из-за преобладания власти.
Михаил Сергеевич Лунин31 был изранен в бесчисленных дуэлях. Ощущение опасности было необходимейшей потребностью его жизни; он жадно искал случая для вызова, если таковой долго не попадался, то он, как бы нечаянно, толкал на улицах кого-нибудь из незнакомых ему людей, уверяя, будто бы ему наступили на ногу; когда ему доказывали противное, тогда он вызывал на дуэль за обвинение во лжи.
Однажды в Одессе в 1819 г. он беседовал на балконе третьего этажа с известной тогда красавицей Валесской. Разговор шел об исчезновении в мужчинах рыцарства. Валесская приводила в пример, что теперь уже ни один из них не бросится с балкона по приказанию своей красавицы.
Лунин был равнодушен к Валесской, но не мог отказаться от ощущения некоторой опасности. Он смело и ловко бросился с балкона и благополучно достиг земли, так как тогда улицы были не мощены. Все это не мешало ему быть в сожительстве добрым, милым товарищем, а в обществе веселым, остроумным, любезным человеком.
Своими, с известной окраской, письмами к сестре32, пересылаемыми через III отделение, и распространением рукописей он сам напросился на заточение в Акатую и даже был этому рад, жил там прехладнокровно и, как в гостиной, острил с посетителями. Его привезли в Акатуй 27 марта 1841 г. — В четверг на Страстной неделе С. Г. Волконский виделся с ним и писал И. И. Пущину33 в Ялуторовск, что Лунин сохраняет свою обычную веселость. 30 декабря 1845 г., в воскресенье, сторож, прислуживавший Миха(илу) Серг(еевичу), взошедши к нему в комнату, нашел его мертвым. Он был накануне в бане и после этого чувствовал себя хорошо. Он скончался от апоплексического удара.
Лунин перешел в католичество, будучи в Варшаве учеником и приверженцем известного Мейстера34. Небольшая часть его келии в Акатуе была отделена завесою, за ней стояло большое распятие, присланное из Рима, где оно было освящено папою. Мих(аил) Серг(еевич) был религиозен без ханжества.
Въезжая в Сибирь, он говорил: «C’est ici que notre vie commence»*. Действительно, положение декабристов в Сибири было вне обыденной пошлости. Сильные духом могли сосредоточиться в себе, чтоб переработать, перевоспитать себя. Но Лунин оставался неизменным, был собой доволен. Сильные духом могли одобрять, поддерживать своих слабых собратий и благотворно влиять на окружающую их среду, смягчить своею гуманностью ее дикие нравы.
Такие люди, как Лунин, родятся и умирают революционерами. Они даже могут любить революцию бесцельно, только для революции, за что и где бы она не разыгралась, как Михайло Бакунин35. Это даровитые натуры, но душевно больные люди.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Г. С. Батеньков (1793—1863) учился в Дворянском полку при Втором Кадетском корпусе в Петербурге.
2 Сперанский Михаил Михайлович (1772—1838), граф, известный гос. деятель; пензенский губернатор (1816—1819), сибирский генерал-губернатор (1819—1821). Член. Гос. Совета. Г. С. Батеньков служил под началом Сперанского в 1819—1821 гг.
3 Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834), граф, генерал от кавалерии, военный министр, председатель воен. дел Гос. Совета, главный начальник военных поселений. Г. С. Батеньков служил в ведомстве военных поселений в 1823—1824 гг.
4 В совещаниях у Кондратия Федоровича Рылеева (1795—1826), известного поэта и инициатора выступления на Сенатской площади, Г. С. Батеньков участвовал, в том числе и 13 декабря 1825 г.
5 Скобелев Иван Никитич (1778—1849), генерал-майор, комендант Петропавловской крепости в 1839—1849 гг.
6 Батеньков был направлен на жительство в Томск в начале 1846 г.
7 Батеньков умер 29 октября, но в 1863 г.
8 Оболенский Евгений Петрович (1796—1865), князь, член Северного общества, участник мятежа на Сенатской площади.
9 Каховский Петр Григорьевич (1799—1826), отставной поручик, член Северного общества, активный участник мятежа 14 декабря 1825 г., убийца генерала М. А. Милорадовича и полковника Н. К. Стюрлера.
10 Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825), граф, генерал от инфантерии, герой Отечественной войны 1812 г., петербургский генерал-губернатор.
11 Каховский не был поляком; принадлежал к старинному, но обедневшему русскому дворянскому роду.
12 Розен Андрей Евгеньевич (1799—1884), барон, участник мятежа на Сенатской площади. Его «Записки декабриста» были изданы: в немецком переводе (в отрывках) в журнале «Die Grenzboten» в 1868 г., и отдельным изданием (1-я часть) в Лейпциге в 1869 г., и вторым изданием там же в 1874 г.; на русском языке — в Лейпциге в 1870 г. Позднее неоднократно переиздавались.
13 По свидетельству адъютанта М. А. Милорадовича А. П. Башуцкого, из тела генерала после ранения была извлечена пистолетная пуля (солдаты были вооружены ружьями). См.: Башуцкий А. П. Убийство гр. Милорадовича // ИВ, 1908, № 1.
14 Стюрлер Николай Карлович (?—1825), полковник, командир л.-гв. Гренадерского полка.
15 А. Е. Розен формально не вступал в тайное общество. На Сенатской площади был, но недолго.
16 К. Ф. Рылеев появился утром на Сенатской площади, убедился в отсутствии «диктатора» кн. С. П. Трубецкого, пошел его искать и более к месту мятежа не возвращался.
17 Трубецкой Сергей Петрович (1790—1860), князь, член тайных обществ с момента их возникновения. Накануне мятежа был назначен «диктатором», но на площадь не явился и участия в выступлении не принимал. Вместо него «диктатором» был сделан Е. П. Оболенский.
18 На записки А. Е. Розена возражали П. Н. Свистунов, В. С. Толстой и др. декабристы. См.: Свистунов П. Н. Несколько замечаний по поводу новейших книг и статей о событиях 14 декабря и о декабристах // РА. 1870. № 8—9; Толстой В. С. Воспоминания // Декабристы. Новые материалы. М. 1955. Ср. в письме М. И. Муравьева-Апостола А. П. Созонович от 11.05.1876: «Записки Розена, когда они вышли, меня крайне удивили. Я не воображал, что балтийский вопрос мог существовать между нами. Между товарищами в Чите; в Петровском Забайкальском заводе трое только могли ему сообщить верные сведения о начале и о ходе Тайного Союза. Он, видно, не был в близких отношениях ни с С. П. Трубецким, ни с И. Д. Якушкиным, ни с Н. М. Муравьевым; ему следовало, кажется, к ним обратиться». (ОПИ ГИМ. Ф. 249. Оп. I. Д. 2).
19 М. П. Бестужеву-Рюмину в момент казни было 25 лет.
20 Басаргин Николай Васильевич (1800—1861), член Союза Благоденствия и Южного общества.
21 Речь идет о Михаиле Николаевиче Муравьеве (1796—1866) (с 1865 граф Муравьев-Виленский), основателе тайных обществ, позднее от них отошедшем; после кратковременного ареста был освобожден с оправдательным аттестатом; а также о его братьях Николае (1793—1866) (причастен к тайным обществам; к следствию не привлекался) и Александре (1792—1863) (член тайных обществ; осужден на ссылку без лишения чинов и дворянства и с правом на государственную службу). Впоследствии все братья Муравьевы занимали высокие военные и административные посты.
22 Император Николай I.
23 Мысловский Петр Николаевич (1777—1846) посещал как духовник декабристов в Петропавловской крепости.
24 Ср. в записках А. Е. Розена: «Его (С. И. Муравьева-Апостола — В. Б.) пламенная душа, его крепкая и чистейшая вера еще задолго до роковой минуты внушали протоиерею П. Н. Мысловскому такое глубокое почитание, что он часто и многим повторял: «Когда вступаю в каземат Сергея Ивановича, то мною овладевает такое же чувство благоговейное, как при вшествии в алтарь пред божественною службою». (Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск. 1984. С. 179).
25 Гебель Густав Иванович (?—1865), подполковник, командир Черниговского пехотного полка.
26 Кейзер Даниил Федорович (ок. 1800 — после 1858), священник Черниговского пехотного полка. К моменту мятежа менее года как был выпущен из Киевской духовной академии. За участие в выступлении был лишен сана и дворянства и сослан в рабочие арестантские роты Бобруйской крепости.
27 «Православный катехизис» С. И. Муравьева-Апостола и М. П. Бестужева-Рюмина.
28 Ипполит Иванович Муравьев-Апостол (1806—1826) состоял в Северном обществе, куда вступил без ведома братьев.
29 Горбачевский Иван Иванович (1800—1869), член Общества соединенных славян. В 1882 г. в «Русском Архиве» № 2 были напечатаны «Записки неизвестного из Общества соединенных славян», автором которых, по мнению редактора, был И. И. Горбачевский.
30 Пестель Павел Иванович (1793—1826), лидер и идеолог Южного общества; Муравьев Никита Михайлович (1795—1843), один из лидеров и идеологов Северного общества.
31 Лунин Михаил Сергеевич (1787—1845), член Тайных обществ с момента их возникновения, автор известных «Писем из Сибири», «Взгляда на русское тайное общество с 1816 по 1826 год» и ряда др. сочинений, написанных в Сибири на поселении и ставших причиной второго ареста Лунина в 1841 г. и заключения в Акатуевский тюремный замок при Нерчинских горных заводах.
32 «Письма из Сибири», пересылавшиеся открытой почтой (и, разумеется, перлюстрировавшиеся) сестре Лунина, Е. С. Уваровой, в Петербург.
33 Волконский Сергей Григорьевич (1788—1865), князь; Пущин Иван Иванович (1789—1859), члены тайного общества.
34 Мейстер — Местр, де, Жозеф (1754—1821), французский публицист и религиозный философ. Лунин встречался с ним в 1817 г. в Париже.
35 Бакунин Михаил Александрович (1814—1876), известный революционер, теоретик анархизма, публицист; был родственником (по матери) как братьев Муравьевых и Муравьевых-Апостолов, так и Лунина.
Публикация В. М. БОКОВОЙ
Драшусова Е. А. Воспоминания Е. А. Драшусовой (1842—1847) / Публ., [предисл.] и примеч. С. Бойко // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв. Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 2004. — [Т. XIII]. — С. 173—238.
Елизавета Алексеевна Драшусова принадлежит к тем представителям нашей отечественной литературы, чьи имена известны лишь специалистам и узкому кругу современных читателей.
Родилась она в 1817 году в провинциальной семье русских дворян Ашаниных (Ошаниных). Дед ее был “настоящий русский барин” и “страстный почитатель Петра”. Бабушка отличалась неимоверной строгостью, и “перед ней все трепетали”. Отца своего не помнила, но унаследовала от него ненависть к французам и не могла им простить “двенадцатого года”. От матери к ней перешла доброта, мягкость души, сердечность и повышенная религиозность.
Детские годы связаны с Пензой. Запомнился ей огромный тенистый сад, где у нее был свой огородик, забавы, игры, добрая милая русская няня. Лиза была единственным ребенком, уцелевшим от некогда огромной семьи. Она уже в детстве была набожной и любила молиться. В семье всегда говорили по-русски. На Пасху во дворе устраивались качели и затевались шумные игры с дворовыми детьми. Ей запомнился приезд государя Александра I в Пензу, так всколыхнувший жизнь города, а особенно поездка в Киев с посещением Лавры в 1826 году. С этой памятной поездки юная Елизавета начала вести дневник.
“Это сердечный архив, в который часто бывает отрадно и полезно заглянуть. Это талисман, посредством которого живешь несколько раз в жизни”, — писала позднее Драшусова.
Когда Елизавета подросла, они с матерью переехали в Москву.
В доме Юрия Никитича Бартеньева, их “старинного приятеля”, Елизавета однажды познакомилась с генерал-майором и литератором, бароном Вильгельмом Ивановичем Карлгофом (1796—1841), который произвел на юную девушку огромное впечатление. В 1833 году умирает ее мать, Елизавета Семеновна, а в 1834 Елизавета становится женой Карлгофа, который заменил ей “все и всех”.
В Петербурге, где они жили, Карлгоф ввел свою юную жену в круг русских литераторов. Она знакомится с С. М. Строевым, В. Г. Бенедиктовым, молодым поэтом, первый сборник стихов которого вышел в 1835 году (он был издан на деньги Карлгофа). Знакомится с В. А. Жуковским, П. А. Вяземским, И. А. Крыловым, М. Ф. Воейковым, Николаем Полевым и другими. Была счастлива принимать у себя однажды на званом обеде в честь Дениса Давыдова своего кумира — А. С. Пушкина.
В 1838 году барон Карлгоф переходит на службу в Министерство народного просвещения, становится попечителем сперва Киевского, а затем Одесского учебных округов. В марте 1841 года В. И. Карлгоф скончался в Одессе от горловой чахотки, и жизнь Елизаветы Алексеевны круто меняется.
Чтобы заглушить свое горе, она предпринимает путешествие за границу на два года вместе с семьей Васильчиковых, с которыми сблизилась в Киеве. Посещает Италию, Францию, Германию, Голландию и Бельгию. Постоянно ведет дневник. Она любуется пейзажами, посещает виллу Зинаиды Волконской и мастерские русских художников. В Париже ее увлекает бурная общественная жизнь Франции. Она слушает выступления в открытой для публики палате депутатов. Слушала лекции и выступления ученых и государственных деятелей — А. Ламартина, А. Тьера, В. Гюго, Э. Кине, Ф. Гизо, О. Барро и других. А также Адама Мицкевича, находившегося в это время в Париже, с которым она подружилась. Подружилась Елизавета Алексеевна и с Барро, с которым у нее была длительная переписка. Встречалась за границей Елизавета Алексеевна и со своими соотечественниками. В Париже на музыкальном вечере у графини Разумовской Драшусова слушала непревзойденную Полину Виардо. Посещала Драшусова и лекции проповедника Равиньяна, бывала в богоугодных и филантропических учреждениях Парижа, в школах, приютах для детей. Видимо тогда и зародилась у Драшусовой мысль заняться благотворительностью в России.
Вернувшись, Драшусова с увлечением отдалась новому делу: активно участвует в создании дамских попечительских обществ о бедных, деятельно работает в тюремных комитетах, посещает пересыльный замок преступников на Воробьевых горах, стремясь облегчить участь несчастных, особенно женщин и детей. “Посещая пересыльный замок, я узнала Россию так, как бы никогда не узнала”, — напишет она впоследствии в своих записках.
По возвращении из зарубежной поездки Е. А. Драшусова, тогда еще баронесса Карлгоф, поселилась в Москве в одном доме с семейством Васильчиковых. Заводит знакомства, сближается с научным и литературным миром Москвы. С увлечением посещает публичные лекции при Московском университете, слушает С. М. Соловьева, С. П. Шевырева, но особенно выделяет Т. Н. Грановского. Бывает в доме Павловых, у Ф. Н. Глинки, в Благородном собрании. Собирает по субботам у себя литераторов и ученых. А. С. Хомяков, М. П. Погодин, С. П. Шевырев, С. М. Соловьев, М. Н. Катков, братья В. Н. и А. Н. Драшусовы и другие бывали в ее доме. Чрезвычайно интересует ее все, что касается культурной и литературной жизни.
В 1847 году Елизавета Алексеевна выходит замуж за А. Н. Драшусова, профессора астрономии Московского университета. В том же году начинает помогать брату мужа В. Н. Драшусову в выпуске первой московской ежедневной газеты “Московский городской листок”.
В 1848 году Драшусова с мужем опять побывали в Париже, став свидетелями февральской революции 1848 года. Посетили Варшаву, где А. Н. Драшусов читал несколько лекций по астрономии. Живо реагирует Драшусова на важнейшие события эпохи — восстание в Польше, покушение на Александра II, войну с турками.
Но самым важным делом для нее стало воспитание детей — двоих сыновей и дочери (первый ее брак был бездетным). Хотя она с увлечением продолжала заниматься благотворительностью: была попечительницей Серпуховского отделения Дамского Московского попечительства о бедных.
Скончалась Е. А. Драшусова в своем имении 25 августа 1884 года.
Ее литературная деятельность началась в 1830-е годы. Первое выступление в печати — очерк “Прогулка из Ревеля в Гельсингфорс”, был опубликован в “Северной пчеле” (1837, 12 июля) С 1838 стали появляться в печати ее переводы, заметки, очерки, статьи. В 1844 г. журнал для детей “Звездочка” опубликовал биографию И. А. Крылова. Печаталась Драшусова в “Библиотеке для чтения”, “Библиотеке для воспитания”, “Современнике”, “Русском вестнике”. Активно сотрудничала в “Московском городском листке”, где кроме ее заметок появился перевод “Писем путешественника с дороги” Ч. Диккенса. Благотворительная деятельность Е. А. Драшусовой нашла отражение в очерке “О благотворительных и учебных заведениях дамского попечительного общества о бедных в Москве”. Был напечатан в сборнике “Раут” (кн. 3, Москва, 1854). Выступала Драшусова под псевдонимами “Е. К.”, “К-Ф”, “***”, возможно, что она печаталась и под псевдонимом “Е. Кончезерская”. Некоторые рассказы и повести печатала анонимно, стесняясь выдавать за свои. Поэтому не вся литературная деятельность писательницы выявлена, и не установлено точное количество ею написанного.
Из опубликованных трудов Драшусовой самыми значительными, пожалуй, являются ее воспоминания. Они выходили в шести номерах “Русского вестника” с 1881 по 1884 год под названием “Жизнь прожить — не поле перейти” с подзаголовком “Записки неизвестной“ (автограф хранится в ИРЛИ). Продолжение воспоминаний Драшусовой находится в рукописном отделе Государственного Литературного музея в 10 тетрадях и охватывает период с 1842 по 1874 год. Тетради сохранились не полностью, некоторые не имеют начала и конца или являются черновыми и беловыми вариантами одного и того же повествования. Написаны трудночитаемым мелким почерком. Драшусова, по ее выражению, старалась “как можно меньше касаться” своих “внутренних ощущений и объективно излагать события.
Предлагаемая публикация представляет воспоминания Е. А. Драшусовой 1842—1847 гг. (Ф. 65., Д. 10, 11, 12) и занимает три тетради общим количеством 88 листов. В рукописных фондах ГЛМ хранятся также семь тетрадей под общим заглавием “Дневник старухи”, в котором дневниковые записи 1876—1879 годов сочетаются с обширными воспоминаниями (Ф. 65. Д. 24—26), и неопубликованный роман “Герой не от мира сего”, посвященный событиям литературной жизни Москвы 1840-х годов (Ф. 65. Д. 1—4). Имеется альбом со стихами, записанными неустановленными лицами (Ф. 65. Д. 30, 31). Еще один альбом Драшусовой в конце 1980-х годов поступил в хранилище Нью-Йоркской публичной библиотеки в составе частной коллекции семьи Ярош, эмигрантов из России. В нем более 60-ти автографов русских поэтов и литераторов, в том числе В. Я. Жуковского, П. А. Вяземского, Д. Давыдова, М. Ю. Лермонтова. (Более подробно об альбоме см. журнал “Вопросы литературы” 1990, № 8)
Всего в рукописном собрании Государственного литературного музея фонд Е. А. Драшусовой насчитывает 30 единиц хранения.
При публикации сохранены особенности авторского стиля, в ломаных скобках слова, восстановленые по смыслу, (...) — на месте обрыва страницы
ВОСПОМИНАНИЯ
(1842 г.)
До Мейера1 в Шербухе2 и еще в разных* (...)
Когда я в первый раз услышала оркестр Штрауса3, он произвел на меня сильное впечатление.
В его исполнении было что-то упоительное. Сам Штраус был олицетворенное вдохновение. В Volko garden он играл в беседке, напротив которой полукругом сидели слушатели.
Beau monde приезжало поздно. Когда смеркалось, когда все ярко освещалось, тогда щегольские наряды мелькали перед глазами и дивные звуки придавали вечеру что-то очаровательное.
Все пиесы, играные с оркестром Штрауса, отличались гармонией, чудной оркестровкой, но торжество его были вальсы. Они казались особенно увлекательны.
Когда в глазах самого Штрауса огонь вдохновения, он увлечется восторгом и с ускоренными движениями своего смычка представляется истинным гением вальса. Он своей вдохновенной личностью способствовал успеху своих вальсов.
Его соперником был Ланнер4, оркестр которого был также хорош. Мы его слышали в Деблинге. Так как в (беседке) было холодно, то он играл в (ресторане), где пили, ели, беспощадно курили. (За) облаками дыма его почти было (нельзя) видеть и за шумными возгласами не очень порядочной публики нельзя было (нрзб.) и вполне слушать музыку, но сколько (можно) было судить об ней при этом шуме, она не уступала оркестру Штрауса, хотя была совсем в другом роде.
Говоря о театрах, я не о всех помянула, хотя мы во всех были, потому что они вовсе были незамечательны, но в (нрзб.) театре на меня произвела сильное впечатление пиэса Кальдерона5.
До тех пор я вовсе не знала Кальдерона, и эта пиэса поразила меня своей поэтической грустной фантазией. Жизнь есть сон. Кто не знает этого, кто не думает об этом? Но эта истина не кажется истертой, когда она облечена, как у Кальдерона, в такую поэтическую форму и выражена такими прекрасными стихами. Мы видели эту пиэсу с нашими новыми друзьями, и потому-то, может быть, она произвела на меня сильное впечатление. Такое внезапное, такое сердечное сближение с ними казалось сновидением, и, смотря на них, я думала, что никогда более я не увижу их, может быть, даже не услышу об них, и дружба наша исчезнет, как сладкий сон.
На другой день я купила все сочинения (...)
1843 год
Ровно через два года возвратилась я в Россию. Это было 3 августа 1843 года. С ужасом думала я, как по возвращении моем почувствую я свое одиночество, как тяжело мне будет находиться одной в Петербурге, где прежде была так наполнена и так радушна жизнь моя, с какой силой встрепенутся воспоминания прошедшего, как мучительно будет сожаление о всем, что не сбылось и что погибло в сердце...
Но всегда случается, что не сбываются преждевременные опасения. Конечно, мне было грустно, но не в такой степени, как я ожидала. Бог вложил в душу мою какую-то не свойственную ей твердость, а в сердце столько любви ко всем, столько доброжелательства и благих замыслов, что в первые дни моего пребывания в Петербурге я находилась в чудном расположении духа, как жаль, что оно было не продолжительно!
В бытность нашу в Париже, мы узнали одну русскую, когда-то оставившую своих господ, с которыми приехала во Францию, и с тех пор живущую в Париже.
Мы не знали, где ее муж, но детей всякого рода было много, двух девочек какой-то аббат поместил в монастырь. В то время, как мы ее узнали, она находилась в чрезвычайной бедности, и с ней жил маленький 6-летний сынок. Мальчик этот иногда по целому дню не ел. Раз моя девушка, которую мы послали навестить эту несчастную, нашла ее больную на чердаке на соломе, а мальчишку голодного и жующего какие-то бумажки. Бедная женщина говорила, что если бы не мальчик, она бы не терпела такой нужды, пошла бы куда-нибудь в услужение, но что он связывает ее. Я предложила Анне и Кате6 сложиться со мной и взять этого мальчика на свое попечение. Мы хотели сделать что-нибудь доброе в Париже, чтобы не даром, по крайней мере, мы там жили и веселились и спасти хотели душу русскую (хотя может и не совсем русскую) от плена вавилонского7.
Мы поручили священнику нашему Вертинскому при случае переслать этого мальчика в Петербург.
Мать с радостью согласилась поручить нам его, и я написала моим родственникам Антонским, чтобы они приняли бедного мальчика, которого мы отыскали в Париже, если таковой явится от моего имени.
Дядюшка Ахлябинов, встретивший меня на пароходе, сказал мне, что маленький французик прибыл и находится у Антонских. Это известие меня очень порадовало. Я подумала, что есть по крайней мере существо, для которого я теперь нужна.
Антонские, хотя были изумлены тем, что к ним с неба упал какой-то мальчик, милостиво приняли его, ласкали, кормили, забавляли, и мальчику было житье.
Но я вскоре с прискорбием заметила, что несчастный этот совершенно был лишен умственных способностей, чего мы в Париже вовсе не заметили.
Может быть, переход из мрачного чердака на шумный пароход, потом к петербургской жизни с незнакомым довольством произвели такой умственный переворот в нем. Я поместила его в одно богоугодное заведение, где об нем имели особенное попечение, но ничего не могли из него сделать. Он произносил несколько невнятных французских слов и ничего не мог понять, чему его не учили. Бедный мальчик вскоре заболел скарлатиной. Его поместили в детскую больницу, куда я приезжала его навестить. Он лежал бессознательно, едва узнал меня. Но был очень хорош, черные глаза его блестели, личико пылало. Я благословила его за мать его. Через несколько дней он умер.
Так-то всегда кончаются
натянутые благодеяния
. Надобно делать все, что только можно для тех, которые близки к нам по чувству долга, а не собирать несчастных из-за тридевяти земель, их так много округ нас.
В Петербурге я не скучала, напротив, очень бы желала провести там зиму, но я так сроднилась с Васильчиковыми8, что не хотела расстаться с ними. В них я находила опору, без которой, мне казалось, я не могла жить.
Они также возвратились через месяц в Россию, но только несколько недель прожили в Петербурге. Я с ними часто виделась. Наняла я себе миленькую квартирку на Миллионной, почти против английского магазина. Мало выезжала, но зато очень много принимала, каждый вечер у меня кто-нибудь бывал, что льстило моему самолюбию, может быть больше, нежели удовлетворяло чувство.
Алексей Васильевич Васильчиков
У меня тогда много еще было тщеславия и кокетства.
Из самых частых посетителей были Жуковский (Бернет9), с которым была прежде знакома, но тогда более сблизились, Комовский10, брат покойного мужа К. И. Карлгоф11, Булгаков12, дальний мой родственник, иногда Бенедиктов13, некоторые иностранцы.
В это время старик Крылов14 жил на Васильевском острову в собственном домике, который был бы очень хорош, если бы по свойственной ему неопрятности не содержался очень нечисто. Знаменитый баснописец сидел обыкновенно в больших креслах, в которые он уходил плотно, как в футляр, возле окна, перед ним стоял столик, на котором обыкновенно лежал какой-нибудь французский роман, стоял ящик с сигарами. Он говорил, что не хотел затруднять головы своей сурьезным чтением и потому читал глупости.
Возле него вертелась его крестница, очень острая девочка, которую он сам учил и которую с торжеством заставлял читать, чтобы показать ее успехи. Отец этой девочки был какой-то писарь, а мать находилась у Ивана Анд(реевича) в качестве ключницы. Часто толковал он с ней о кушаньях, которые желал, чтобы ему были изготовлены к обеду или ужину. Он очень любил хорошо покушать и имел колоссальный аппетит.
В это время он часто прихварывал и почти не выезжал, но не менее того заказывал себе разные пироги (нрзб.), блины и все это употреблял в большом количестве.
Александра Ивановна Васильчикова
На нем обыкновенно был засаленный халат, над его креслами — большое сальное пятно доказывало, что к этому месту часто прислонялась голова его. Тупейший гребень валялся где-нибудь на окне или на столе.
По старой приязни я часто бывала у него. Он принимал меня очень радушно. Мне пришло в голову написать его биографию для “Звездочки” — детского журнала, в котором я принимала большое участие. И потому, что издательница его, госпожа Ишимова15, была моей хорошей знакомой, и потому более что понимала, как полезно доставлять чтение для русских детей, так мало занимающихся русским.
Я сказала о своем намерении Крылову, который остался к нему так же равнодушен, как был равнодушен ко всему на свете, однако не отказался сообщить мне некоторые сведения о своей жизни, но я жалела, что он был так не словоохотлив.
Так хотелось поболее узнать подробностей о его жизни, но он, кажется, совершенно забыл о ней и с большим трудом можно было у него что-нибудь добиться. Впрочем, он был очень доволен моим кратким очерком, когда он был напечатан, и очень усердно благодарил меня*.
В это время я также дала напечатать в “Библиотеке для чтения”16 “Пять дней в Палерме”, и с большим волнением, я признаюсь, не без удовольствия увидела напечатанными мои слабые произведения.
В бытность мою в Петербурге я коротко познакомилась с одним господином Лемсоном, человеком довольно еще молодым, который совершенно посвятил себя богоугодным делам, основал несколько заведений, о которых имел неусыпное попечение. Я все их видела, и все они очень мне понравились, потому что в устройстве их не проявлялось ни малейшего тщеславия, призирались бедные дети, воспитывались строго, просто совершенно соответственно их званию.
Между прочими заведениями было одно, которое я нашла очень полезным. В Петербурге и Москве существуют детские приюты для приходящих детей, но ими могут только воспользоваться те, у которых есть родители и которые имеют убежище, но круглые сироты, но те, которых родители не могут содержать и которых они сами упрекают в том, что те малостью их связаны и не могут найти себе места, для этих-то бедных детей Лемсон основал
ночной приют.
Они находили кров, кусок хлеба, а учились, обедали и целый день проводили в приюте для приходящих. Следовательно, содержание ночного приюта стоило очень дешево, а между тем стольких детей призирал и давал средство получить образование.
Во всех заведениях Лемсона воспитывались, если я не ошибаюсь, более 200 человек.
Капитала никакого не было, и все это содержалось частною благотворительностью и средствами, которые приобретал и изобретал Лемсон.
Он своею благотворительной деятельностью возбуждал во мне столько уважения, что я года два переписывалась с ним, но потом потеряла как-то из виду и узнала, что он худо кончил свою карьеру — что он был заличен в чем-то не слишком назидательном, что у него все было отнято, и что сделалось с ним самим и с его заведениями, я уже не могла узнать. Впрочем, я уверена была, что во всем этом было много клеветы, я ни на минуту не сомневалась в благородстве Лемсона и в его искреннее желание добра. Никогда не заподозрю я такого человека, который действует не из тщеславия и ничего лично для себя не добивается, а Лемсон именно был таков.
Может быть он, как человек нестарый, впал в какое-нибудь искушение — об этом я не спорю. Но все это не такое еще преступление, чтобы за это его совершенно уничтожить. Да, в Петербурге как-то добрые дела не принимаются.
Несколько лет тому назад по примеру нашего московского попечительства о Бедных основали в Петербурге общество “Посещение Бедных”. Началось великолепно. Столько было затей, столько пожертвований.
В Петербурге более средств, нежели у нас милости, там больше богачей, да и участвовала царская фамилия. Несмотря ни на что, общество то разрушилось, и все заведения его закрылись, кроме двух или трех, которые приобрели себе капитал и самостоятельность.
Видно, что ни на чем там нет благословения Божия.
Богоугодные дела, предпринимаемые с верою и любовью к человечеству, возникают из ничего и невидимо поддерживаются. А в Петербурге средства были, да вероятно не было благодати Божией.
В это же время я познакомилась с одной англичанкой, чрезвычайно замечательной женщиной, которая посвятила себя вполне добру. Она нашла, что в России можно найти большое поприще для богодетельной деятельности, и потому называла Россию отечеством своего сердца. Она также призирала бедных девочек, имела заведение для раскаивающихся грешниц, какого в России не бывало, сверх того, она изготовляла множество теплой одежды, которую зимой раздавала бедным, распространяла благочестивые книги и находила возможность и средства делать добро всякого рода и во всех слоях общества. Ее очень интересовали мои рассказы о Диакониссах17, основанных Пастором Флиднером, и она желала, чтобы я сообщила эти сведения принцессе Ольденбургской18, которая очень была тогда занята мыслию завести нечто подобное в России. Я должна была к ней заехать, но мне как-то не удалось.
Сильная борьба совершалась во мне в это время по воспоминанию прежнего, по вероятию, что в Петербурге я не найду то, чего искал ум и несознательно жаждало сердце. Мне хотелось остаться там, но с другой стороны я чувствовала такое презрение к тщеславной, суетной жизни Петербурга, все, что я видела там, так было противно моим убеждениям и моим стремлениям, что я считала каким-то отступничеством оставаться в ненавистном мне городе.
На этот раз внутреннее убеждениевзяло верх над личным побуждением.
Итак, я отправилась в Москву. Искренно ли, притворно ли — не знаю, но обо мне многие жалели, и целое общество приехало провожать меня в контору почтовой кареты.
В Москве я остановилась у Георгиевских19, где всегда останавливалась, когда приезжала в Москву, в семействе, котором умерла моя добрая няня. Со старшей дочерью Наденькой мы были очень дружны. На другой день наведалась к Василь(чиковым) и узнала, что они приготовили мне квартиру в том доме, где жили сами (на Никитской в доме Храповицкого). Они занимали бельэтаж и имели великолепное помещение.
Очень была довольна своими четырьмя комнатами, а более тем, что могла жить вместе с Васильчиковыми.
Сначала устройство моего жилища, покупка мебели, удовольствие иметь un chez soi* занимали меня, и я не скучала, потом новые знакомства, новые предметы развлекали меня, и я не жалела, что решилась поселиться в Москве, хотя сначала решение это мне многого стоило. Притом же, Москва сама по себе производила на меня приятное впечатление, совсем не то, что Петербург.
До 1840 года, вероятно, чувство изящного, так как и другие чувства, не были у меня довольно развиты, и мне казалось, что Петербург самый прелестный город в Европе. И когда, возвращаясь после двухлетнего отсутствия в прекрасное осеннее утро при ясном солнце, я увидела снова Неву, прекрасные здания набережной, великолепный храм Исакиевский и еще раз повторила: хорош Петербург.
Но вступив на землю, но проехав по городу, я испытала странное ощущение: меня обдало каким-то холодом. Чем же я восхищалась? — подумала я. Что хорошего, что привлекательного в Петербурге! Вот эти люди и здания как будто поглощались этими широкими улицами, дома эти, самые высокие, казались мне низкими и все, как казармы, вся эта ездня казалась каким-то праздным катаньем, а не деятельным оживлением, все эти пешеходы, между которыми мелькали столько в бедном одеянии, казались несчастными рабами, эти солдаты и офицеры — жалкими машинами, эти кареты четверней — азиатской роскошью.
Нигде не было изящества, ни в чем не проявлялось свободы или смелости, все было холодно, степенно, уныло или бедно. Все было точь в точь, как два года тому назад и как, вероятно, будет через 10 лет. Правду сказал Вильмен20: “Rien n’est (plus) stable que la servitude”*. Если бы иностранец каким-нибудь волшебством был вдруг перенесен в Петербург, и он не знал бы, куда попал, то сию минуту сказал бы, что это город, на котором лежит тяжелая рука деспотизма.
Совсем другое впечатление произвела на меня Москва. В ней столько зданий, имеющих свой особенный характер, они так живописны, так разнообразны, в ней и люди смотрят как-то иначе, и выражение глаз другое. Она не рабское подражание чужого, не великолепная декорация, случайно слепленная, не богатое украшение, выставленное для прикрытия внутренней бедности. Она выражение народа русского, она летопись его бедствий, скрижало его славы. В ней хранятся святые предания, в ней соблюдаются древние обычаи, в ней все дышит радостию.
Мне казалось, что я вижу Москву в первый раз, и я заключила из этого, что надобно много переиспытывать, чтобы научиться чувствовать, много видеть, много размышлять, чтобы уметь все справедливо оценить.
Сначала я инстинктивно любила Россию, но не понимала вообще все значение чувства народного. Теперь во всем открываю новый для себя смысл, и уединенные монастыри московские и бесчисленные церкви, фантастически и со всевозможным велелепием украшенные нашими предками, — все это теперь особенно говорит моему сердцу. Теперь я с невыразимым наслаждением езжу в Кремль, восхищаясь пленительною окрестностию, глядя на святыни кремлевские. Как-то усерднее молишься, теплее веруешь, сильнее надеешься, терпеливее ожидаешь.
Васильчиковы очень открыто жили в Москве. У Алек(сандры) Иван(-овны), как у старожилки московской, было множество знакомых, связей и родных. Многие помнили еще гостеприимный дом ее родителей, которых все знали, поминали добром — отец ее был генерал-губернатором московским21, и в Москве был проулок, называвшийся Архаровским. Это также был признак популярности. Через посредство Васильчик(овых) я познакомилась со всею почти московскою знатью, сама искала знакомств в обществе, к которому я привыкла, т. е. литературном и ученом, сверх того, и у меня были кой-какие прежние знакомые, так что у меня образовался очень обширный и разнообразный круг знакомых.
По милости пристрастия ко мне добрейшей Алек(сандры) Иван(овны) и преувеличенных похвал, которые она мне расточала в разговорах со всеми, ко мне были очень благосклонны и приветливы. Некоторые даже искали во мне, надеясь через меня попасть в intimite** Василь(чиковых), а Алек(сандра) Иван(овна) была очень исключительна и, можно сказать, даже строга в выборе своих знакомств. Помню, до какой подлости доходили некоторые, чтобы быть приглашенными на ее вечера!
В первый раз я увидела московский свет на бале у Самариных22, искренних друзей Васильчиковых, на бале, который был дан в честь Анны и Кати, я была ослеплена великолепием и роскошью и очарована любезностию самой госпожи Самариной и ее дочери Марьи Федоровны23. Уменье принимать гостей у обеих их было доведено до последней степени совершенства. Мне понравилось то, что кроме светских людей на бале присутствовали некоторые литераторы, ученые профессора. Густой кружок толпился около Грановского24, бывшего тогда московским львом и сводившего с ума московских дам. Марья Федоровна Самарина с необыкновенным тактом умела делать приятное гостям своим, знала, кому что может сделать удовольствие. Меня она тотчас познакомила с Грановским и со многими другими. Грановский читал тогда публичные лекции и всех приводил в восторг (теперь я забыла содержание этих лекций, кажется, они относились к средней истории, но помню, что тогда они производили на меня сильное впечатление, и я ни одной не пропустила). Благородная поэтическая наружность Грановского, его выразительные глаза, его глубокий задумчивый взгляд, его длинные волосы и несколько болезненный вид (тогда он был еще худощав) много способствовали успеху. Он несколько пришептывал или находил какое-то затруднение в произношении (от чего он впоследствии отвык) и, несмотря на это, его красноречивое сильное слово глубоко действовало. Повторяю: московские дамы были от него без ума. Он не знал, как отделаться от всех приглашений, как отвечать на все любезности и восторженные похвалы, как встречать все выразительные взгляды... И я, грешная, каюсь, была увлечена этой беспредельной овацией, и хотя сердце мое не возгорелось страстью по именительному профессору, однако я очень искала в нем и больше еще потому, что он был другом Васильчиковых и что я точно находила его чрезвычайно занимательным по уму и любезности. Помню, что раз с Грановским у меня случилось приключение, которое необыкновенно раздосадовало меня. Желая более сблизиться с ним и насладиться его беседой, я пригласила его к себе обедать, позвала Редкина25, с которым он был близок, и еще кого-то; заказала повару Васильчиковых отличный обед и заранее радовалась, что буду в таком милом обществе. Моя приятельница, Надежда Ивановна Георгиевская, немного bas bleu* и разделявшая общее увлечение к Грановскому, также торжествовала от предстоящей partie fine**. Грановский обещал приехать в 5 часов, но пробило 5, прошло еще полчаса, а Грановского нет. Мы пришли в замешательство. Наконец в 6 часов приехал Редкин и сказал, что Грановский ровно в 5 приехал к нам, но ему швейцар сказал, что уже отобедали. У нас был один подъезд с Васильчиковыми, и так как Васильчиковы отобедали в 4 часа, то швейцар вообразил, что Грановский приехал к ним и причинил мне огорчение. Мне было и досадно, и совестно. Я отправила сию минуту извинительную записку к Гран(овскому). У Васильчик(овых) были великолепные вечера по средам, на которые съезжался весь цвет московского общества, на которых с большим изяществом убирал буфет дворецкий итальянец Mr Пизети, приехавший с ними из Парижа, 184 но на которых не менее того мне было очень скучно, так что я иногда ранехонько уходила к себе наверх, и до меня смутно долетал шум бала. Кроме этих вечеров у Васильчиковых бывали интимные собрания, на которых присутствовали некоторые профессора: Грановский en premier lien* (но очень редко), Крюков26, Шевырев27, еще писатель, а также некогда московский лев Павлов28, еще знаменитость, Чадаев29, Аксаков Константин30 ексцентрический славянофил, Юрий Самарин31, необыкновенно умный, но чересчур насмешливый, барон Гакстаузен32, немецкий путешественник, с немецкою неутомимостью изучавший Россию и беспрестанно стенографировавший все, что он услышит любопытного. На этих вечерах я не скучала, хотя в них не было этого laisser-aller**, при котором только можно вполне наслаждаться обществом ученых. Бывали другие литературные вечера в Москве, на которых мне было гораздо приятнее, но о них после. Теперь хочу сказать о человеке, который произвел на меня сильное впечатление. Федор Васильевич Самарин На 3-й день праздника Рождества Христова ко мне прибежали наверх сказать, что приехал митрополит Филарет33 и что Алек(сей) Вас(ильевич) просит меня сойти вниз. Я вообразила, что такая высокая особа, как Филарет не может никуда ездить и потому подумала, что Алек(сей) Вас(ильевич) обманывают меня, в чем он находил большую забаву. На этот раз велела сказать, что 185 знаю его проказы и не пойду. Но вслед за этим прибежала Катя, подтвердила о приезде Филарета и увлекла меня. Софья Юрьевна Самарина В гостиной на диване сидел преосвященный. Стоило только взглянуть на его бледное, утомленное, но прекрасное лицо, всмотреться в его выразительные глаза, чтобы высоко оценить его. В каждом его слове, в каждой его мысли, в каждом его движении, во всей его особе видно превосходство и, можно сказать, изящество. Он говорил о религиозном состоянии Франции, о том, как глубоко испорчена масса народа и как трудно будет возникающей революции исправить эти вредные начала. Говорил о французских проповедниках. Ему более всего нравится Равиньян34, он находит в нем более любви, нежели у других, у Ботена35 он находит противоречия, у Лакордера36 восторженность фанатическую, но не христианскую. Что мне еще более понравилось в Филарете, это откровенность мнений, которую я именно в нем не ожидала. Он не наряжает свои мысли в наряд, приличный своему сану и своим слушателям, он выражает их прямо, как они ему являются. Прежняя жизнь Филарета не вся в его пользу, но с некоторого времени он вырос нравственно, потому что он решился в некотором отношении противустоять тому, перед кем все преклоняются, что он возвысился до независимости мнения. Мне кажется, что человек необыкновенно умный рано или поздно сделается высоко добродетельным. Он дойдет умом до необходимости, до удовлетворительности добродетели, этой высшей цели жизни, как другие постигают ее сердцем. 186 Даже то, что Филарет приехал к Вас(ильчиковым), мне нравилось. Он хотел доказать свое одобрение тому, что люди богатые, прослужившие уже на свой век, приезжают отдыхать в Москву и воспитывают свою семью в русском духе, в городе православном. Войдя в комнату, он начал с того, что высказал все это Алек(сею) Васил(ьевичу). Если бы люди, стоящие высоко и высоко уважаемые, оказывали теплое сочувствие ко всему хорошему и полезному, то, может быть, и того, и другого было бы более. Мне еще раз случилось в жизни говорить с Филаретом долго и глаз на глаз. Вокруг человека высокого все как-то действует обаятельно, и потому-то его уединенное подворье, тишина его жилища, высокие комнаты, обращенные в сад, все как-то особенно нравилось мне. В это второе свидание Филарет представлялся мне совсем в другом свете — я нашла в нем мало теплоты и много нетерпимости. Особенно болезненно поразило меня его неприязненность к современной науке вообще и к университету в особенности. Но все-таки он человек необыкновенный, и я жалею, что не могла иметь с ним религиозного разговора, мне бы хотелось знать его верования и послушать, как он разрешил бы некоторые вопросы, смущавшие меня всю жизнь. Я не имела никакого права навязывать свое знакомство Филарету, как то делали многие дамы, и потому не ездила к нему, хотя имела случай, но была только раз, потому что, по моему разумению, мне нужно было это сделать. Вскоре по приезде моем в Москву я познакомилась с Павловыми — литературной четой, очень замечательной. Мне казалось, что они представляют собой образец земного счастия. Оба любили литературу и занимались ею, жили в обществе людей образованных, все, что приезжало занимательного в Москву, являлось к ним. Дом у них был прекрасен. Большое состояние, умненький сынок и вдобавок родители госпожи Павловой, добрые прекрасные люди, жили вместе с нею. Но как жестоко бывает обманчива наружность. Впоследствии я узнала это и в отношении Павловых. Но в то время, когда я с ними познакомилась, они были на высоте своего наружного счастия. Кроме беспрестанных обедов, которые они давали знаменитостям, заезжавшим в Москву, и своим ближним приятелям, и кроме больших вечеров, которые они давали иногда по поводу особенных случаев, они принимали каждый четверг, и я находила вечера их чрезвычайно приятными. На них бывало все, что находилось ученого и даровитого в Москве. Но самыми постоянными посетителями были Грановский, К. Аксаков, Ф. Н. Глинка37, мой приятель прусский Барон Гакстаузен, Хомяков38, Шевырев, Крюков, Герцен39, чрезвычайно остроумных. Говорят, года два назад гегелизм был в большом ходу, и весь этот ученый мир только и бредил Гегелем. В это же время некоторые из гегелистов обратились в плам(енных) славянофилов. Славянофильство это выявилось ношением мурмолки40, призывало к старинному русскому одеянию, к старинным русским обычаям, обращенным к Руси допетровской, мания в некоторых словах и в исторических явлениях насильственно отыскивать, находить начало (русское). Иные находили во всем этом (забаву) и славянофильство не мешало Шевыреву надевать белые перчатки, являться в самые модные гостиные и разговаривать с знакомыми дамами по-французски. Хомяков хотя и не очень заботился о своем туалете, потому что всегда оставался большой неряхой, но так же без умолку болтал подчас по-французски 187 и при случае, пожалуй, готов был подтрунить даже и над самим славянофильством. Самыми искренними славянофилами, придавшими этому серьезное значение были: Погодин41, хотя я полагаю, корыстолюбие вредило в нем чистоте каких-нибудь стремлений; И. Киреевский42, которого (нрзб.) знала, но всегда много уважала, что он всегда был верен себе (нрзб.), Константин Аксаков. Сей последний имел (нрзб.) много восторженности, страстно (нрзб.) Россию, но все это с большим шумом. Наружность его то отзывалась восторженностию (нрзб.) мужиковатая личность очень шла к представителю руссицизма (нрзб.) лицо его, несколько вытаращенные глаза, густые и слишком прилизанные волосы; красные руки, из патриотизма никогда не надевавшие перчаток. Одним словом, он представлялся настоящим русским мужичком. Он считал себя предводителем партии и воображал, что должен совершить великие дела. Его испортила Москва, так легко поставляющая в гении и в великие люди. Аксаков при другой обстановке остался бы тем, что он есть, нравственным прекрасным человеком с ограниченными способностями и недальновидным умом, но благородною душою и пламенным сердцем, он бы действовал в среде своей и много принес бы пользы, а то он все ожидал великих событий, для того, чтобы выдвинуться вперед и широко действовать. События такого рода не являлись, и, вероятно, вся жизнь его пройдет в восклицаниях и протестациях. Впрочем, существование его не останется бесполезным, его литературные труды не лишены некоторого достоинства и притом, как человек восторженный и сердечный, он мог сообщать добрые чувства другим, и пример его жизни назидателен. До сих пор он еще не женат (1856), но живет с своими родителями, прекрасный семьянин, надежный друг и, что всего важнее, истинный христианин. А, бывало, с умилением слушали, как он строго исполняет посты и как усердно ходит всякий день к заутрене. Я была жестоко разочарована, когда в первый раз увидела Хомякова. Это было у Павловых. Не знаю отчего, я его воображала каким-то лордом Байроном с поэтическою осанкою, с задумчивыми глазами, а увидела низенького, сутуловатого мужчину, дурно одетого, растрепанного, неуклюжего. Я сконфузилась, сказала какую-то пошлую фразу, когда мне его представили, и не имела духу говорить с ним в продолжение всего вечера, зато он не умолкал! Он любезен и остроумен до бесконечности и умеет говорить, как никто. На что французы мастера разговаривать, но я не знаю ни одного, который мог бы состязаться с Хомяковым. Он бы переговорил всех краснобаев и ораторов. Зато и упражнений-то он имеет много. Вероятно, как московская знаменитость первого разряда, он окружен друзьями и поклонниками, между которыми он проповедывает еще в продолжение дня, вечером же неминуемо бывает где-нибудь в гостях. А уж там разливаются потоки его красноречия. Обыкновенно разъезжаются очень поздно, но Хомяков еще не наговорится, не наспорится. Случалось часто, что с противником своим он доспаривал еще час и более в лакейской или у подъезда, когда хозяева преспокойно уже спали и не чувствовали, что у порога их еще расточалось столько остроумия. Впоследствии я часто встречала Хомякова в разных гостиных, он всякую неделю бывал у 188 меня, следовательно, я имела возможность оценить его. Начитанность и сведения были чрезвычайно разнообразны, но иногда он впадал в односторонность. Мне бывало досадно, когда он весь свой ум обращал на то, чтобы во всем и во всех находить славянское начало. Это ни к чему не ведущее покушение наконец утомляло и делалось пошлой игрой ума. Однажды Хомяков растолковывал барону Гакстгаузену соотношение, будто бы существующее между какой-то русской сказкой и Нибелунгами. Часто и много толковал о разрыве, существующем между народом и сословием, стоящем на высшей ступени. Кон(стантин) Аксаков являлся всегда жарким приверженцем и (защитником) народа, за что его очень уважали, а другие говорили много, осуждали, горячились, но не предлагали никаких средств для отражения зла, а, главное, никто не научал примером. Хомяков продолжал спокойно владеть несколькими тысячами душ. Александр Иванович Кошелев43, скупил все лучшие имения самашкавского уезда, и никто из них не вздумал ни одного человека отпустить на волю! А ведь как восстают против рабства! В кругах славянофилов Хомяков всегда пел на их лад, разрыв с классом был любимой темой для разговоров, и одним анекдотом он очень характеристически изобразил этот разрыв. Однажды на Кавказе будто бы ему (т. е. Хомякову) случилось отдыхать в домике, где господа и слуги все находились вместе. В это время на горах показался черкес и изумил всех своею смелою ловкою ездою по окраинам пропастей и скатам гор. Один господин сказал: “А, право, мне кажется, я бы так проехал”. “И, батюшка, куда вам, — сказал его кучер, — русский так проедет”. 1843—1845 Несмотря на разные противоречия, странности, встречающиеся в обществе московских литераторов, я все-таки находила, что между ними гораздо более благородства, нежели между литераторами Петербурга. В Москве Хомякова пристрастно любит известный кружок, на него смотрят, как на избранного представителя народности, как на человека гениального. Его слушают, как оракула. Мне нравилось это пристрастие. В Петербурге не умеют ничему поклоняться, ничего любить. Возвращаюсь к Павловым. Скажу о них все, что знаю и, вероятно, никогда более не встречусь с ними. Знаменитый Николай Филиппович, автор трех знаменитых и точно замечательных повестей44, имел очень бурное прошлое. Не могу дать исторического очерка его жизни, потому что не собирала о ней точных сведений, но слышала, что он был сын крепостного человека Апраксиных45. Раз на вечере у К-ни Щербатовой46, урожденной Апраксиной, г-жа Соллогуб47, сестра Алек(сандры) Иван(овны) Василь(чиковой) сидела возле меня и сказала, показав на Павлова, который развалясь на кушетке любезничал с дамами: “Кто бы мог подумать, что этот развязный господин некогда стоял казачком у дверей матери К-ни Щербатовой”48. Из казачков он попал в театр, и до сих пор существует афиша у одного доброжелателя, неблаговолящего Павлову, на которой напечатано в числе действующих лиц: “Злой дух — Павлов”. Из этого 189 видно, что его амплуа были не первостепенные. Потом он как-то женился, как-то овдовел, как-то наживался, потом разорялся, проигрывался, как-то сделался писателем и, наконец, попал в московские львы. Повести, особливо “Ятаган”, имели огромный успех. Его на руках носили, не было аристократической гостиной, где не считали бы за удовольствие принимать его. Удивительнее всего то, что он успел образоваться, приобрести многие сведения и научиться иностранным языкам. Он прекрасно говорил по-французски, знал по-немецки и по-английски. Говоря с ним, нельзя было заметить, что он всему нахватался, что он не с детства получил хорошее образование и что он не вырос в гостиных. Внутреннего же достоинства он никакого не имел, убеждений также, а прикидывался либералом, особливо с теми, с которыми он мог выиграть либерализмом. Тогда, когда он имел такой успех в московском обществе, он находился в самых стесненных денежных обстоятельствах. В это же время — Каролина Карловна Яниш, девушка-поэт, десятая муза, как ее называли в Москве, вращавшаяся тогда в очень узкой сфере, жившая на небогатой квартире в мезонине дома, где жили Елагины49. Здесь то посещали ее поэтические вдохновения. Вдруг получила от дяди, генерала Яниша50, богатое наследство и сделалась богатой невестой. Павлов часто встречал ее у Елагиных и всегда над нею смеялся, но приятели его посоветовали ему для поправления обстоятельств искать руки богатой наследницы. Он прикинулся влюбленным (Павлов во всю свою жизнь был прекрасным актером, несмотря на то, что в театре играл только злых духов). Каролина собиралась в Париж пленять своим талантом свет, укладывались уже чемоданы, но любовь творца “Ятагана” и льва самых аристократических гостиных тронула ее сердце, и она сказала роковое “да”. Уж лучше было бы ей ехать в Париж! Каролина Карловна чрезвычайно умна и имеет поэтическое дарование, но она вполне тип женщины-писательницы bas bleu в карикатурном виде. Когда я ее узнала, ей было лет за 30. Она была недурна лицом, имела выразительные блестящие глаза, имела во всей своей особе что-то угловатое, но так странно одевалась, носила такие яркие цвета, имела такие резкие движения, так громко говорила, что производила пренеприятное впечатление. При этом она была страшная самохвалка (похвальбишка), беспрестанно хвасталась своим богатством и так выражалась: “Us concevez, quand on a 60 milles de rente, ongait fiche de tout”*. Об своих вечерах говорила: “Je ne recois que la fleur des pois”**. Хвалилась победами: “Quand Humbold a ete a Moscou il a ete a mes pieds et il ne tenait qu’a moi de devenir sa femme”***. Несмотря на свое независимое положение, на либеральные убеждения, независимые правила, которые она проповедывала в известных случаях, она чрезвычайно добивалась аристократических знакомств и чрезвычайно ухаживала за каждою знаменитостию. Часто воспламенялась она к кому-нибудь страстью, к 190 мужчине или женщине, но ненадолго — охлаждалась или ссорилась. Неминуемый разрыв вскоре следовал за самою сильною страстью. Самая сильная и продолжительная привязанность была, кажется, к Грановскому, кумиру всех женщин. Привязанность эта была безраздельна, как и все привязанности г-жи Павловой. Со мной она была чрезвычайно любезна, приглашала меня на все свои торжества, но я слышала, что впоследствии она невзлюбила меня. Помню раз, когда она отделала свой дом, по-модному меблировала и драпировала его, и пригласила весь цвет ученого и литературного мира (следовательно я была contrebande* в числе немногих других дам). Гостиная была так ярко освещена, что красные драпри причиняли боль глазам, и посреди всего этого блеска восседал у маленького стола Константин Аксаков с рукописью в руках. Это была “Двойная жизнь”51 Каролины Карловны. Фантастическая повесть имеет поэтическое достоинство и была прекрасно прочитана Аксаковым, но я не желала бы быть на месте ее автора, не могла понять, как можно было назвать такой ареопак** и устроить такое пиршество для прочтения собственного сочинения. Я краснела за Каролину Карловну, и, мне кажется, ее супруг разделял мое мнение. Он стоял у двери и больше обыкновенного моргал глазами. Потом, когда я вышла замуж и возвратилась из Парижа, я не возобновила знакомства с Павловыми, но слышала, что они меня очень бранят. До меня доходили также слухи, что они продолжали жить открыто, возымели склонность к драматическим представлениям. На даче в Кунцове, где они жили летом, она сама представляла Клеопатру (хороша, я думаю, была?). И в городе устроила какой-то спектакль, на котором было множество. Нико(лай) Фил(липпович) продолжал играть в карты, проигрывать огромные суммы и содержать любовниц на деньги жены. Но вдруг последовала неожиданная катастрофа, и с шумом рушилась вся блестящая декорация внешней жизни Павловых. По какой-то таинственной причине Ник(олай) Фил(иппович) был взят жандармами, приведен к Закревскому52, содержался довольно долго в полиции и наконец сослан в Пермь. Носились разные слухи. Одни говорили, что Каролина Карловна приезжала с отцом жаловаться Закревскому на мужа в дурных поступках и в расточении ее состояния53. Другие говорили, что кто-то донес, будто у Ник(олая) Фил(ипповича) Павлова находятся статьи в рукописи против правительства, что обыскивали все его бумаги и нашли в них письма Белинского и еще кой-какие стихи. Но все это говорили по слухам, правды никто не знал и причина этого происшествия осталась тайною. Все восстали на бедную Карол(ину) Карловну, забросали ее камнями, а Павлова никто не подумал обвинять за его подлые поступки. За то, что он разорил жену и сына, напротив, о нем жалели, как о какой-то жертве!! Общественное мнение всегда готово позорить женщину — и всегда наполнено снисхождения на проступок мущины!! Между тем прекрасные имения г-жи Павловой, дом, экипажи продавали с молотка, говорят, для уплаты долгов, наделанных г-ном Павловым. У него была, кажется, полная доверенность от жены, и он, говорят, с своим умом и оборотливостью очень хорошо управлял. Но карты и женщины сгубили его, и он расстроил состояние. 191 У Каролины Карловны не было искренних друзей, и потому удар судьбы был для нее еще чувствительнее. Никто не принимал в ней искреннего участия. Впрочем, у ней были мать и отец, и такие добрые. Мне было жаль ее, и я хотела было к ней ехать, но подумала — это мое участие принесет ей мало утешения — я не аристократка и не знаменитость. После этого плачевного события Кар(олина) Кар(ловна) отправилась жить в Дерпт, где дешево и где имелись все средства для воспитания сына. Через год или полтора кто-то из приятелей Павлова выхлопотал ему позволение возвратиться, и он снова явился в Москве, снова показывался в обществе, разъезжал в карете, обедал у Шевалье (самой дорогой гостинице) как ни в чем не бывало. Мне всегда казалось непостижимым, как отъявленные негодяи, бесстыдством своим, не имея ни копейки денег, находят какие-то таинственные средства, издерживаемые много, и жить роскошно! Не доказывает ли это, что в обществе нашем много еще простофиль, которых можно надувать! У меня собирались иногда по субботам ученые и литераторы, с которыми я познакомилась, и к ним присоединились мои старинные знакомые: Загоскин54, Погодин, Вельтман55. Последний нелюдим, не любил общества, и был у меня раза два, не более. Он имел свой теплый кружок и жил отдельною жизнею. Непостижимо, как он мог сблизиться с такою женщиною, как госпожа Крупенникова56, влюбиться и, наконец, жениться. Говорят, первая жена его умерла с горя, потому что заметила привязанность мужа к той, которая считалась ее приятельницей и была принята у нее как родная. Г-жа Крупенникова явилась на литературном поприще под псевдонимом Кубе, имеет некоторое дарование, но сама она очень антипатичная личность. Я ее знала в Одессе, когда она жила еще со своим глупым мужем (с которым впоследствии разошлись) и была в связи с поэтом Подолинским57. Связь эта еще лучшая сторона ее жизни, но потом она дошла до такого непозволительного кокетства, ее поведение было до того скандально, в ее разговоре и действиях было столько цинизма, что она оскорбляла всякое чувство приличия и на нее тяжело и гадко было смотреть. И такая женщина могла вскружить голову доброму, скромному Вельтману! Потому только, что она не дурна собой, не глупа и умеет кокетничать! Как ничтожны мужчины! Всякая негодяйка, будь она только хороша собою и имея желание понравиться, наверное, умеет, и никакая супружеская любовь не устоит против соблазна. А все потому что мужчины привыкли к переменам! До тех пор, пока супружеский союз для них не будет так священ, как для женщин, до тех пор пока они не будут довольствоваться счастием иметь одну жену, супружеское счастие невозможно. Mais pren revenir a M-me* Крупенниковой. Говорят, сделавшись г-жою Вельтман, она остепенилась и обратилась в добрую мать, хорошую хозяйку — лучше поздно, чем никогда! В числе очень немногих счастливых супружеств, которые я встречала в жизни, были чета Ф(едора) Ник(олаевича)62 и Авд(отьи) Павл(овны) Глинок58. (Она рожденная Кутузова, дочь бывшего попечителя Московского округа). Она вышла замуж очень поздно и нежно любила своего супруга, несмотря 192 на то, что личность его была уморительно оригинальна и смешна. Он был маленький черненький человечек с лицом помятым, как гнилое яблоко, носил на предлинных лентах ордена, которые болтались, когда он кланялся пренизко перед всеми и делал разные ужимки, что на него нельзя было смотреть без смеха. На него делали пресмешные карикатуры. Впрочем, он имел много достоинств. Он истинно любил литературу и поэзию и всегда был готов на всякое доброе дело. Авдотья Павловна разделяла все поэтические и литературные склонности своего мужа, равно как и религиозные убеждения, потому что между ними и было такое согласие. Они имели маленький домик близ Сухаревой башни, и в нем-то они давали по понедельникам свои маленькие радушные вечера. Они не гонялись, как Павловы, за знаменитостями, но приветливо приглашали к себе студентов, молодых людей, вовсе не известных и всех принимали с одинаковым радушием. Мне это в них нравилось. У них бывали Дмитриев59, тот на которого была написана следующая эпиграмма: Михайло Дмитриев помре. Считался он в 9 классе. Был камер-юнкер при дворе И камердинер на Парнасе! Он сам в свою очередь, был мастер писать остроумные эпиграммы — c’etait son fort*. Между прочим, он написал на Хомякова, очень дурного губернатора в той губернии, где жил: Иван Петрович наш назначен в перевод. Хвала царю и богу слава! На Вятке будет он душить народ, На Вятке — не у нас получит Станислава. Бывал Раич60, Коссович61, О. Миллер, Бакунины, родственницы Авд(отьи) Павл(овны), пожилые девушки, не очень привлекательные, но даровитые. Старшая, Авдотья, прекрасно рисовала, средняя, Прасковья, писала повести и стихи, между которыми есть одно очень хорошее. Нет, жизнь земная не ничтожна В том мире, где правитель бог! Где познавать его возможно, Где есть молитвы и восторг. Нет, мы не жалкие творенья, Когда нас бог усыновлял, Дал разум, мысль, воображенье И чувств огнем благословлял 193 Алексей Степанович Хомяков Меньшая, Катерина, на вид эксентрическая, избрала славный путь — в 1854 сделалась сестрой Крестовоздвиженской общины и с самоотвержением подвизалась в Севастополе. Бывал иногда Шевырев, Погодин, Фет62, профессор Морошкин63, Павловы (потом они за что-то поссорились и не ходили друг к другу), Красов64 и пр., и пр. У Глинки всегда что-нибудь читалось, или произведения хозяев, или какие-нибудь классические стихи Дмитриева, или переводы, или что-нибудь из индейской поэмы Коссовича. Во всем этом не скажу, чтобы было много интересного, но все-таки, эти литературные занятия были гораздо лучше игранья в преферанс. Авд(отья) Павл(овна) и Фед(ор) Ник(олаевич) так жили дружно, что никогда не разлучались. У них было множество знакомых, они беспрестанно у кого-нибудь обедали или бывали приглашаемы на вечера и всюду являлись вместе. Но торжество их было тогда, когда они вместе читали знаменитую поэму Фед(ора) Ник(олаевича) “Таинственная капля”65. Они были так обязательны, что согласились прочесть “Каплю” у меня, просили только, чтобы не было много приглашенных, особенно никого из нигилистов, которых они оба ненавидели и когда, приехав в назначенный вечер, они нашли у меня Шевырева, то так были недовольны, что хотели уехать, и мы с Александрой Ивановной Васильчиковой с трудом могли уговорить их остаться и прочесть. Они говорили: “Хотя Шевырева мы любим, он человек добрый, но все-таки профессор”, а они думали, что все профессора безбожники. 194 Впоследствии “Капля” сделалась более известной, она читалась уже иногда при огромной аудитории. Мнение о ней было различно, одни хвалили, другие осмеивали. Но на меня они произвела сильное впечатление. Содержание основано на предании существующим будто в апокрифическом Евангелии, что когда дева Мария с божественным младенцем бежала в Египет, то они останавливались ночевать в какой-то пещере, в которой укрывались разбойники... У жены атамана — изнеможенный, умирающий малютка. Они с завистью смотрели на божественного младенца и сказали деве Марии: “Верно, ты благодатная жена, посмотри какой у тебя чудный ребенок! Верно благотворно молоко твое! Дай хотя каплю моему бедному ребенку”. Богоматерь согласилась на ее просьбу и стала кормить сына разбойника. Он ожил, сделался здоров, и хотя рос посреди разбойников и сам сделался разбойником, но посреди порочной жизни и мрачных дел в нем проявлялось присутствие какой-то таинственной благодати и этот-то самый разбойник был распят со Христосом, и он-то с такою верою обратился к нему, прося помянуть его, и он-то первый был с ним в раю. В стихах, местами исполненных силы, рассказано это событие, вся жизнь Иисуса Христа и все деяния. Истина и учения Евангелические, так высоки, что всякое переложение кажется (слабее), но нельзя сказать этого о поэме Глинки. Есть места превосходные. Помню некоторые стихи. На брегах Генисарета Величавый муж ходил, Муж высокого совета, Муж великих душ и сил. И дивилися народы, Вопрошая, кто есть сей Он ли тот, рассекший воды Наш могучий Моисей. (один куплет забыла) Нет он выше Моисея Он могучей Илии Но смиренно ходит сея Речи дивныя свои. Была ли я в добром настроении духа, когда слушала в первый раз “Каплю”, но на меня она произвела благодатное впечатление. Поэма так велика, что в один вечер прочесть ее невозможно. Читали два вечера кряду и по несколько часов сряду, некоторые утомлялись, а я не ведала, как летело время, но должна сознаться, что процесс чтения был несколько* смешон. Впоследствии я несколько раз слышала “Каплю”, и чтение проходило одним и тем же образом, именно: Авд(отья) Павл(овна) надевала свои очки, садилась на приготовленное место и начинала чтение торжественным голосом. Они читали протяжно и аффектированно, по-старинному, Фед(ор) Ник(олаевич) сидел вблизи и жестами следил 195 за чтением. В трогательных местах Авд(отья) Павловна предавалась умилению и проливала слезы, умиление изображалось также на лице супруга. Когда Фед(ор) Ник(олаевич) сменял Авдотью Павловну, то она так же следила за чтением с сочувствием и умилением. Кроме “Капли” Глинка читал “Иова”66, переложенного Фед(ором) Ник(олаевичем), но это в самом маленьком обществе. Поэтическая чета была очень религиозна, но православие их доходило до фанатизма и нетерпимость их была неумолима. Они ненавидели тех, которые по мнению их были нигилисты, что в их понятиях значило быть людьми безбожными, которым нет ничего святого. Религия злобы и ненависти не есть истинная религия Христа. У Глинок была целая партия единомышленников. К числу гонителей нигилизма принадлежали Бакунины, Князь Александр Шаховской67, который до того простирал ненависть свою, который не мог ни о чем говорить, не задев нигилистов, даже в альбом мне написал целую тетрадь, исполненную укоров этим странным вредным людям. Но всех несноснее в фанатической партии были братья Коптевы, два маленькие, худенькие, черненькие человечка, настоящие два маленькие чертика, как близнецы похожие друг на друга — старший Василий был очень подл и презрителен. Быв еще студентом, он целовал в плечо профессоров, подавал им шинели, а когда вышел из университета, начал поносить их, в свете он так же перед всеми подличал. Понял, что набожность в ходу, что ей можно выиграть и сделался отъявленной святошей, сумел втереться к Филарету, сочинял проповеди, читал их митрополиту и, написанные на щегольских бумажках, дарил дамам. В кабинете у него, говорят, было много образов, стояло распятие и висело несколько лампад. Он приобщался в церкви Шереметьевской больницы68, когда бывало там множество, стоял на коленях посреди церкви и проливал слезы. Фарисейство его и лицемерие были возмутительны. Несмотря на свое ханжество, он бывал на всех вечерах, балах, танцевал до упаду, разумеется, с девушками богатыми и знатными аристократками. За кадрилью он рассуждал о псалтырях, а в мазурке говорил об акафистах. Его все ненавидели, и я не могла простить Глинкам их дружбу с ним. К сожалению, господа этого рода всегда делают прекрасную житейскую карьеру. Он добился хорошего места (потом скоро вышел в отставку) женился на к(няги)не Мустафиной, получившей огромное наследство от брата, и теперь живет припеваючи. Брат его был лучше, любил литературу, кой-что сам пописывал, но ему чрезвычайно вредило сходство с братом. В эту зиму я познакомилась также с Фил(иппом) Фил(ипповичем) Вигелем69. Он занимал прежде в Петербурге какой-то знатный пост и содействовал присоединению Униатов70 к православию. Он был человек очень умный, но до того желчный, что никогда ни с кем не мог ужиться, никого не любил, но очень многих ненавидел. Когда он вышел в отставку, то оставил Петербург и начал скитаться по белу свету. То поедет в Одессу, не полюбится — возвратится в Петербург. Не поживется — поселится в Москве. В то время, как я его узнала, он был доволен Москвой и хотел в ней умереть, но потом несколько раз оставлял ее. Он много видел и многих знал, многие находят его записки очень замечательными, он читал мне их большими отрывками, но я не нашла в них ничего замечательного: человек желчный всегда бывает пристрастным, следовательно, ему нельзя доверять ни в 196 описании личностей, ни даже событий. У Вигеля было много ума, но не было современной образованности, следовательно, горизонт его познаний и мыслей был ограничен, что можно заметить и в его записках. Его очень не полюбили в Москве. Сначала он ее хвалил, но, заметив общую к себе недоброжелательность, начал жестоко бранить. Январь 1844 года Мне хотелось побывать в Московском собрании, чтобы вспомнить прошедшее, отправилась туда, и странное впечатление произвело на меня собрание это, казавшееся мне прежде таким великолепным. Теперь для меня великолепие без изящества то же, что цветы без благоухания, что звуки без гармонии, что свет без солнца. Народные памятники, общественные увеселения и общественные здания обозначают характер и состояние народа, я подумала об этом, находясь в нашем Московском собранье, носящем на себе отпечаток русского характера. Вид наружного великолепия, скрывающий отсутствие всякой художественности. Большая зала, прекрасна по размеру, была чиста, освещена великолепно, другие комнаты бедны, голые стены, простая мебель, ни одной картины, ни одной статуи, ни одной изящной бронзы. Буфет открыт по-трактирному, уборная устроена бедно, девушка в каком-то сомнительном платье и в бумажном платке услуживает дамам. Лакеи одеты дурно, какая-то челядь толпится у дверей и заглядывает в залу, как в помещичьих домах. Парусиновые ширмы стоят в холодной комнате, где раздают билеты. Все это некрасиво и неудобно... Все эти натянутые удовольствия, вся эта декорация нейдет как-то к России. О, милое мое отечество, зачем делают тебя нарумяненной красавицей! Затем тебя, как дитя, тешат блестящими погремушками, великолепными зрелищами, оперой, праздниками, когда на душе у тебя тяжело-тяжело. Неужели думают, что ты ими только будешь заниматься и заглушать свой внутренний голос, и задушить свои слезы и отказаться от своего призвания! Много нарядных гостиных узнала я в Москве, но посреди развлечений всякого рода и разнообразных знакомств я принуждена была посещать дома совершенно мещанские, над которыми жестоко трунят наши модные писатели. Не имея никаких великосветских замашек, я находила однако, что страшная бывала скука в полумрачных гостиных, где пахло лампами, где служили необтесанные лакеи в сюртуках, где барышни беспощадно курили папиросы и разговаривали между собою по-французски и ни о чем другом, как о женихах и нарядах, жеманно кокетничали с героями в усах, или студентами в сертуках, или помещиками в пестрых жилетах, где с азартом играли по копейке в преферанс, где главное угощение составляли крымские яблочки, разносимые на круглых подносах. Но для всякого зрелища есть своя публика, для каждой книги — свои читатели, для каждого дома — свое общество. Пусть бы их собирались при сомнительном свете ламп и танцевали, сколько душе угодно. Но худо то, что при всем этом они французят, почтенные господа эти, не хотят порядочно одеть слуг, а заказывают себе наряды в лучших магазинах. Толкуют о романах Эжена Сю “Парижские тайны”, о поездках в чужие края, а не подумают, какое округ их невежество, какая грязь и сор везде, где только не на виду. Были бы 197 они просто добрыми русскими людьми, то и вечера бы их как-нибудь облагородились. Мы, русские, не испытываем восторга, увлечения от живого слова, мы не живем общественною жизнею, для нас не существует интересов, в которых мы могли бы принимать самое деятельное участие... и потому-то каждое проявление общественного сочувствия энтузиазма для нас ценно и ново. Грановский кончил свои лекции и покрылся славой. Кроме юбилея Крылова я никогда не видала в России такого одушевления, такого восторга, и Грановский не произвел бы его, если бы не сказал в заключение таких прекрасных, таких сочувственных слов об России. Только чувства патриотические могут так сильно увлекать и возбуждать такой восторг. Зачем, сказал он, идти России избитыми стопами, проложенными другими государствами, у ней есть свой путь, ей уготована другая будущность. Он говорил еще многое, что я боюсь исказить описывая. Шум, рукоплескания, крики были оглушительны. Дамы плакали. Друзья Грановского выходили из себя, он сам был чрезвычайно тронут, и с большим волнением сказал несколько благородных слов, исполненных благородства. Снова загремели рукоплескания и долго не умолкали. Сколько искренних поздравлений, крепких пожатий рук, дружеских объятий встретили Грановского, когда он сошел с кафедры. Это был прекрасный день для него, для его жены, для его близких. Друзья Грановского устроили для него обед. На нем были короткие знакомые Грановского, некоторые профессора и литераторы, были люди, враждовавшие между собою и пером, и словом, но всякая злоба затихла при благородных ощущениях, волновавших каждого. Шевырев обнялся с Герценом, злейшим его неприятелем, и тост, предложенный Крюковым: “За соединение всех благородных стремлений” — был принят с единодушным сочувствием. Право, много есть людей благородных и много прекрасных ощущений в жизни! 1845 год Случается, что чувство, которое, казалось, давно умерло в сердце, вдруг пробуждается с новою силою без всякой видимой причины. Оно томит, терзает, в состоянии всем пожертвовать ему, для него хочется умереть, для него жаждешь жить, для него любишь свет Божий, им благословляешь, им примиряешься, им веруешь. Не потому ли, что и существо, внушающее это чувство, хотя физически отдалимо от нас, но там, в мире неведомом, издает какой-то непостижимый, дивный отголосок, который откликается здесь и исчезнет как слишком тонкий, слишком неземной звук... Точно то испытала я в отношении В. Я почувствовала непреодолимое желание узнать где он?, что с ним? Я написала к нему, и с каким томлением ожидала ответ! Наконец принесли мне письмо знакомой руки. Не могу описать, с каким волнением, с каким трепетом я взяла его — как долго не могла решиться распечатать и как горько плакала, когда прочла. Я узнала, что он несколько раз писал ко мне за границу... Если бы я получила эти письма и все иначе было бы в моей жизни. Какая-то враждебная сила разлучила нас! В этот раз он, как и всегда, поступил благородно, правдиво и откровенно высказал мне, что чувства его ко мне изменились, вместе с тем давал надежду быть весной в Москве проездом в Петербург... 198 Во время пребывания моего за границей я только и мечтала о том, что первая обязанность помещиков заботиться о крестьянах своих, и положила себе, как только возвращусь в Россию, непременно поехать в Елань71. Случилось так, что друзья мои Деларю72 были в Казани, мы списались и назначили rendez-v(ou)s в Пензе, мимо которой они должны были ехать, возвращаясь в Малоросию. Случилось также, что Жук(овский)73, с которым я находилась в переписке и который возымел ко мне очень нежные чувства, должен был ехать в Саратов по поручению служебному и просил позволения посетить меня в деревне. Поездка эта так давно была решена, устроена, слажена, что отложить ее не было никакой возможности, но я отложила бы, если бы знала наверно, что В. приедет в Москву, но я опять не получила от него никакого известия, и потому в конце июня решилась отправиться в деревню. Тяжело чувствовала я свое одиночество, путешествуя по пустынным дорогам русским, но мне казалось, что я исполняю свою обязанность, и это поддерживало меня. Сколько различных неизъяснимых чувств пробудила во мне родина, которую я увидела после стольких горестных испытаний! Деларю приехали в Пензу в тот же день, как и я, и в то самое число, которое было назначено. Необыкновенная точность! Отрадно было мне узнать друзей моих — они поехали со мной в деревню, и хотя помещение у меня было очень убогое, но мы провели вместе несколько дней необыкновенно приятно. По отъезде Деларю ко мне приехала одна родственница и пробыла со мной все время. Жуковский два раза приезжал ко мне. Хотя отношения наши были несколько сложны, но мне с ним было не скучно. Мы оба любим литературу, поэзию, очень много читали, вспоминали и припоминали. От В. получила письмо из Москвы. Судьбе не угодно было, чтобы мы свиделись. С раннего детства я имела необыкновенное влечение к деревенской жизни, хотя немного наслаждалась ею. Но всякий раз, как бывала в деревне, уносила из нее очень отрадные чувства. Я думаю, что деревенская жизнь, наслаждение природой и возможность сознательно и обширно там действовать на все окружающее должно быть истинным благом жизни. Я бы стремилась к нему, если бы нашла существо, которое соединилось со мной, чтобы идти одним путем. Одиночество было для меня невыносимо. Мое сердце жаждало любви, сочувствия, в нем не было настолько энергии, чтобы вполне посвятить себя благу ближних!! В это лето я построила маленький флигель, что очень занимало меня, разбила прекрасный сад и несколько семейств отпустила на волю. Выехала из деревни в день моих именин 5 сентября и увезла с собой моего верного неизменного друга, Настасью Якимовну, старую девушку, которая ходила за маменькой, после ее смерти получила награждение — вольную, но никогда не захотела меня оставить. Привязанность ее ко мне беспредельна. Когда я ездила за границу, она жила в Елани и берегла каждую мою нитку. Она отправилась со мной в Москву, чтобы никогда больше не разлучаться. На возвратном пути мы ехали через Новгород. Мне хотелось видеть этот древний город с великим воспоминанием избавителей России. И там опять встретила я Жуковского, он знал, что я поеду через Новгород, и ожидал меня. Мы вместе любовались прекрасным видом на соединении двух рек, Волги и Оки, на великолепный пейзаж, открывающийся на прибрежные окрестности. Были в некоторых древних церквах. 199 Екатерина Владимировна Апраксина Одна поразила меня своей красотою. Она вся была как бы иссечена из камня, с изящными украшениями, стиль так грациозен, пропорции так хороши, что как будто видишь какое-нибудь художественное здание Италии. Как говорить после этого, что предки наши не имели артистического чувства. Мы вошли в храм этот, и точно перенеслись за несколько веков. Иконостас совершенно древний, но прекрасно сохранившийся. Нам показалось, что и напев духовных песен не тот, который слышится теперь, что и народ, набожно молившийся, не похож на теперешний. Одним словом, мы как будто бы перенеслись в древнюю Русь за несколько веков. В Москве я поселилась на прежней моей квартире с добрыми Васильчиковыми и по-прежнему пользовалась их доброю дружбой. Желание повидаться с В. было непреодолимо, и я поехала на два месяца в Петербург. Мы увиделись, и свидание это, о котором мы, вероятно, оба много мечтали, произошло не так, как мы ожидали, от того, верно, что чувства изменились. Трудно отделаться от глубокой привязанности и отказаться от того, что так долго наполняло жизнь. Мы, кажется, не умели или, может быть, не довольно старались понять друг друга и расстались с неопределенным чувством, в котором был и остаток нежности, и досада, и разочарование, и что-то даже враждебное. В день моего отъезда в каком-то журнале напечатаны были стихи, совершенно изображающие наше положение, и под ними выставлено было 19 января — именно тот день, в который мы уехали. Если не он написал эти стихи, то эта случайность удивительна! 200 Вот наша повесть. Прости! покорен воле рока, Без глупых жалоб и упрека Я говорю тебе: прости! К чему упрек! — я верю твердо, Что в нас равно страданье гордо, Что нам одним путем идти! Мы не пойдем рука с рукою, Но память прошлого с собою Равно нести осуждены. Мы в жизнь обоих нам пустую Уносим веру роковую В одни обманчивые сны. Пускай душа твоя нимало В былые дни не понимала Души моей, любви моей, — Ея блаженства и мученья Прошли давно без разделенья И без возврата. Что мне в ней! Пускай за то, что мы свободны, Что мы душою странно сходны, Не суждено сойтится нам; Но все, что мучит и тревожит Что грудь так жмет и сердце гложет Мы разделили пополам. И нам обоим нет спасенья. Тебя не выкупят моленья, Тебе молитва не дана В ней небо слышит без участья Сознанье скуки, жажду счастья, Мечты несбыточного сна! И еще Расстанемся... мы долго ждали И ничего не дождались, Смотри, как очи наши спали! Зачем напрасно тратить жизнь! Ведь мы ни жаркою любовью, Ни воплем пламенной мольбы, Ни злой слезой, ни теплой кровью Не купим счастья у судьбы. 201 За что же мы до темной ночи С тобой как призраки вдвоем Сидим, вперевши очи в очи, Зачем? скажи, чего мы ждем? Простимся, милая подруга! Не плачь! прочтем за упокой И бросим хладною рукой Забвенья пепел друг на друга. 1845 генварь Я не в таком была расположении духа, чтобы пользоваться какими-нибудь развлечениями петербургской жизни. Кружок друзей снова по вечерам собирался у меня, и я часто видела Неволина74, по-прежнему оригинального, но неизменно ко мне преданного, Вронкина, такого же ворчливого, как прежде, Комовского, брата покойного моего мужа К. И. Карлгофа, Жуковского, иногда Бенедиктова, Булгакова. Но самые желанные вечера были те, когда мы бывали вдвоем. Их было немного, но иногда он оставался до 3, 4 часов ночи, к величайшему негодованию Настасьи Яковлевны, которая неблагосклонно посматривала на отношения наши, хотя ничего не говорила. Но если бы она знала, как они были нежны, то верно не беспокоилась бы. Грустно возвратилась я в Москву на прежнюю мою квартиру. Васильчиковы переехали на другую. Я к ним так привыкла, что не жить под одной крышей было для меня большим лишением, мне казалось, я вдвойне чувствовала свое одиночество. Я продолжала часто видеться с ними и вести жизнь рассеянную и по-видимому деятельную. До отъезда еще моего в П(етербур)г княгиня Щербатова, жена генерал-губернатора, женщина превосходная в полном смысле слова, замыслила учредить общество “Попечительство о бедных” — “Societe de Patronnage”. Алек(сандра) Иван(овна) по своему положению в свете, приветственному характеру и сочувствию ко всему доброму принимала живое участие в возникающем обществе. Она, всегда пристрастная ко мне, шагу не делала без меня, и мы имели много длинных совещаний, иногда втроем: княгиня Щербатова, Алек(сандра) Ивановна и я, иногда приглашали кого-нибудь из людей почтенных, которые могли дать добрые советы. Проект общества был составлен и послан на утверждение Государя. Кроме того, в Москве под представительством кн(яги)ни Щербатовой учреждено было Дамское общество посещения тюрем. Жена гражданского губернатора, г-на Синявина*, львица почти европейская, принимала в нем большое участие: шумно 202 суетилась и тревожно хлопотала. Под влиянием романа Евгения Сю “Les mysteres de Paris” (“Парижские тайны”) московские модные дамы с каким-то увлечением занимались преступниками и, посещая тюрьму, надеялись все отыскать. Мне поручен был тюремный замок на Воробьевых горах за Серпуховскою заставой. И я ходила туда каждое воскресенье. Надобно сказать, что значил пересыльный замок. На Воробьевых горах были построены бараки, обнесенные высокою деревянною стеною. Это было центральное место, куда приходили преступники из 22 губерний. Тут они оставались недолго, говели, отдыхали. Больных клали в больницу, те, которые могли подавать какие-нибудь основательные просьбы, имели право это делать. Отправка в Сибирь была по воскресеньям. Я ездила туда иногда с Коптевым, которого еще не знала, но потом упрекала себя в том, что могла хотя короткое время ошибаться насчет этого человека, олицетворявшего лицемерие и подлость. В пересыльном замке я всякий раз встречала Ф. П. Гааза75, человека вполне евангельского. В его старческом лице выражалось столько доброты, что на него нельзя было смотреть без какого-то отрадного чувства. Он был так высок нравственно, в нем было столько любви и правды, что его обожали даже люди, погрязшие в пороки и ожесточенные преступлением, он и на них благодетельно действовал. Сильное впечатление произвели на меня первые посещения замка. Обыкновенно мы приходили в мужское отделение. Гааз подходил к каждому, не только с благосклонностию, но даже с нежностию говорил с несчастными этими, давал советы, утешал, выслушивал жалобы, просьбы, раздавал по усмотрению книги, теплую одежду, деньги. Тут также другие посторонние приносили подаяние разного рода. Известно, что купцы и коренные русские люди любят находить заключенных, помня слова спасителя: “Я был в темнице, и вы посетили меня”. В женском отделении бывало много женщин с детьми, и хотя я не была еще тогда матерью, но приходила в ужас, представляя себе, какие страдания должны были переносить эти бедные существа в продолжении нескончаемого долгого пути. Обойдя все балаганы, к 12 часам все собирались в мужское отделение. Священник приходил, служил напутственный молебен, благословлял, окроплял всех водою. Тут поодиночке выходили из балагана и по кличке становились шеренгой на дороге. В это время привозили сани, которые нагружали поклажей, сажали детей и женщин, слабых или не совсем здоровых. Начиналось прощание — у здешних или близких губерний были родные и знакомые, приходившие проводить. Гааз еще раз обходил всех, прощался с каждым, говорил каждому доброе напутственное слово. Раздавался барабанный бой, и печальное шествие выходило из ворот пересыльного замка, чтобы пройти Москву и ночевать на этапе Рогожской заставы. Я описала отправление из Рогожского этапа (“Современник”, 1858 год). Проводив этих несчастных, мы отправлялись в отделение, где перекликали вновь пришедших. Коптев, как член тюремного комитета, садился за стол и поверял списки, Гааз, я и другие члены садились возле. Коптев читал имя, преступление и степень наказания. Солдат кричал имя, и несчастный выходил. Помню, что раз мне сделалось дурно, когда прочли: такой-то Василий Петров за смертоубийство наказан 600 ударами сквозь строй. Преступник явился. Он был ни в чем невредим. По окончании этой страшной переклички мы помещали в больницу, находившуюся напротив тюремного замка вне ограды. Там заболевшие преступники лечились и содержались очень хорошо. 203 Посещая пересыльный замок, я узнала Россию так, как бы никогда не узнала. Сколько глубоких язв, отвратительного злоупотребления, тупоумия и нищеты! Жалко, что не писала хроники пересыльного замка, збиралась несколько раз. Но имела тогда столько забот по попечительству, что не имела время. Теперь много забылось и не представляется так живо, как тогда. Посещения пересыльного замка сильно занимали меня, я получила много пожертвований для раздачи там, и в продолжение недели девушки мои постоянно шили теплые кофточки и тапочки для детей. Каждое воскресенье мы встречали в замке каких-нибудь посетителей, приезжавших взглянуть на это печальное зрелище. Иногда путешественников-иностранцев, даже артистов я видела в пересыльном замке, первых певцов итальянской оперы, приезжавших в Москву давать концерт. Молва о высокой добродетели Гааза привлекала многих. Хотелось взглянуть на этого святого человека в его высоком подвиге. В пересыльном замке я сблизилась также с Алек(сандром) Ник(олаевичем) Львовым76, который впоследствии сделался самым искренним моим другом. Он также всею душою был предан пересыльному замку. Потом я имела утешение ездить с ним туда вместе, и экипаж наш был загружен шарфами, рукавицами и всякою всячиною. У Алекс(андра) Ник(олаевича) был огромный запас теплой одежды для этих несчастных. Иногда он посылал целый воз вперед. В мое время заботливостью комитета были произведены некоторые улучшения. Преступники начали содержаться гораздо опрятнее, поставлены были столы, которых прежде не имелось, и все обедали вместе по-христиански. Нанята была женщина, которая имела особенный надзор над содержимыми в женском отделении, читала им нравственные и духовные книги. Старались также, чтобы подобные чтения происходили в мужском отделении. Устроили, что до самой Сибири дети и слабые женщины ехали в закрытых кибитках, защищавших их от непогоды, а не в открытых санях, как прежде. В подвальном этаже церкви, построенной купцом Прохоровым, устроили школу, куда приходили дети, содержимые в пересыльном замке, проживавшие иногда там не неделю, а несколько лет, часто по болезни или для каких-нибудь справок. При них часто находились дети. Чтобы избавить их от праздности, от дурного общества, от соблазнительных разговоров, их посылали в школу, где они проводили целые дни под надзором священника и его жены, учились грамоте, закону Божию, девочки сверх того работали. Множество преступников прошло перед глазами моими, в некоторых заметно было раскаяние, некоторые упорно не сознавали своего преступления, по большей части отвечали: “По навету страдаем”. Я почти не встречала людей, которые бы возбудили что-нибудь другое, кроме общего сострадания. Помню только одного молодого человека, воспитывавшегося в каком-то земледельческом заведении, которого господа ссылали в Сибирь за то, что он против них написал жалобу крестьянам. В этом молодом человеке было что-то благородное, проявлялось религиозное чувство и желание добра. Я достала ему все книги, которые он пожелал иметь, и маленький математический инструмент. Я ездила в стан Рогожской заставы проводить его. Да еще в больнице я заметила девушку довольно интересной физиономии, которая несколько лет содержалась по подозрению. Она была полька и служила горничной в доме, где украли шкатулку, подозрение пало на нее. Она была очень болезненна и долго 204 лежала в больнице. Я всякий раз навещала ее, и она очень меня полюбила и все писала ко мне стихи. Я взяла ее к себе на поруку, послала за ней возок, и она была очень счастлива, когда приехала ко мне. Впоследствии я выхлопотала ей паспорт. Она отлично работала, и вначале я ей была очень довольна, но потом она оказалась воровкой и большой негодницей. Она, впрочем, нашла себе хорошее место. Посещения мои пересыльного замка год от году становились реже и совсем прекратилися, когда княгиня Щербатова перестала быть председательницей и место ее заступила новая генерал-губренаторша, г-жа Закревская77. Впоследствии общество это совсем уничтожилось. Теперь о попечительстве, которое в эти годы сильно занимало меня. По утверждению устава открылись действия общества. Главная цель попечительства была открывать бедных, стыдящихся просить милостыню, помогать им, призирать сирот, посещать больных, одним словом, оказывать всевозможные пособия страждущим. В Москве находится 17 частей, и для каждой из них была избрана попечительница, утвержденная императрицей. Каждая попечительница имела при себе секретаря, казначея и доктора, считавшихся в действительной службе и плативших за это деньги. Секретарь вносил обыкновенно от 100 до 200 руб. серебром, казначей от 400 до 600. Казначеями назначались богатые купцы, которые за то, что участвовали в попечительстве, освобождались от своей службы по магистрату, которая для них очень отяготительна и, чтобы избавиться от нее, богатые были готовы вносить большие суммы денег. На мою долю пала Серпуховская часть, очень обширная и очень отдаленная. Александра Ивановна78 избрала Пречистенскую часть, в которой жила. Княгиня Четвертинская79 была попечительницей Якиманской части, Госпожа Дюклу80 — Пятницкой. Кн(яги)ня Гагарина — Яузской, Рюмина81 — Городской, Мер(опа) Алек(сандровна) Новосильцева82 — Мещанской, Савина83 — Тверской, Баронесса Боде — Стретенской, Кн(яги)ня Горчакова84 — Пречистенской, Талызина — Хамовнической. Первым секретарем моим был Вик(тор) Григ(орьевич) Высотский. Человек очень умный, образованный, добрый, честный. Но он имел небольшой недостаток — не всегда говорил правду и потому-то, может быть, был, что называется, mauvais genre*. Исключая того, что мне неприятно было слушать, как Вик(тор) Григ(орьевич) прилыгал, мы с ним очень хорошо ладили, и я очень была довольна, что когда нужно было все начать и все устроить, я имела помощника, который в состоянии был все понять и всем распорядиться. Состав моего отделения заключался в секретаре, г-не Высотском, впоследствии казначее купце Шевалдышеве (который внес 500 руб. серебром), в докторе Измаиле Яковлевиче Ковалевском, в сотруднике купце Дворянчикове и в нескольких дамах, жительницах Замоскворечья, которые имели в заведованьи по одному приходу моей части. Кроме того, что попечительство доставило мне деятельность, порой заглушавшую сердечную тоску, я обязана ему сближением с людьми, которые были так высоки нравственно, что доброе их расположение ко мне я принимаю за одно из благ жизни и не могу отказать себе в утешении помянуть их в этих записках сердечным воспоминанием. Как теперь гляжу я на доброго Дворянчикова и становится 205 грустно, как подумаешь, что я его никогда не увижу — он был невысок ростом, довольно полон, ходил в сплошь длинном купеческом сюртуке, довольно поношенном, носил бороду. Добрые глаза его выражали что-то отрадное, светлое. Смотря на него нельзя было не смягчиться сердцем. Вот его краткая биография: Алексей Семенович Дворянчиков родился 17 мая в 1798 году в Ярославской губернии в селе Даянка от помещичьих крестьян, ремеслом портных. Учился грамматике по псалтырю и вместе письму, курс его учения продолжался несколько месяцев. Но долгое учение не нужно было тому, в ком преуспевала высшая Благодать. 12 лет был отдан в сидельцы к купцам, которые были староверы. От них 16 лет перешел к Петру Савельевичу Логинову, очень богатому, и живя у него, откупился на волю. Женился 24 лет, имел 12 детей, но многие из них умерли еще в детстве, в живых осталось только три: 2 дочери и один сын. Как все люди высоко ответственные, он был прекрасным семьянином, нежно любил жену и часто говаривал ей: “Одного боюсь, чтобы не пережить тебя!” И это он говорил после 24-летнего супружества! Когда он стал жить самостоятельно и завел пивоварню и производил обширную торговлю, у него было 12 полпивных лавочек в Москве. Не знаю, что понудило его избрать этот род торговли, но верно то, что во всем свете не было трезвее торговца хмельным напитком. С самых юных лет он находил величайшее наслаждение в раздаче милостыни, и, когда еще сам получал мало, то и тогда уделял бедным. Бог благословил его, он нажился от неустанного трудолюбия своего, но не накопил богатства, а расточал его для бедных и не оскудевала рука дающего. Он всегда начинал день молитвою и подаянием милостыни, всякий день бегал у ранней обедни и часто говаривал мне, что как можно чаше должно ходить в церковь, не отговариваться недосугом, что все дела идут успешнее, когда выслушаешь обедню. В голодный год Алек(сей) Семен(ович), движимый состраданием, раздал значительную сумму и сделался известным несчастным Москвы. Кроме ежедневных подаяний, он раздавал в первое число каждого месяца большую сумму денег, говорят, до 200 целковых. Он сам никогда не говорил об этом. Воспоминания 1845—1847 (...) я находилась. За ним последовало религиозное чувство такое сильное и такое, какое я редко испытывала в жизни, но, к несчастью, оно скоро исчезло в мелких суетах и пошлых заботах. Я поселилась на новой квартире в одном из переулков близ Никитской, недалеко от Васильчиковых, и долго занималась устройством квартиры, что доставляло мне некоторое развлечение. К стыду своему должна сознать, что в первый раз только в этом октябре видела я Крестный ход, учрежденный в память изгнания. Равнодушие наше ко всему родному непростительно. Мы живем в Москве, как обыкновенном городе не вспоминая, что в ней совершилось много славных событий истории русской. Тяжелые годины нашего отечества, его торжества и бедствия ознаменовались в нашей древней столице построением храмов, учреждением церковных празднеств. Всякий раз, как Россия освобождалась от несчастья, как Москва спасалась от гибели, учреждались крестные хода, служащие и доныне доказательством, что всегда, в счастии или несчастии первым движением сердца русского бывало молитвенное возношение к Всевышнему. 206 Первый крестный ход, проходящий 1 августа, был установлен в память отдаленного события нашей истории. Почти за 400 лет назад в этот самый день мудрый и благочестный князь Андрей Боголюбский разбил Болгар. Посреди поля битвы, охраняемый войском, стоял образ Богоматери, взятый им в Вышгороде85. По совершении победы набожный князь пал пред святою иконою, присутствию которой относил чудное поражение врагов, со слезами благодарил Бога, и, чтобы увековечить память этой достославной победы, установил церковное торжество, до сих пор совершаемое нашим духовенством. Чудотворная икона была отнесена во Владимир и пребывала (оставалась) там до 1395 года, памятного тем, что Россия, изнемогающая многократными нашествиями татар, ожидала еще навал жесточайшего бедствия. В ее пределы ворвался свирепый и могучий Тамерлан. Он замышлял разрушение Москвы и гибель России. Всех объял ужас, Москва стонала и молилась. Все церквы были отверсты, с утра до глубокой ночи в них безвыходно толпился народ. Великий князь Василий Дмитриевич, юный сын Донского, наследовавший доблестного своего отца, желал ободрить жителей любезной ему столицы и послал во Владимир за иконою Богоматери. Сие достопамятное перенесение образа из древней столицы в новую было зрелищем умилительным. Бесчисленное множество народа по обеим сторонам дороги преклоняло колена, взывая со слезами: “Матерь Божья, спаси землю Русскую”. Митрополит, епископы и духовенство в полном облачении, Великий князь и его семейство, бояре и народ встретили Святыню вне города, на Кучковом86 поле, где ныне находится Сретенский монастырь, сооруженный в память этого Сретения. Вскоре было получено известие в Москве, что Тамерлан простоял две недели на берегах Дона, вдруг обратился и вышел из пределов России. Летописцы уверяют, что в самый тот день, когда образ Божьей матери принесен был из Владимира в Москву, вождь монголов видел странный сон: ему представилась величественная жена, окруженная бесчисленными сотнями молниобразных воинов, грозно на него устремившихся. Тамерлан в ужасе проснулся и спрашивал окружающих его о значении своего сновидения. Ему отвечали, что жена эта — Богоматерь, заступница христиан. “Так нам не одолеть ее”, — сказал Тамерлан и приказал дружинам своим идти обратно*. Церковь празднует сретенье иконы Божьей матери 26 августа в этот день бывает крестный ход в Сретенский монастырь, как будто предназначенный для радостных торжеств. В него же бывает также крестный ход 23 июня в ознаменование самого счастливого события для России: избавление ее от татар в 1480 году в мудрое царствование Иоанна III87. В 1514 году в царствование Василия Иоанновича88, в память взятия Смоленска, находившегося 110 лет во власти поляков, учреждено празднество иконы пресвятой Богородицы Смоленской и крестный ход в Новодевичий монастырь. При том же Государе в 1522 году в возблагодарение за избавление Москвы от нашествия крымских татар, установлен крестный ход в церковь Владимирской Божьей матери89, находящейся у Никольских ворот. В 1522 году на взятие Казани Иоанн IV, еще не Грозный, еще любимый подданными, торжественно возвращался в Москву, с восторгом встречал народ 207 своего царя, и он сказал Духовенству ту замечательную речь, в которой так много обещал того, что не сдержал впоследствии. Митрополит Московский и Коломенский Филарет Но он исполнил один обет свой, соорудил в ознаменование взятия Казани великолепный храм Покрова пресвятой Богородицы, называемый также церковью Василия Блаженного, куда и установлен был крестный ход, совершающийся доныне 1 октября. При Федоре Иоанновиче90, кротком сыне Грозного, установлен был в 1591 году 25 августа крестный ход в Донской монастырь за вторичное избавление Москвы от Крымских татар. При царе Михаиле Федоровиче91 в 1613 году установлен крестный ход в день Казанской Божьей матери 22 октября в Казанский собор92 за избавление России от Литвы, Польши и Самозванцев. Кроме упомянутых но не всех несчисленных ходов в Успенский пост от 4 числа до 14-го, бывают ежедневно после ранней обедни крестные ходы в соборы и монастыри Кремлевские. В 1812 году 11 октября, французы оставили Москву. Вскоре потом бежавшие из нее жители, рассеянный по окрестностям народ, удалившееся духовенство, сокрытая святыня, — все мало-помалу начало являться в обгорелой полуразрушенной Москве. Тяжело было москвичам возвращаться в родной город, не узнавать улицы, не находить отеческого крова, но мысль, что враги уничтожены, что пламя Москвы было зарею спасения России, наполняло сердца такою радостию, что все забывали о своих собственных утратах, о своем личном горе. В тот же год был установлен Крестный ход и на следующий, в первое воскресенье после 11 октября, 208 что делается и до сих пор. Митрополит Августин93 со всем духовенство Москвы с хоругвями и чудотворными иконами шел вдоль восстановленных стен кремлевских, совершая благодарственное славословие. Можно себе вообразить, сколько было пролито слез умиления, сколько вознеслось пленительных молитв, когда жители Москвы после перенесенного жестокого разгрома соединились в первый раз, чтобы возблагодарить бога за спасение и славу отечества. Прошло более 33 лет, и ход этот не утратил и, надеюсь никогда не утратит своего высокого значения и не перестанет возбуждать благоговейных чувств. Я присутствовала при нем 14 октября 1845 года. С раннего утра народ со всех сторон стекался в Кремль. Мы приехали в 11 часов. В Успенском соборе шла еще обедня, но, боясь тесноты, мы не решились туда проникнуть и стали на крыльце Чудова монастыря94, откуда, в ожидании процессии, любовались прелестною панорамою Замоскворечья и вместе зрелищем Кремля, переполненного народом. В 12 часов раздался потрясающий звон колокола Ивана Великого. Взволновался народ православный. Обнажились головы и набожно крестились. Духовенство вышло из Успенского собора. За теснившейся перед ними толпой мы ничего не могли видеть, кроме несомых образов и хоругвей, и по совету бывшего с нами одного московского старожила отправились к Василию Блаженному, поместились на паперти дожидаться возвращения хода. Он обыкновенно направлялся из Спасских ворот в часовню Иверской Божьей матери95, где чудотворная икона ее присоединяется к другим образам и торжественная процессия идет вокруг Кремля, останавливается перед каждыми воротами и читается лития, а в продолжение всего шествия поется молебное славословие. Долго пришлось стоять нам на паперти Василия Блаженного, наконец, послышалось духовное пение, показались жандармы, налево от нас на горе, на которой стоит храм Василия Блаженного, подымалось величественное шествие духовенства. Сначала шли попарно диаконы, за ними священники, протопопы, за ними несли хоругви, образа, чудотворные иконы, потом шли певчие, наконец, показался Митрополит, сопровождаемый архимандритами и архиереями. Великолепное облачение духовенства, стройное пение, развевающиеся хоругви, набожно несомая святыня, в сияющих золотых окладах, — все это придавало процессии необыкновенную торжественность и величие. Вся огромная Красная площадь, от Василия Блаженного до часовни Иверской, была наполнена сплошною массою народа, над которою возвышался только памятник Минина и Пожарского, и эти два доблестные спасителя земли Русской будто присутствовали при благодарственном празднестве в память последнего славного спасения России и довершали его торжественность. Духовенство, шедшее впереди, с иконами и хоругвями, окружило Лобное место и протянулось до самых Спасских ворот, как бы соединяя эти два памятника, незабвенные для Москвы, Спасские ворота, так глубоко чтимы, что никто из православных до сих пор не пройдет чрез них, не сняв шапки и не осенясь крестом, и Лобное место, хотя страшной памяти, потому что на нем произносили кровавые приговоры, но замечательное вместе с тем, что с него цари русские беседовали с народом и доказывали этим свою любовь и доверие к подданным. 209 Митрополит с высшим Духовенством взошел на Лобное место, там на небольшой площадке был докончен молебен, служившийся в продолжение шествия, и митрополит стал на приготовленный для него посредине амвон и, возвышаясь над всеми троекратно, со всех сторон, осенил крестом благоговейно молящийся народ. Мгновение это было невыразимо торжественно. Это наше urbi et orbi*, но только с той разницею, что в благословении папы есть какая-то мысль всемирного владычества, в нашем же осенении крестом является одна всесоединяющая любовь во Христе. В России мало людей, на которых можно было бы опереться по их нравственному и умственному превосходству, а в Москве особенно чувствуется в них величайший недостаток. Поэтому-то если явится у нас какой-нибудь выдающийся человек, его захвалят и столько будут кадить, что поневоле закружится голова. Но к числу тех, которым этот фимиам не повредил, принадлежал Валуев96, родственник Хомякова, в доме которого он жил. Молодой этот человек был вроде Станкевича97 и так же рано умер, как и тот, но они оба оставили своим существованием, как не было оно коротко, благотворный, утешительный след. Валуев, так же как Станкевич, горячо любил Россию, был предан науке, сочувствовал всему прекрасному, готов был на всякое самоотвержение для блага родины и ближних. Валуев иногда бывал у меня, но он так был болезнен и так много занимался, что его редко можно было где-нибудь встретить, тем не менее, когда узнали о его смерти, оплакивали его как самого близкого знакомого. Его похоронили в Даниловом монастыре, где покоится прах его дяди, поэта Языкова98, и где впоследствии прибавилось столько дорогих могил! На похоронах Валуева я встретила Соловьева99, которого давно не видала. Мне прискорбно было, что наши дружеские отношения казались порванными, и я желала знать, от чего это произошло? Мы, однако, встретились дружелюбно, и Соловьев обещал приехать ко мне в следующее воскресенье, что и исполнил. Я просила его откровенно сказать мне, отчего он переменился и в отношении меня стал совсем не таким, каким я знала его в Париже. Он уверял, что решительно не имеет против меня, но что, по его убеждению, надобно безраздельно предаться делу, которому хочешь посвятить себя и что это преобладающее призвание должно изгнать все второстепенное из сердца. Это один из парадоксов, которые он иногда защищал еще в Париже. Как будто спокойная приязнь, которую мы имели друг к другу, могла помешать ему всецело заниматься наукой! Да и не благотворна должно быть та наука, которая доводит до окаменения сердце и до уничтожения всех человеческих чувств. Он сам доказал противное, женившись через года два-три на очень милой, хорошенькой девушке, которую, без сомнения, очень любил и, наверно, был хорошим мужем и отличным отцом. Как человек сосредоточенный, он не хотел тратиться на мелкие привязанности, и хотя это для меня не лестно, но я не имею права негодовать на него за это и всегда буду находить, что он заслуживает глубокого уважения. Он, впрочем, продолжал изредка бывать у меня и, хотя между нами не было той искренности, которая существовала в Париже, но я убеждена была, что если бы мне понадобились какие-нибудь приветственные поддержка или утешение, то я нашла бы их в Соловьеве, если бы обратилась к нему. 210 Я не встречала человека, который бы был так верен себе, как Сергей Михайлович, и так неуклонно исполнил заданную себе задачу жизни. Еще в Париже он говорил мне, что непременно будет профессором при Московском университете и напишет пространную историю России. Конечно он не мог предвидеть всех почестей, которые пали ему на долю, что он будет при дворе преподавателем наследника, ректором университета и директором оружейной палаты, что он будет украшен орденами и будет получать большие оклады. Неутомимость Соловьева в труде была безмерная, его занятия шли как заведенная машина. У него были определенные часы для работы, занятий по службе, общественных дел, для принятия посещений, прогулки, семейных забот и отдыха — все это у него шло неуклонно и однообразно. Не имею довольно сведений, чтобы разбирать его критически как ученого и профессора, нахожу по своему разумению, что он не имел большого дарования как писатель и что история его читается без увлечения, но нельзя отвергать, чтобы он не исполнял добросовестно всего, за что ни принимался. Он был хорошим профессором, деятельным ректором, отличным директором оружейной палаты, плодовитым историком, прекрасным отцом семейства, непоколебимым верным святой церкви. Он усердно посещал богослужение в воскресенье и праздничные дни, соблюдал все посты, не брал в рот вина и при торжественных случаях, когда шли здравицы, он только подносил бокал к губам или наместо шампанского наполнял его водою. Каждый год у Сергея Михайловича являлось прибавление семейства и каждый год показывался новый том Истории Русской. По плодовитости семья отстала от неутомимой производительности историка. Всех томов истории русской вышло при жизни Сергея Мих(айловича) 22 тома, а детей у него было гораздо меньше. Кроме заграничного путешествия в молодости, которое было для него необходимо для научной цели, он после ни разу не ездил в чужие края, хотя в последний год его жизни здоровье его было очень плохо и доктора, как всегда водится, упорно посылали его за границу, но при этом случае, как и всегда, он остался верен себе. Он несколько раз говорил мне в то время, как мы часто виделись, что русский человек должен жить и умереть в России. Кажется я уже говорила, что считала Соловьева идеалом русского ученого, предвидела в нем ревностного деятеля и возлагала на него большие надежды. Не могу сказать, чтобы они все осуществились. Не подлежит сомнению, что он безукоризненно совершал подвиг жизни, но в нем недоставало увлечения апостола и пылкого рвения миссионера, а по словам, которые я от него слышала, когда с ним познакомилась, я понимала, что он готовится для высокого подвига, но он не совершил его. Нравственное влияние его не отозвалось так благотворно, как бы было желательно в той сфере, в которой он был поставлен и на обширном поприще, на котором мог действовать. Он только читал публичные лекции, имевшие успех, но не такой, как лекции Грановского. В них было мало теплоты и ни малейшего увлечения. Притом же он читал их так монотонно, что несмотря на все мое к нему сочувствие, я с трудом могла преодолеть себя, чтобы не заснуть. Однообразное чтение всегда производило на меня усыпительное действие. Соловьев по своему крепкому сложению, по своей хладнокровной натуре, по воздержанной и в высшей степени 211 порядочной жизни должен был прожить до ста лет, а он не дожил до 60! Кто знает? Может быть, он казался только слишком сдержанным, не восприимчивым, а в сущности глубоко и горячо чувствовал. Он искренно любил науку и университет, с которым была связана вся его жизнь и необходимость оставить его пагубно повлияла на его здоровье. Смерть Соловьева была, без сомненья, общественной утратой. Одилон Барро100, прощаясь со мной в Емсе, взял слово, что я буду писать к нему. По возвращении в Россию я поспешила исполнить мое обещание, и с тех пор между нами завязалась постоянная переписка, продолжавшаяся несколько лет. Письма его доставляли мне большое утешение. Они были исполнены дружбы, искреннего участия, могу сказать, даже доверенности. Он откровенно высказал мне свои мысли, свои политические воззрения, относительно Франции, свои отношения и надежды. Если бы сделать извлечения из его писем, то это могло бы служить пояснением тому, почему так внезапно рухнуло, по-видимому, мудрое правление либерального Лудовика Филиппа101 и его даровитых министров. Получила несколько задушевных писем от Е. Кине102. В одном из них, уезжая в Испанию, он прощался со мной как бы не надеясь возвратиться живым оттуда. Он боялся, что его изведут иезуиты, более сильные (там), нежели во Франции. Я сама боялась за него этой поездки, но по счастию, она обошлась благополучно. Его добрая жена также переписывалась со мной. Писал ко мне также и Филарет. Как его письма, так и его разговоры были полны любезных фраз, но касались более одного литературного дела, в котором он так надеялся, что я могу быть ему полезной, нежели лично меня. В это время я познакомилась у Глинок с одним молодым человеком Ник(олаем) Вас(ильевичем) Бергом103, очень даровитым и очень оригинальным. Он тогда только что поступил в университет и никогда курса в нем не кончал, вышел, кажется, со второго еще курса. Он отлично владел русским языком и с большою легкостью писал стихи. Он был совершенное дитя природы, мало образованный, чрезвычайно ленивый, он, однако, силою своего дарования и восприимчивости натуры нахватался кой-каких сведений, научился, с грехом пополам, иностранным языкам, прежде он ни на одном не говорил, чему способствовали его многочисленные путешествия в разных странах Европы и Азии. Много переводил, особенно удачно с польского, много писал, имел успех и был очень любим своими знакомыми и друзьями за свое добродушие, за совершенно русский юмор, за своеобразные манеры, за типичный способ выражаться. Он очень часто бывал у меня, и я так была уверена в его приязни, что решалась давать ему советы, убеждала его прилежнее учиться, стараться приобретать больше сведений, усовершенствовать дарования, которыми щедро наделило его провидение. Удивительно, как люди способны многому научиться не учась. Николай Васильевич очень хорошо рисовал, даже с натуры, хотя никогда не учился перспективе. Он был страстным поклонником Мицкевича104 и с особенным увлечением переводил его. Не знаю, когда и у кого он успел научиться по-польски, живя в Москве. Я об этом как-то забыла. С большим удовольствием слушала перевод “Конрада Валенрода”, он читал также несколько по-старинному, но это мне нравилось. Занимаясь польскою литературою, он словно предчувствовал, 212 что судьба занесет его в Варшаву и прикует там. Через много лет пришлось мне встретиться с ним на берегах Вислы. Он, хотя остался русским человеком, но ополячился совершенно, но в нем проявлялся истый житель Варшавы. Во время первого знакомства с Бергом очень занимала меня “Библиотека для воспитания” — издание, которое предпринял П. Г. Редкий. Я была убеждена, что она принесет пользу и потому старалась ее пропагандировать и доставлять сотрудников. Просила Берга помещать в ней свои поэтичные вдохновения, разумеется соответственные цели издания. На другой же день Ник(олай) Вас(ильевич) принес мне прекрасное стихотворение под названием “Евангелие”. Я не ожидала, чтобы он мог написать в этом роде и так хорошо и чтобы он так понял, что могло быть, кстати для издания подобного “Библиотеке для воспитания”. Это было мне очень приятно. Кстати, о Редкине. Хотя я не чувствовала к нему особенной симпатии, но уважала его убеждения и пламенную любовь к науке — умилялась и безусловно верила, когда он говорил, что призвание профессора в его глазах самое высокое, какое существует на свете, что он свою кафедру не переменял бы на звание министра. И все это забыл, когда ему представилось выгодное место в Петербурге и, получая чины, звезды и большие оклады, он не думал больше о том, что профессорство самое высокое жизненное учение. Я говорила о первых чтениях Грановского. Он читал в другой раз и так же хорошо и с таким же успехом, как и в первый. Чтения Шевырева имели также много приверженцев, составлявших многочисленную аудиторию. Шевырев представлял собою один из многих примеров того, как наружность и внешние недостатки могут иногда вредить успеху в жизни. Шевырев был, без сомнения, человек чрезвычайно почтенный, преданный науке, страстно любивший науку, искусство, поэзию, отзывчивый на всякое доброе дело. Он был неутомимым профессором и старался всеми силами приносить пользу студентам, которые обращались к нему во всех нуждах и всегда находили у него сочувствие, поддержку и помощь. Несмотря на все это, он не пользовался популярностью и общею любовью, мне кажется именно потому только, что не был симпатичен. Его круглое, женообразное лицо не имело приятного выражения; голос был тонкий и резкий, он говорил умно, его можно было слушать со вниманием и пользою, но его разговор не увлекал и не доставлял особенного удовольствия. Противники его находили, что он безмерно самолюбив, раздражителен, обидчив, что он подобострастен к великим мира сего и потому восставали на него, но он имел и много почитателей и преданных друзей, в числе которых первое место занимал Погодин. Знаменитые наши поэты и литераторы — Пушкин, Гоголь, Хомяков и пр., и вся партия славянофилов находилась в дружеских отношениях с Шевыревым. Нельзя вспомнить без особенного прискорбия, как печально он кончил свое поприще! В одном ученом или художественном заседании Шевырев в каком-то постороннем вопросе запальчиво возражал гр. Бобринскому105, тот вышел из себя и произошел невероятный скандал, описывать который слишком возмутительно. Удивляюсь только, как допустили ему совершиться, как не бросились на графа Бобринского и не удержали его неистовство... После этой катастрофы бедный Шевырев был болен, принужден был оставить университет. Здоровье его было сильно потрясено, он часто хворал, его послали лечиться в Париж, где он и умер. 213 Грустно, когда истинно русские люди умирают на чужбине. История эта безнаказанно сошла графу Бобринскому, и он, живя за границей, вероятно терзался раскаянием, что разбил жизнь почтенного и полезного деятеля! Говоря о публичных чтениях, я забыла упомянуть о лекциях Рулье106, профессора зоологии. Он читал замечательно хорошо, бойко, с большою уверенностью и не запинаясь. Имел очень хорошую дикцию, и речь его лилась быстро и увлекательно. Мы, несведущие, могли многому научиться от него. Между прочим, он говорил о влиянии климата и света на животных, пояснял методы Ламарка107 и Жофруа де Сент Иллера108, утверждал, что первоначально был создан один тип животных и что из него от разного рода слияний модифицировались и произошли разные породы. От нелепой этой гипотезы отказались сами ученые. Сколько замечательных профессоров было в сороковых годах, сколько замечательных людей между студентами! И все это исчезло! Падение Московского университета одно из самых грустных современных явлений... Мне удалось оказать услугу, в которой я потом раскаивалась, впрочем, думаю, что и без моего бы вмешательства дело устроилось бы. В одно прекрасное утро, довольно рано, ко мне приехал Грановский и убедительнейше просил сделать благодеяние, выхлопотать заграничный паспорт Г.109, у которого сын небольшой мальчик, чрезвычайно болезнен, имел поврежденную ногу, что ему должно делать операцию у какого-то значительного заграничного хирурга и что поэтому-то будто бы необходимо заграничное путешествие, но так как Г. находился тогда под полицейским надзором, то ему и отказали выдать паспорт. Грановский знал, что по делам попечительства я нахожусь в частных сношениях с княгиней Щербатовой, ему кто-то сказал, что я пользуюсь ее добрым расположением, и потому он просил меня через нее действовать на князя. Я отвечала ему, что хорошо зная княжну Софью Степановну, я убеждена, что она ни из каких личных отношений не согласится влиять на своего мужа в деле, подлежащем его власти, но обещала сама попросить князя, и на другой же день, рано поутру, поехала к княгине. Она принимала меня во всякое время. Я сказала ей, что желаю видеть князя, и объяснила ей для чего. Она послала сказать ему, и он немедленно явился, так как из его кабинета, находившегося в первом этаже, была лестница в комнаты княгини. Электризованная красноречием Гран(овского), я его же словами, которыми он убеждал меня ходатайствовать за Г., расположила в его пользу кн(язя) Щербатова, подтверждая, что в последнее время Г. в своей жизни и поступках был совершенно благонадежный, не мог возбудить никакого опасения и, что следовательно, не было никакой законной причины отказать ему в паспорте, тем более, что он желает иметь его только по случаю опасного состояния своего сына (как я ошибалась!). Кн(язь) Щербатов, сам нежный отец, нашел эту причину уважительной и обещал выдать паспорт. Я была очень довольна, тотчас написала к Грановскому, который на другой день приехал и благодарил меня с увлечением. Приехал и сам Г., которого я встречала у Павловых, и была с ним знакома, но у меня он не бывал. Думала ли я, что паспорт этот будет дан эмигранту, который будет сильно агитировать и одно время иметь своим изданием большое злорадное влияние на известную партию в России. Но по-моему, Г. нельзя позорить именем русского социалиста, из рода тех, которых, к стыду человечества, в последнее время так много расплодилось. Он был человек чрезвычайно умный и даровитый, по-своему любит Россию и думает, что 214 разоблачая издалека ее язвы, он принесет ей пользу и голос его сделается авторитетен. Он слишком увлекался, в нем не было патриотизма, исполненного любви к народной скорби. В нем проявлялся европейский либерал, не умевший теории свои приспособлять к России. При том же он много говорил ложного, ему много сообщали вздорных сплетней — вообще в нем было мало правды и потому престиж его так скоро рухнул. Только святая истина может долго и прочно действовать на общество. Говорят, в последние годы своей жизни он понял ничтожество, подлость эмигрантов, составлявших его созвездий и глубоко начал презирать их. Если бы он дожил до нашего времени и увидел, до чего могли дойти русские социалисты, он бы ужаснулся, и я уверена, что сделался бы ревностным реакционером, примкнул бы к благонамеренным русским людям и приносил бы пользу России. Несмотря на свои заблуждения, он остался человеком, и изверги, способные на зверские нечеловеческие злодеяния, должны были возбудить в нем отвращение. Крепостное право с ранних лет, как я уже говорила, казалось мне несправедливым, беззаконным. Одна мысль о нем возмущала меня, волновала и щемила сердце. Мне случалось в жизни встречать многих, разделявших мое воззрение. В нескончаемых разговорах по этому предмету с единомышленниками мы пускались в созидание разных планов, предположений, замыслов, разумеется, не преступного содержания, негодовали, горевали, и никто из нас не надеялся, что этот жизненный вопрос разрешится так скоро, миролюбиво, и что мы доживем до светлого дня! Являлась тогда нам мысль составления громадного капитала для выкупа крестьян с земельным наделом с тем, чтобы они ежегодным взносом известного процента погасили долг за выкуп. Нам казалось делом благородным, истинно христианским, чтобы богатые добровольно отказались от значительной части своего имущества для блага меньшой братии. Это завет Спасителя, это идеал христианского братолюбия и только этим способом без роковых столкновений* может разрешиться другой вопрос, волнующий современное человечество — уменьшение нищеты и улучшение быта рабочих классов. Разумеется, это были одни только мечты и слова. Не многие способствовали чем бы то ни было к осуществлению освобождения крестьян. Я с своей стороны старалась делать что-нибудь для моей заветной мысли и отпустила несколько семейств на волю, тех, которые желали этого и убедительно об этом просили, предлагая внесть деньги, которые мне очень совестно было брать, и я была все-таки очень довольна, когда подписывала вольные отпускные, но люди, не разделявшие моего взгляда на крепостное право и считавшие его совершенно нормальным, находили, что я действую безумно и порчу имения, отпуская на волю самые зажиточные семьи, что некоторые из них на место нескольких сот могли бы внести несколько тысяч, потому что торговали в Сибири (крестьяне владимирского имения). Излишним было толковать, что я отпускаю на волю не из выгод для себя, а из принципа! Как бы надо мной смеялись. Некоторых отпускала даром, как, например, родственников Настасьи Яковлевны за ее преданность. К сожалению, ее племянники вскоре спились и разорились, и она упрекала меня, говоря: “И что вам далась эта вольная! Будто в крестьянстве у вас житье было 215 плохое. Просила вас — не отпускайте моих дураков-племянников, нет, не послушались, хотели сделать добро. а погубили их”. Вельтман Елена Ивановна У меня была небольшая деревня в Вологодской губернии, в которой никогда никто из нашего семейства не бывал, небольшой оброк крестьяне платили аккуратно, и мы слышали, что они жили зажиточно, имели двухэтажные избы, без ниток жемчуга не выдавали дочерей замуж. Мне пришло в голову отпустить их на волю. Хотя это капля в море, но все-таки, подумала я, несколькими десятками свободных людей будет больше в России и сделала им следующее предложение. Заложить имение в опекунский совет с тем, чтобы они долг взяли на себя, и сделать их вольными хлебопашцами. Разумеется, они были чрезвычайно довольны, и я принялась хлопотать, что представляло много затруднений, потому что подобные сделки, хотя дозволенные законом, но случались очень редко и не подчинены были установленным правилам. К счастью, я попала на очень сведущего ловкого господина, который сумел отстранить все препятствия, и дело уладилось гораздо скорее, нежели я ожидала. Когда все было кончено, приехал в Москву староста отпущенной деревни, благодарить от имя крестьян, сказал, что они очень довольны и счастливы, молятся за меня Богу и просят еще одной милости: чтобы я прислала им мой портрет. Это меня очень тронуло. Есть люди, которые думают, что народ наш по грубости своей не способен ни к каким человеческим чувствам. Как они жестоко ошибаются! Все те, которые находились в близких сношениях с крестьянами, могли убедиться, как доступны им самые нежные, самые сердечные ощущения. Освобождение этой деревни 216 удовлетворило моему внутреннему желанию и убеждениям, и потому я была очень довольна. Эту зиму Алека(сандра) Иван(овна) Вас(ильчикова) с дочерьми провели в Петербурге. Алексей Вас(ильчиков) с сыновьями оставался в Москве. Отсутствие Александры Ивановны было для меня большой потерей. Я покушалась также несколько раз поехать в Петербург, но сила воли восторжествовала. В Петербурге для меня много дорогих воспоминаний, знаю, что жизнь там могла быть очень приятна, но я не люблю Петербурга за господствующий там эгоизм, тщеславие, корыстолюбивую погоню за почестями, за низкопоклонность чиновничеству, за ту атмосферу, пропитанную чужеземщиной, которая душит. Я избрала Москву по убеждению и не хотела изменять ему. Если бы я поехала в Петербург, то знаю, что жизнь моя сложилась бы совершенно иначе. Может быть, по житейскому взгляду для меня было бы лучше, а была бы я счастлива? Бог знает! По крайней мере, теперь я имею то утешение, что осталась верна своим убеждениям. Кто раз испытал счастье и мог сказать: довольно для жизни — должен бы довольствоваться этим и ничего более не желать. Тяжело только, когда горе и одиночество постигают в молодости, когда много еще годов впереди, когда не удается заглушить порывы сердца каким-нибудь высоким призванием, а хочется жить и чувствовать для себя (неразб.) повторять для себя, а все-таки желаешь другой весны! 1846 При наступлении каждого Нового года я делаю строгую поверку моей совести и припоминаю прожитое время. Хотя раскаяние не терзает меня в каком-нибудь тяжелом грехе, но совесть упрекает. (Да и какой грех я могла бы совершить?) — в недостаточности приветственного преуспевания в том, что мало было сделано доброго, что деятельность моя не довольно была плодотворна, что я слишком занималась своими внутренними скорбями, слишком предавалась унынию, слишком умилялась над собою и не умела находить врачевания там, где единственно его можно обрести — в глубоком религиозном чувстве. Каждый раз предпринимаю твердое решение, что с новым годом внутренняя реформа должна последовать, но, к сожалению, благие намерения мои не осуществляются, и новый год проходит точно также, как и предшествовавшие. Я все старалась довести себя до того, чтобы спать как можно меньше, спать ложиться не поздно и вставать. Как часть припоминала (повторяла) английский диктон*, который находила совершенно справедливым: Early to bad, early to rise Is the way to be wealthy, healthy and wise. (Рано ложиться, рано вставать Есть средство быть богатым, здоровым и мудрым). И в этот наступивший 1846 год я положила рано встать, как и проспала так долго, как никогда. Провела день у Вас(ильчиковых), много играла в карты, 217 хотя я не умею и не очень люблю играть, хотя и в числе предполагаемой реформы было и то, чтобы не терять время за таким пустым занятием. Так-то с первого даже дня все пошло наперекор моим намерениям. Я была недовольна собой, находилась в дурном расположении духа и от скуки поехала в маскарад Благородного Собрания. Тогда эти маскарады были посещаемы хорошим обществом, где мне было довольно весело. Я вовсе не умею интриговать, но на этот раз решилась и очень удачно целый вечер проговорила с А. Д.110, братом моего хорошего знакомого В. Д.111, который мне часто говорил о нем. Я его встречала иногда на лекциях Грановского и Рулье и обратила на него внимание. Он имел вид и очень симпатичную наружность. Я давно хотела с ним познакомиться да как-то не случилось. В маскараде он был очень оживлен и не казался умирающим. Я его озадачила, когда рассказала о нем многое, что слышала от его брата. Он, конечно, не мог догадаться, кто я, и убедительно просил приехать в маскарад, который был объявлен для какой-то благотворительной цели, и сказал, что к этому времени непременно (должен) называть меня по имени. Я приехала, и он сожалел, что не узнал, кто я. Мы опять долго и очень приятно беседовали об Италии, где он долго жил, об искусствах, которые страстно любил. Прощаясь, он умолял меня назвать себя. В маскарад я не хотела, но так как прежде еще я желала с ним познакомиться, то и не для чего было его долго мистифицировать, и я обещала ему быть на лекции Рулье и сказала, что он узнает меня по белым кораллам, которые почти всегда носила на руке в виде четок. Так и случилось. По окончании лекции он подошел ко мне как к знакомой, и после этого довольно часто бывал у меня. Кстати о маскарадах. В эту зиму в Москве было два замечательных маскарада: у г-на Панина129 и у Корсаковых. Много лет спустя, кажется в 64 году, на крестинах одного из детей П. А. Васильчикова113 (женатого на г-же Орловой-Давыдовой, очаровательной женщине, к несчастью так рано умершей), я разговорилась с г-жой Паниной, всегда милой и приветливой об этом маскараде, припомнила, как он был блестящ и как на нем было весело. Она мне рассказала, как он устроился, происхождение. У нее было две дочери старшая за кн(язем) Г. А. Щербатовым, вторая Марья, за К(нязем) Мещерским. Тогда выезжала в свет только старшая и была совершенно равнодушна ко всем удовольствиям. Графиня Панина жалела, даже сетовала, что ее дочь не веселится от души, так как она этого бы желала. Раз молодая графиня сказала, что ей очень хотелось бы, чтобы у них был маскарад. Графиня обрадовалась, что, наконец, ее дочь пожелала повеселиться, и в эту же минуту послала нарочного к мужу (тогда телеграфа еще не существовало), находившемуся в Смоленском имении и написала о желании дочери. Граф бросил все дела и немедленно приехал и оказал полнейшее сочувствие к задуманному празднику. Начались приготовления к нему, убранство дома, бесконечные совещания о том, как бы устроить, чтобы маскарад был великолепный и занимательный. Многочисленные приглашения были разосланы заранее, чтобы дать время приготовить костюмы. Общество встрепенулось, изощряя воображение в изобретении нарядов, в составлении кадрилей, и этот маскарад удался, который в продолжение более месяца служил увлекательным разговором, который оживил общество и торговлю, дал заработок модисткам, швеям и разным ремесленникам, удался на славу. 218 Граф Александр Никитич Панин Трудно придумать дома столь удобного для блестящего праздника, как палаццо Панина на большой Никитской. Гостей явилось более 400 человек, и не было ни малейшей тесноты. Великолепная круглая зала в два света была как бы центром праздника, но помимо ее тянулся ряд огромных комнат, в которых попеременно танцевали. Когда сделается слишком жарко в одной зале, перейдут в другую, а оставленная в это время освежается, и таким способом не было духоты, столь томительной в многочисленных собраниях. В галерее, оснащенной разноцветными фонарями, били фонтаны из разных напитков. В искусственно устроенных бассейнах плескались золотые рыбки. Груды роскошных плодов освежали гостей, не говоря уже о мороженом, конфектах и всевозможных сладостях, которые предлагались в неимоверных количествах. А в память того, что Италия под своим голубом небом изобрела веселый шумный маскарад, висела надпись на итальянском языке. Ev viva la mascherate! Но едва ли когда-нибудь был на благодатном юге более оживленный, более блестящий маскарад, как тот, на котором мне удалось быть 30 декабря 1846 года на хладном севере. Комнаты, выходившие на галереи, полуосвещенные, это успокоительно действовали после ослепительного света. Зала и гостиная служили отдыхом для утомленных танцами и давали возможность там интимно беседовать тем, которые не принимали участия в шумном веселье. 219 Графиня Александра Сергеевна Панина Какое было разнообразие изящество костюмов! Теперь, даже через много лет, как я пишу эти строки, пестрая, красивая толпа радужным явлением мелькает в воображении. Тут были и черноокие итальянки, и гречанки с лицами, не подходящими к благородному классическому типу древней Эллады, и миловидная черкешенка, и белокурая шотландка, и венецианка в черных уборах, и грациозная Ундина в коралловом венке и с тростником в руках, и придворные дамы царствования Людовика XIV, и Людовика XV, и напудренные маркизы. Пудра, скрывающая природную красоту цвета волос, нелепое изобретение Франции, этой страны фальши и надувательства, шла, однако, несвежим личикам московских красавиц. Прелестно было изображение времен года. Из них припоминаю с особенным удовольствием нашу русскую зиму, которая была очаровательна! Волосы ее были покрыты инеем. На руках висели кристальные льдины, с газового платья сеялись хлопья лебяжьего пуха и из фантастического этого наряда выглядывало милое симпатичное лицо М. Ф. Самариной, будущей графини Соллогуб. Полковая музыка, в продолжение всего вечера встречавшая гостей веселыми звуками, в полночь возвестила еще о новых приезжих. Все бросились им навстречу. Вдруг по залам разлетелись листки бумаги. На них возвещалось стихами, что явится квартет Крылова и карты, которых не доставало. Правда, карты, любимое развлечение и препровождение времени русского общества, господствующее в роскошных домах и в скромных жилищах, но на 220 этом празднике было так весело, что и незаметно было отсутствие карт. Сначала показалась огромная колода карт. Пестрый, облепленный картами Герольд открывал шествие — квартет Крылова. Проказница мартышка Осел Козел И косолапый Мишка Играли марш, и важно выступили всех мастей короли в коронах и со скипетрами, нарядные дамы, вертлявые валеты, и все эти красивые пестрые фигуры два раза исполнили характерный танец нарочно для этого составленный под музыку крыловского квартета и к величайшему удовольствию общества. Эта остроумная веселая шутка еще более оживила этот блестящий праздник, о котором много говорили и долго вспоминали. Маскарад у Корсаковых был также великолепен. Комнаты были роскошно убраны, гостей было множество, но общество было более смешено, нежели у Паниных. Костюмы были также разнообразны и красивы. Мне особенно понравились русские наряды, которых недоставало у Паниных. Мужчины в богатых кафтанах, женщины в бархатных сарафанах, кокошниках, сияющие бриллиантами и дорогими каменьями с накинутыми на них покрывалами, девушки с повесками, называемыми лентами, с распущенными косами, все это блестящее, крестьяне и крестьянки составляли многочисленные группы, пели народные песни и водили хороводы. Все национальное, где бы и в чем оно ни проявлялось, имеет особенную прелесть. Оба эти маскарада доставили мне удовольствие, как красивое зрелище, но для того, чтобы веселиться в маскараде, надобно быть или действующим лицом (а я была инкогнито в домино и маске), или иметь личный интерес, или иметь столько любезности и веселости, чтобы находить удовольствие в умении интриговать, я же не обладаю вовсе дарованием неумно переменять голоса и могу интриговать только незнакомых, как это удалось мне с Д., но знакомые тот час же узнают меня. В давноминувшие добрые времена Москва отличалась гостеприимством и веселостью. Приятно слушать рассказы о старинных русских домах, где всех ласково, приветливо принимали, где не думали о том, чтобы удивлять роскошью, не изобретали изысканных тонких обедов, разорительных балов с разными затеями, где льется шампанское, напивается молодежь, что прежде было неслыханно. Тогда заботились только о том, чтобы всего было вдоволь. Радушие хозяев привлекало посетителей, тогда легче завязывались дружеские связи, тогда было у кого встречаться, собираться запросто, когда не представлялось какого-нибудь общественного увеселения или светского бала, тогда не сидели все по своим углам, не зевали и не жаловались на тоскищу (современное выражение) ... тогда молодые люди не искали развлечения у цыганок, у девиц хора, в обществе своих и чужих любовниц... Роскошь убила гостеприимство точно так же, как неудачная погоня за наукой и напускной либерализм уничтожили в женщинах любезность, приветливость и сердечность. Когда мы поселились в Москве, существовали еще гостеприимные дома, давались веселые праздники, и у многих сохранились еще традиции русского радушия и хлебосольства. Исчислять московские гостиные было бы слишком долго — скажу только, что особливо восхваляли балы Самариных, хотя не очень частые, но необыкновенно 221 оживленные и веселые. Говорили о приятных еженедельных вечерах Соймоновых114, о том, что у Корсаковых каждый день с утра до вечера дом был наполнен гостями, о вечерах Хитровой-Небольсиной, о безпрестанных праздниках и приемах Рюминых115. Последние были мои наидавнейшие знакомые. Ник(олай) Гавр(илович) Рюмин нажил огромное состояние откупами. Говорят, он имел миллион дохода. Он прежде жил в семействе в Рязани, где еще его отец положил в самой скромной должности целовальника начало его колоссального богатства. Когда мать моя приезжала в Рязань гостить к дяде, я еще маленькой девочкой бывала у Рюминых на детских балах. Потом они переехали в Москву, поселились на Воздвиженке в прелестном доме, который периодически реставрировался и украшался и в котором в продолжение многих лет веселили Москву. Я бывала на балах у Рюминых молодой девушкой и теперь, после долгого отсутствия из Москвы, нашла у них прежнее гостеприимство и прежнее веселье. Кроме больших балов, folles journees* и разного рода праздников, которые они давали в продолжение года, у них танцевали каждую неделю, кажется по четвергам, каждый день у них кто-нибудь обедал из близких знакомых. Сверх того, они по воскресеньям давали большие обеды и вечером принимали. В воскресенье вечером у них преимущественно играли в карты. Я говорила, что Московское общество обязано было бы поднести адрес Рюминым с выражением благодарности за их неутомимое желание доставлять удовольствие бесчисленным знакомым. Можно ли было ожидать, что и такое громадное состояние пошатнется? Всегда находятся люди, которые умеют эксплуатировать богачей и наживаться на их счет. Н. Г. Рюмин много проиграл в карты, много прожил, много потерял на разных предприятиях. Казалось бы, для чего при таком богатстве пускаться в спекуляции? Неужели из желания еще больше разбогатеть? Кем бы то ни было, но после его смерти дела оказались совершенно расстроенными. Вдова продолжала жить в великолепном своем доме, где сохранилась наружная прежняя обстановка, для чего прибегали к большим усилиям. Со смертью Елены Федоровны все рухнуло, и из колоссального состояния осталось очень немного. Замечательно то, что несмотря на светскую тщеславную жизнь, беспрерывные развлечения и суету, девицы Рюмины были вполне хорошо воспитаны, религиозны, с серьезным направлением и вовсе не увлекались светом. Вероятно, тогдашняя атмосфера вообще была здоровее теперешней. Тогда о нигилистах и помину не было, барышень с папиросами во рту, стриженых курсистках и завирающихся гимназистов не существовало ни в каких слоях общества. Зато встречалось более любезных, привлекательных девушек и женщин, даже более сведущих и более талантливых, нежели теперешние передовые. Тогда не набивали головы всякою всячиною, всевозможными науками, которые не усваиваются, не перевариваются, производят в головах хаос и туман, и из всего этого порождаются самонадеянные и отталкивающие личности с высоким о себе мнением, а в сущности ни к чему хорошему не способные. 222 Княгиня Софья Степановна Щербатова Я уже была старухой, когда случайно сблизилась с Мухановой, рожденной Рюминой. Она была замужем за человеком, которого страстно любила. Он умер после кратковременного супружества, и вскоре за ним последовал единственный ребенок. После этих двух потерь она отказалась от света и посвятила себя добру и молитве. В память усопших она задумала воспитывать 12 бедных мальчиков, преимущественно сирот, и немедля привела в исполнение свое прекрасное намерение. Сначала г-жа Муханова жила в доме своих родителей и заняла с своими воспитанниками нижние 2 этажа, потом, когда дом был продан, она приобрела собственный небольшой дом на Донской недалеко от Монастыря, где погребены ее муж и малютка, так что она беспрестанно имела перед глазами их последнюю земную обитель. Благотворительное заведение госпожи Мухановой было совершенно частное и содержалось единственно на ее средства, следовательно, никто не имел права вмешиваться в воспитание этих мальчиков, для которых она была настоящей матерью. Некоторые предметы она преподавала сама, для других приходили учителя — Марья Ник(олаевна) старалась приготовлять мальчиков на разные поприща, соображаясь с их способностями: одних помещала в технические заведения, другие прямо от нее поступали на какие-нибудь должности, соответственные их возрасту и степени образования. Мне случалось бывать у М. Н. Мухановой на Донской улице, и я любовалась ее школой как образцовой. 223 Князь Алексей Григорьевич Щербатов Это была собственно не школа, а семейный приют, где на воспитанников смотрели, как на родных детей, с которыми обращались нежно, снисходительно, но взыскательно. Более всего мне нравилось то, что им давали религиозные правила. Зима прошла суетно и неудовлетворительно. В физических страданиях употребляют иногда опиум, чтобы хотя мгновенно облегчить боль, то и я прибегаю к разным средствам, чтобы заглушить гнетущую тоску по всевозможным развлечениям, к занятиям разным, к бесчисленным заботам о всех и о всем, но так как неблагонадежными средствами болезни не излечиваются, то и мои нравственные недуги не исцеляются от моего опиума и от частого его употребления. Я впаду, может быть, в тупое бесчувствие — ужаснее всего одиночество! Оно выносимо только тогда, когда в душе неразлучно пребывает Бог и высшая благодать внушает должный подвиг жизни. У меня иногда рождается в голове много мыслей, являются разнообразные планы, но не достает способностей, чтобы первой передать в чем-нибудь стройном, цельном, не хватает силы, чтобы последние привести в исполнение. И жизнь проходит в бесполезных размышлениях и неосуществимых предположениях — много желает и ничего не исполняет. Впрочем, нельзя сказать, чтобы жизнь моя была совершенно бесцветна. У меня бывают иногда прекрасные минуты такого беспредельного сострадания к несчастию ближних, что я понимаю наслаждение отказаться от всех благ мира сего для других и избрать для себя добровольную нищету... 224 Хотя это благое настроение бывало, к сожалению, не продолжительно, но все-таки, оно оживляло душу. Притом же у меня есть некоторые привязанности, дружественно ко мне расположенные. Хотя я всегда осторожно отношусь к дружбе и не злоупотребляю этого высокого слова, но нельзя сомневаться в испытанной приязни. Притом же одна беспредельная любовь Настасьи Яковлевны может дать большое утешение. Мои субботние вечера продолжались и в эту зиму и иногда были очень для меня приятны. На них бывали более постоянно: как и прежде Хомяков, Шевырев, Чаадаев, Берг, Линовский116, иногда М. Н. Катков, Попов, Ефремов117 и пр. пр. Припоминаю одну из суббот особенно приятную — был на этом вечере М. Д. Деларю, остановившийся в Москве проездом в Петербург и подаривший мне несколько отрадных дней. Приехал милый Берг, отлучившийся в деревню и возвратившийся именно в тот день, в который обещал. Явился Сер(гей) Мих(айлович) Соловьев, редкий, но всегда дорогой для меня гость. Я постоянна в моих чувствах и никогда не переменилась к С. М., хотя в последние годы его жизни мы почти не виделись. Из светских и новых сношений приятнее всех для меня были частые свидания с кн. Щербатовой. Я находила ее обаятельной и с наслаждением увлекалась ее обществом и ее разговором, при ее содействии был приобретен дом для моего заведения, что упрочивало его существование. Она знала, как я этого желала и так любезно поспешила сообщить мне добрую весть. Долго колебалась я насчет вторичной поездки в пензенское имение. По убеждению моему, каждый, у кого есть деревня, должен бывать в ней и стараться приносить всевозможную пользу тем, которые, к прискорбию, находятся в нашей зависимости. Но такой дальний путь, тряский тарантас, который я не могла забыть от первой поездки, отвращение, которое я возымела к всевозможным передвижениям, сопровождаемым всегда заботами и неприятностями, — все это сильно возмущало меня, и я должна была сделать большое усилие над собою, чтобы отправиться в такую даль и не провести лето так, как было для меня приятнее, как добрая дачная приятельница Над(ежда) Иван(овна) Георгиевская согласилась ехать со мной в деревню, и так как она до сих пор никуда не выезжала из Москвы, то путешествие это представляло ей много любопытного и приятного, что меня радовало. Мы поехали на Нижний, который я хотела показать Над(ежде) И(вановне), и она очень любовалась его живописным местоположением. Никогда так глубоко и так скорбно не размышляла я об России, как во время поездки из Нижнего до Пензы. Дождь лил беспрестанно, во многих местах грязь была непролазная, и я трепетала, что мы где-нибудь застрянем — неприятность, которую мне пришлось не раз испытать в путешествии по России. На дорогах — никакого движения, в городах — ни малейшего оживления, бедные деревни в такую погоду казались еще печальнее, нигде не улыбалась природа, ни в чем не проявлялось благоденствия, нигде не видно было благоустройства. Какие высокие стремления могут родиться посреди этого уныния природы и порабощения человека! Какое может возникнуть приветственное преуспевание, когда нужно физически бороться то с холодом, вьюгами и сугробами, то с ненастьем, грязью и всевозможными невзгодами, нуждами, лишениями! 225 А может быть посреди этой-то нищеты и страданий и должны выработаться высокие характеры и мощные силы, которые приведут Россию к ее святому назначению, уготованному ей Провидением, как этого надеются пламенно ее любящие... Надежда Ивановна любовалась живописным местоположением моего родного города — он стоял на горе, крутые спуски которой обросли домами, церквами, садами. Величественный собор венчает город. Внизу течет река, за нею тянется слободка, зеленеет прекрасная роща, построен монастырь, на склоне горизонта виднеются возвышенности, оттененные приятною синевою, никогда не украшающие не только петербургскую, но даже московскую природу и составляющую признак лучшего климата. Пробыли два дня в П(ензе) и, полюбовавшись вдоволь ее красотами, мы отправились в деревню, куда прибыли в 6 часов вечера. Когда я вошла в чистенький новенький флигелек, который я построила, когда на меня повеяло ароматным воздухом, каким я нигде не дышала, когда я увидела из окон красивый дубовый лес, выдающийся как декорация, то почувствовала что-то такое теплое успокоительное, во мне пробудилось такое светлое воспоминание детства и юности, что я могла только молиться и благодарить Господа за прошлое с его радостями и страданиями. Тихо и безмятежно прожили мы в деревне почти 3 месяца. Там чувство одиночества не угнетало меня, не одолевала томящая тоска. Все дни наполнены были делом, заботами о крестьянах, о том, как бы придумать для них что-нибудь полезное, как научить их чему-нибудь доброму, и потому некогда было ни горевать, ни скучать. Пребывание Надежды Ивановны было для меня величайшей отрадой — она все понимала и всему сочувствовала. У нее была поэтическая даровитая натура, она занималась литературой, писала очень мило стихи, хорошо рисовала; сняла портреты с нескольких крестьян в их местных праздничных нарядах, срисовала нашего журавля, который очень занимал нас. Он так привязался к нам, что почти не отходил от нас, гулял с нами и обедал. Ему ставили прибор, и он брал с тарелки, что ему накладывали. Когда мы уехали, он, говорят, всюду искал нас, тосковал и наконец исчез, как ни старались его отыскать, но не могли. Уединение наше иногда прерывалось посещением моих родственников, к которым приходилось также ездить. Но после этих развлечений еще приятнее было начать снова нашу тихую занятую жизнь, наши долгие прогулки. Над(ежда) Ник(олаевна)*, никогда не жившая в деревне, вполне ею наслаждалась, и мне так приятно было видеть, что она наслаждается. Любовь моя к деревне, кажется, еще более увеличилась, и я чувствовала порой отвращение к какому бы то ни было городу, где нельзя было дышать чистым воздухом, где не видно ни лесов, ни полей, где жизнь подвержена всевозможным стеснениям, и я сознавала, что деревня — мое призвание. Но, несмотря на все это, надобно было помышлять об отъезде, чтобы за хорошую погоду добраться до Москвы. И последние дни пребывания моего в Е. были не совсем приятны. 226 Меня осаждали с разными просьбами, которые я не все могла удовлетворить, надобно было заботиться о хозяйственных распоряжениях. Чувствовала, что не хватало уменья, и мне казалось, что хотя велико было желание принести как можно больше пользы, однако, я сделала очень мало доброго, и совесть упрекала меня. Возвратное наше путешествие было так же неприятно, как и то, когда мы за три месяца назад ехали в деревню. Так же лил дождь, грязь была по колена, и притом же было необыкновенно холодно. Ночью мы застряли в какой-то трясине и насилу упросили проезжавших мимо татар вытащить нас. Поутру сломалось колесо, и мы опять принуждены были стоять на дороге, опять прибегли к помощи татар, ехавших в Саранск на ярмарку. Они согласились довезти нас до станции, и мы поместились с Наст(асьей) Яко(влевной) в их кибитке, а Над(ежда) Иван(овна) с горничной осталась в тарантасе ожидать присылки колеса. В кибитке уже сидели три пензенские купчихи. Можно себе представить, как нам было тесно, но, несмотря на это, словоохотливые наши спутницы принялись расспрашивать, кто я, куда еду, старались выведать разные подробности, касающиеся меня, и успели, в свою очередь, рассказать свои семейные обстоятельства, просить покровительства в помещении сына и в приискании должности зятю. Болтовня эта, обнаруживающая некоторое добродушие, занимала меня, и мы нечувствительно доехали до станции, откуда немедленно послали колесо к тарантасу. Сидя в грязной комнате, я невольно припоминала все неприятные приключения, которые я испытала в моих бесчисленных путешествиях по России, и на меня нашло унынье. Когда-то будут у нас пути сообщения, и мы не будем бедствовать по дорогам. Кой-как дотащились мы до Владимира, но и там принуждены были остановиться, чтобы чинить тарантас. Никогда я с таким тяжелым чувством не возвращалась в Москву, как в этот раз. Думала не было ли это зловещее предчувствие? Впрочем, Chi non spero il bene no (неразб.) il male*. Впрочем, мне приятно было увидеть В., Львовых, братьев Д., с которыми я в последнее время так сблизились. Они оба так умны, так образованы, так благородны, так любят друг друга, что приятно быть в их обществе и видеть такую искреннюю связь, какая существует между ними. Возобновилась моя прежняя московская жизнь, те же выезды, те же вечера, те же занятия по попечительству и заведению. Первого октября, в понедельник, на вечере у Глинок я видела Линовского. Мы вышли в одно время. Он посадил меня в карету, и мы простились с ним до субботы. На другой день поутру ко мне пришла В. и сказала, что Линовский зарезан. Это известие так поразило меня, что я не хотела верить. Воображение не допускало возможности, чтобы человек, которого я за несколько часов видела здоровым, веселым, полным жизни, не существовал более!! 227 Степан Петрович Шевырев Я убедилась в ужасной действительности тогда, когда послала Наст(асью) Яковлевну на его квартиру, и она по возвращении сказала мне, что видела лужу крови на том месте, где он умер. Его убил лакей, которого он любил, баловал, но который был всегда необузданного нрава и раз уже бросался на него с ножом. Говорили, что возвратившись с вечера Глинок, он, не дозвавшись своего слугу, сам пришел на кухню, где он спал, насилу добудился его, может быть и ударил. Тот вскочил, схватил нож и нанес им смертельную рану Линовскому, который имел еще настолько силы, что закричал, выбежал на улицу и упал на тротуаре и тут же умер. Убийца спрятался в погреб, где его нашли, схватили, и он во всем признался. Как всегда, при необыкновенных событиях ходят разные слухи и предположения, которым нельзя верить. В этом случае, можно думать, что убийца совершил преступление в опьянении, дошедшем до самозабвения, или в минуту мгновенного помешательства. Я не чувствовала к Линовскому особой симпатии, но всегда с удовольствием видела его у себя, и он охотно бывал у меня, потому что не пропускал ни одной субботы. Знакомство наше было недавнее и не было интимно, но я уважала в нем любознательность, трудолюбие, подвижную деятельность и либеральный образ мыслей, который он не боялся обнаруживать. При всякой внезапной утрате людей замечательных невольно раздумаешься о какой-то злой судьбе, тяготящей над Россией и похищающей преждевременно 228 тех, которые могли с пользою и славою служить ей. Все, что пламенно чувствует, глубоко мыслит, все что готово на борьбу и самоотвержение, все, что возвышается над толпою, что восприимчиво на святое дело, погибает или от гнета обстоятельств или какой-нибудь роковой случайности, или изводится преследованиями, или застывает в леденящей среде. Я очень жалела Линовского. Не мне одной тяжело было, но и всем знавшим его близко. Под влиянием сильных ощущений как-то больше любишь друзей своих, как-то больше сближаешься с теми, которые одинаково чувствуют. Мих(аил) Ник(ифорович) Катков очень любил Линовского, они были друзья. Он был глубоко огорчен и взволнован, когда в первый раз увидел убитого. От него он прямо пришел ко мне и потом бывал каждый день и приехал даже в субботу — день похорон, несмотря на утомление и сердечную скорбь, и то, что ему тяжело было припоминать, что он каждую субботу встречал у меня Линовского, и в последнюю он был необыкновенно весел, любезен и оживлен. М. Н. превозмог себя, приехал в этот вечер, он понял, что мне должно быть грустно, и потому близкие обязаны были собраться ко мне. Вероятно, он сказал это Шевыреву, Попову, Соколо-Горскому и некоторым другим. Все приехали, и это дружеское внимание тронуло меня. А. Д. приехал ко мне просто с кладбища, совершенно измученный. Он шел пешком до Веденских гор. Студенты несли гроб до самого кладбища. Шевырев сказал на могиле трогательную речь, от которой, говорят, прослезились даже могильщики. Любовь студентов, горесть друзей, общее сожаление и единогласная похвала усопшему доказывают, что истинное достоинство и на этом свете бывает оценяемо. В октябре были свадьбы Лины Васильчиковой за Григ*. Баранова118. Они женились по любви и, кажется, были созданы друг для друга, оба хороши собой, добры и привязаны к великосветской жизни, сходились во всем и были вполне счастливы. Свадьба была парадная. Со стороны невесты отцом посаженным был Алек(сандр) Ник(олаевич) Голицын, последний московский вельможа. Он явился во всех своих регалиях, как всегда, живой, веселый, разговорчивый. Было много родных и коротких знакомых, много барышень, одетых в белое, приехавших, по русскому обычаю, одевать невесту. Алек(сандра) Иван(овна) с Алексеем Васильевичем благословили дочь в своей спальне, и никого не было при этой трогательной сцене. Вероятно, они не хотели выражать при посторонних своего глубокого умиления и высказать своего сердечного напутствия в эту решительную минуту. Венчание было в храме, находящемся при Пашковском доме, где помещался тогда Благородный пансион. Мы все очень любили эту церковь, ее священника Ивана Рождественского, нашего общего духовника, и Алек(сандра) Иван(овна) желала, чтобы он венчал ее дочь. Во время обряда Лина была чудно хороша. В ней и ее женихе выражалось столько религиозного чувства, столько благочестия и сосредоточия, видно было, что они пламенно молились, и на них обоих нельзя было смотреть без умиления. 229 Когда обряд кончился и их обступили с объятиями и поздравлениями, они сияли неизъяснимой радостию. Граф Баранов был в таком восторге, что и меня обнял. Он понимал, что я их искренно люблю и сказал: “Vous etes et vous serez toujours notre veritable amie”*. Это был истинно христианский брак, исполненный чистой любви и духовной радости. Можно было заранее предсказать, что молодые супруги будут счастливы. Из церкви все поехали на Покровку в дом Мих(аила) Ник(олаевича) Голицына119 (жена его Луиза Трофимовна, родная сестра графа Баранова), где были приготовлены комнаты для молодых. Тогда не было еще моды обязательных послесвадебных экскурсий, бессмысленных, как всякое чужеземное подражание. Можно еще допускать поездки в свою деревню, где можно жить удобно и находить поэзию в том, чтобы вдали от света, у себя насладиться счастием медового месяца, но ехать куда ни попало, только бы подчиниться обычаю проводить в гостиницах или на железных дорогах, посреди новых предметов и незнакомых людей самую обаятельную эпоху жизни, по-моему, нелепо и противно внутреннему чувству. Но теперь внутренние глубокие чувства так редки, что о них мало заботятся. В старину родители не присутствовали на свадьбе своих детей, но теперь это изменилось, и Вас(ильчиковы), хотя во многом придерживающиеся преданиям прошлого, в этом случае уклонились от старинного обычая — были в церкви и в свадебном празднестве молодых. Граф(иня) Юл(ия) Ф(едоровна) Баранова120, мать Павла Троф(имовича) также присутствовала. Она за несколько дней до свадьбы приехала из Петербурга и была в восторге от счастья сына. Она была очень приветлива и сердечна, несмотря на то, что весь век прожила при дворе. Она не имела ни малейшей гордости, со всеми была ласкова, милое качество, которое утрачивается теперь не только в высших слоях, но даже в более скромных. Юлия Фед(оровна) всегда была готова сделать добро, оказать услугу, и потому-то ее осаждали просьбами. На другой день был большой обед у Василь(чиковых). Молодая была прелестна, в ней было что-то такое скромное и сосредоточенное. На третий день мы пили чай en petit comite** молодых Барановых. Лина в первый раз исполняла обязанности хозяйки, и ей все восхищались. И у меня молодые запросто пили чай, и мы очень приятно провели вечер. Мой свадебный подарок понравился Лине, это была маленькая избранная библиотека русских писателей в прекрасном переплете. Я знала, что г-жа Баранова будет жить в атмосфере, чуждой всему русскому, и потому желала, чтобы в ее доме с самого начала был русский элемент, который всегда напоминал бы ей обо мне. Через несколько недель Барановы уехали в Пет(ербу)рг. Она принадлежала к числу немногих людей, которым суждено изведать полное счастье на земле. 230 В эту зиму я была чрезвычайно занята. В. Н. Д.121 задумал издавать “Городской листок”, ежедневную газету, долженствующую передавать течение московской жизни, политические события и вместе имела литературное значение*. Тогда газет и журналов было немного и даже затруднительно было получить дозволение издавать их. Замечательный ум В. Н. Д., его многосторонние сведения, литературные связи, — все это ручалось за успех, и однако “Городской листок” просуществовал один год и должен был прекратиться, причинив несколько тысяч убытков издателю. Люди непрактичные, как бы они не были благородны и сведущи, не могут вести дела, требующего коммерческой расчетливости, соображения и оборотливости. Если я кому-нибудь в жизни была полезна, так это В. Н. Д. в его издании “Городского листка”, и все-таки это ни к чему не послужило и не могло спасти его. По тогдашним моим связям и многочисленным знакомствам в разных слоях общества я имела возможность набрать множество подписчиков на “Городской листок” и была убеждена в благонамеренности и достоинстве издания. Много завербовала сотрудников, и сама работала неутомимо, с утра до вечера. Это вовсе не было самоотвержением с моей стороны, напротив, было для меня полезно и приятно, некогда было хандрить и предаваться унынию. Переводила, делала извлечения, описывала некоторые события московской жизни. Между прочим, перевела письма из Италии Диккенса. Его описание Рима и тамошнего карнавала, по-моему, самое лучшее, какое существует в европейской литературе. Труды мои сама передавала издателям, но рассказ и какую-то повесть, написанные чужой рукой, посылала анонимно, находя их слабыми и не решаясь признаться в их авторстве. Впрочем, они были немедленно напечатаны, вероятно, потому, что нуждались в беллетрических легких произведениях. Несмотря на дружбу к издателям и на ревностное сотрудничество, я находила, что “Городскому листку” многого не доставало: определенного направления, которое ясно выражалось бы, оживления и разнообразия. Это было добросовестное издание, красивое по внешности, благоприличное, в котором встречались хорошие отдельные статьи, но в целом видно было, что недоставало опытности, сметливости и уменья вести дело. Лето я провела близ Москвы в очаровательном месте, называемом Спасское. Я избрала его потому, что в соседстве, в поместье Хвощинских, называемом Троекурово, поселились Львовы. Я занимала огромный старинный дом, в котором мне было бы одиноко и тоскливо, если бы добрая Надежда Иван(овна) Георгиевская не согласилась гостить у меня. Немного позже к обществу нашему присоединился еще милейший Алек(сандр) Пав(лович) Ефремов, который нанял один из флигелей. Нас много и часто посещали: Д., оба брата, М. Н. Катков, Погодин, несколько раз предлагавший мне приехать прочесть свою трагедию “Петр”, но к моему удовольствию чтение это как-то не устраивалось. Я уважала в Погодине тип русского человека, искренне православного, пламенного патриота, но не высоко его ставила как писателя вообще и драматургического 231 в особенности. Притом же, он дурно читал, потому-то я довольна была, что мы избавились от слушания “Петра”. В Спасское приезжал даже Соловьев, как раз в ту минуту, когда я была ужасно взволнована, и его посещение, напомнившее мне наши прежние дружеские отношения, утешительно на меня подействовало. Юрий Федорович Самарин В окрестностях Спасского много было леса, много живописных возвышенностей, покрытых также лесом, то частым, то с просветами. Встречались красивые поляны. Случалось заходить в такую глушь, что думалось, будто находишься в какой-нибудь отдаленной стране, где редко бывает человеческая нога, и забывалось, что многолюдный город отстоит только в нескольких верстах. Вероятно, теперь все это изменилось; лес вырублен, настроено много новых жилищ там, где было пустынно, и местность утратила свой прежний характер. Живя так долго в Москве, я могла бы полюбопытствовать, какая произошла перемена в этом милом уголке. Но не хотелось. Было бы грустно видеть эту перемену. А что за прелесть Кунцево! Вдоль крутого берега Москвы-реки тянется на огромное пространство сад-парк красиво разбитый, с цветниками, прихотливо извивающимися дорожками, с группами великолепных деревьев. Равнодушие наше ко всему что свое изумительно. Говорят ли у нас о Кунцеве? Оно будто и не существует. А будь Кунцево близ Парижа, о нем бы кричали, и русские с наслаждением бы туда ездили, и я уверена, что многие москвичи не бывали в 232 Кунцеве, а если и бывали, то не доходили до проклятого места, которое в высшей степени интересно. Посреди великолепной растительности, в самой глуши устарелых, переплетенных между собою деревьев стоит каменное изображение какой-то фигуры, грубо высеченной. Это как будто древний идол. Тут же кой-где лежало несколько обломков не то каких-то изображений, не то памятников. Место это было так дико, так поэтически мрачно, что возбуждало особенное чувство, и никто не мог сообщить нам исторического сказания или легенды об этом так называемом проклятом месте. С благодарностью всегда вспоминаю Нат(алью) Ник(олаевну)и Алексея Ник(олаевича) Львовых. Они принимали живое участие во всем, что до меня касалось и были в отношении меня как самые близкие родные. Отец не мог бы более заботиться обо мне, как это делал Алексей Ник(олаевич). Он, отказавшийся совершенно от всего светского, глубоко религиозный, живущий в средоточии, уединении, занятый всецело делами благотворительности, видя, что я часто грущу, доставлял мне приятное развлечение и в храмовый праздник с Спасского устроил народный праздник. Он сам хлопотал, обо всем заботился, все придумывал. Видно было, что это его занимало. Перед домом, в котором я жила, находилась обширная площадка, налево стояла церковь. Накануне торжественного дня посреди этой площади утвердили высокий шест, на самой верхушке укрепили плисовую поддевку, самую красивую. Ниже развесили еще поддевки, красные ситцевые рубахи, кушаки, шапки, платки, всякую всячину, пригодную для крестьянского быта. И богато разукрашенный шест представлял соблазнительный вид. Все эти вещи стоили довольно дорого. Алексей Ник(олаевич) сам покупал и выбирал их, и по его руководству из развешивали. После обедни оповестили прихожан, жителей соседних деревень, чтобы они, пообедав, приходили повеселиться в Спасское. Народ рано начал собираться, толпился на площади и с вожделением поглядывал на красивый шест. Ничего подобного он никогда не видывал. В пять часов загремела музыка, и праздник открылся. Мы вышли на балкон, где для нас были расставлены кресла. Направо от балкона играла музыка, налево пели песенники. За теми и другими Алексей Ник(олаевич) посылал в лагерь на Ходынково поле. Началось карабканье не шест. Стечение любопытных большое, пришли дачники со всех окрестных деревень, множество фабричных и крестьян. Надобно было видеть, с каким азартом взбирались по скользкой мачте и сколько употребляли усилий, ловкости. С каким вниманием и сочувствием толпа следила за влезавшими, как громко приветствовала тех, которым удалось достать приз; как радовались получившие его! Во все это время то играла музыка, то пели песенники, и веселье ни на минуту не прекращалось. Не переставали взбираться на мачту до тех пор, пока не был взят последний приз. Когда стемнело, зажглась иллюминация. Между тем в огромной зале был накрыт стол, уставленный всевозможными фруктами, пирогами и сладостями. Наст(асья) Як(овлевна) хлопотала с чаем. Кроме семейства Львовых, особ, живущих у них, Ефремова и еще двух или трех посторонних, никого не было, и потому, может быть, было так приятно. Когда публика, по-видимому, очень довольная праздником, начала расходиться, мы позвали музыкантов в дом и между собою немного потанцевали. 233 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Возможно, немецкий пианист и композитор Леопольд Мейер (1816—1883), концертировавший во многих городах Европы и Америки, в том числе в Петербурге и в Москве. 2 Шербург — город на севере Франции, на берегу Ла-Манша. 3 Штраус Иоганн (1804—1849), композитор и дирижер. Прославился своими вальсами. Родоначальник целой плеяды знаменитых композиторов. 4 Ланнер Йозеф (1801—1843), австрийский скрипач, дирижер, композитор. Написал более 200 разнообразных танцев, из которых особенно вальсы отличались оригинальностью и свежестью. Современники ставили его наравне с Иоганном Штраусом. 5 Кальдерон де ла Барка (1600—1681), испанский драматург. 6 Дочери Васильчиковых: Анна Алексеевна (?—1890), была замужем за графом генерал-майором свиты Павлом Трофимовичем Барановым. Екатерина Алексеевна (1825—1888) — за князем Владимиром Александровичем Черкасским. 7 “...спасти хотели русскую душу (хотя может быть и не совсем русскую) от плена вавилонского... — здесь: вернуть на свою историческую родину. 8 Васильчиковы — московское семейство, с которым была очень дружна Драшусова — Алексей Васильевич Васильчиков (1776—1854), статский советник и Александра Ивановна, рожденная Архарова (1795—1855), их дочери Анна (Лина) и Катя, и трое их сыновей. 9 Жуковский Алексей Кириллович (1810—1864), поэт, автор стихотворений, поэм, повестей в прозе, известный под псевдонимом “Бернет”. 10 Комовский Василий Дмитриевич (1803—1851), директор канцелярии министерства народного просвещения, переводчик, археограф. 11 Карлгоф Константин Иванович (1805—1885), действительный статский советник, брат первого мужа Драшусовой, Вильгельма Карловича, барона. 12 Возможно, Булгаков Александр Константинович (1816—1873), сын петербургского почтдиректора Константина Яковлевича (1782—1835). 13 Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807—1873), поэт-романтик, друг семьи В. К. и Е. А. Карлгоф. На деньги Вильгельма Карловича был выпущен первый сборник его стихотворений в 1835 г. в Петербурге. 14 Крылов Иван Андреевич (1769—1844), писатель, журналист, баснописец. 15 Ишимова Александра Осиповна (1804—1881), детская писательница, переводчица, издательница журнала “Звездочка”, посвященного благородным воспитанницам институтов ее императорского величества. Издавался в С.-Петербурге с 1842 по 1843 г. ежемесячно. 16 “Библиотека для чтения” (1834—1865) — журнал словесности, наук, художеств, критики, новостей и мод. Был задуман О. И. Сенковским вместе с книгопродавцем А. Ф. Смирдиным. 17 Диакониссами назывались в древней церкви лица, назначенные для надзора за принадлежавшими к ней женщинами, получившие для прохождения этого служения посвящение. Пастор Теодор Флиднер (1800—1864) был основателем благотворительных заведений, школ, женских монастырей. 18 Ольденбургская Терезия, рожденная принцесса Нассауская (1815—1871), жена принца Петра Георгиевича Ольденбургского, известная своей благотворительной деятельностью, как и ее муж. 19 Семья А. И. Георгиевского, председателя ученого Комитета министерства народного просвещения, и Надежды Ивановны, его сестры, приятельницы Драшусовой. 20 Вильмен Абель Франсуа (1790—1870), французский писатель и общественный деятель, критик, историк литературы, министр народного просвещения (1833—1844). 21 Речь идет об Архарове Иване Петровиче (1744—1815), военном генерал-губернаторе Москвы, известного своей суровостью. 234 22 Самарины: Федор Васильевич (1784—1853) и Софья Юрьевна, рожденная Нелединская-Мелецкая (1793—1879), младшая дочь действительного тайного советника, полковника, сенатора, статс-секретаря Павла I, поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого (1752—1824). 23 Самарина Марья Федоровна (1821—1888), замужем за Львом Александровиче Соллогубом (1812—1855), старшим братом писателя В. А. Соллогуба. 24 Грановский Тимофей Николаевич (1813—1855), ординарный профессор всеобщей истории (с 1839) Московского университета. С 1855 — декан исторического факультета. 25 Редкин Петр Григорьевич (1808—1891), юрист, общественный деятель, профессор Московского университета (1835—1848), Петербургского университета (1863—1878), ректор Петербургского университета (1873—1876). В 1840-х гг. играл видную роль в среде западников. Издавал в Москве ежемесячный журнал “Новая библиотека для воспитания”. 26 Крюков Дмитрий Львович (1809—1845), ординарный профессор римской словесности и древностей Московского университета (1835—1848), доктор философии. 27 Шевырев Степан Петрович (1806—1864), профессор Московского университета, исследователь древнерусской и славянской литератур, преподаватель русской и всеобщей словесности. 28 Павлов Николай Филиппович (1803—1864), прозаик, поэт, критик, публицист. Воспитанник театрального училища (1821), потом Московского университета, муж поэтессы и переводчицы Павловой Каролины Карловны (1807—1893), урожденной Яниш. 29 Чаадаев Петр Яковлевич (1794—1856), писатель, философ, участник Бородинского сражения и заграничных походов против Наполеона; москвич. 30 Аксаков Константин Сергеевич (1817—1860), поэт, литературный критик, историк, языковед. Видный общественный деятель славянофильского направления. 31 Самарин Юрий Федорович (1819—1876), писатель и общественный деятель, славянофил, брат М. Ф. Самариной. 32 Гакстгаузен Август (1792—1866), барон, немецкий экономист консервативного направления, автор трехтомного исследования сельского хозяйства в России, изданного в 1847—1852 гг. 33 Митрополит Филарет, в миру Дроздов Василий Михайлович (1786—1867), видный деятель православной церкви, оратор и духовный писатель. С 1821 г. глава московской епархии. 34 Равиньян Густав Франсуа (1795—1858), французский проповедник, иезуит. Его проповеди действовали больше на ум, чем на чувство. 35 Ботен, аббат, проповедник из Неаполя, церкви святого Роха. 36 Лакордер Жан Батист Анри (1802—1861), известный французский проповедник, член французской академии. 37 Глинка Федор Николаевич (1786—1880), поэт и публицист, участник отечественной войны 1812 г., член обществ “Зеленая лампа”, “Союза спасения” и “Союза благоденствия”, автор “Писем русского офицера”. С 1820-х гг. основным жанром его становится переложение псалмов и библейских пророчеств. 38 Хомяков Алексей Степанович (1804—1860), поэт, философ, драматург, публицист, общественный деятель, глава славянофильского кружка. 39 Герцен Александр Иванович (1812—1870), псевдоним “Искандер”, прозаик, публицист, революционный деятель, представитель западного направления. 40 Мурмолка — женская шапка, поминаемая в сказках и песнях (по словарю В. И. Даля). 41 Погодин Михаил Петрович (1800—1875), русский историк, писатель, публицист, преподаватель Московского университета с 1825 г., редактор “Московского вестника” (1827—1830) и “Московитянина” (1841—1856), славянофил. 42 Киреевский Иван Васильевич (1806—1856), прозаик, критик, публицист, теоретик литературы, брат собирателя народных песен П. В. Киреевского. 43 Кошелев Александр Иванович (1806—1833), писатель, публицист, общественный деятель, издатель журналов “Русская беседа” и “Сельское благоустройство”, славянофил. 235 44 Повести Павлова “Ятаган”, “Именины” и “Аукцион” были напечатаны в книге “Три повести” Н. Павлова в типографии Н. Степанова. Москва. 1835 г. 45 Апраксины: Екатерина Владимировна (урожд. княжна Голицына) (1768—1854) и Степан Степанович (1768—1854), генерал от кавалерии. 46 Щербатова (урожд. Апраксина) Софья Степановна (1798—1886), жена московского генерал-губернатора А. Г. Щербатова. 47 Соллогуб (урожд. Архарова) Софья Ивановна (1791—1854), жена А. И. Соллогуба, мать писателя В. А. Соллогуба. 48 Имеется ввиду Е. В. Апраксина. 49 Елагины: Алексей Андреевич и Авдотья Петровна (1789—1877). Дом их был расположен неподалеку от Красных ворот. 50 Генерал Яниш — богатый дядя К. К. Павловой, который в ноябре 1827 г. воспротивился ее браку с польским поэтом А. Мицкевичем и наследницей которого она стала к моменту своего знакомства с Н. Ф. Павловым. 51 Очерк в стихах и прозе “Двойная жизнь” издан в 1848 г. и имел наибольший успех из всех произведений Павловой как у читателей, так и у критиков. 52 Закревский Арсений Андреевич (1783—1865), граф, военный генерал-губернатор Москвы (1848—1859). 53 Отец К. К. Павловой обвинил зятя в разорении его имения по настоянию дочери, которая таким образом решила отомстить мужу за супружескую измену. Этим положением Павлова воспользовался генерал-губернатор Закревский, ненавидевший либерального литератора. Во время обыска у Павлова были найдены запрещенные книги. Павлов был подвергнут одиночному заключению, а затем выслан в Пермь. В Москву он возвратился в 1853 г. (См. Н. А. Трифонов “Н. Ф. Павлов. Избранное”. М. “Художественная литература”. 1988). 54 Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852), писатель, директор московских театров (с 1831). С 1842 г. директор Московской оружейной палаты. 55 Вельтман Александр Фомич (1800—1860), писатель, автор повестей, исторических и фантастических романов. В 1842 г. был назначен помощником директора Московской оружейной палаты. 56 Крупенникова-Вельтман (урожд. Кубе) Елена Ивановна (?—1868). Писала иногда под фамилией Кубе, иногда без подписи. Сотрудничала в “Московитянине”, где поместила несколько повестей. Занималась педагогикой. 57 Подолинский Андрей Иванович (1806—1886), поэт-романтик пушкинской поры. 58 Глинка Авдотья Павловна (1795—1863), дочь П. И. Голенищева-Кутузова, поэтесса, прозаик, переводчица, общественная деятельница. Много занималась благотворительным просветительством. 59 Дмитриев Михаил Александрович (1796—1866), поэт и литературный критик, племянник И. И. Дмитриева (1760—1837). 60 Раич Семен Егорович (1792—1855), поэт, переводчик, литературный критик, педагог. Его учениками были многие русские литераторы, в т. ч. М. Ю. Лермонтов и Ф. И. Тютчев. 61 Коссович Каэтан Андреевич (1815—1883), филолог, санскритолог, профессор Петербургского университета. В 1840-е гг. преподавал в московской гимназии. Близок к славянофилам. 62 Фет Афанасий Афанасьевич (1820—1892), поэт. 63 Морошкин Ф. Л. (1804—1857), воспитанник Московского университета, ученый-юрист. С 1833 г. преподавал в университете гражданское право. 64 Красов Василий Иванович (1810—1855), поэт, переводчик. Соученик М. Ю. Лермонтова по Московскому университету. 65 Поэма написана в 1840-е гг. Ф. Н. Глинкой при участии жены. Долго запрещалась цензурой и была напечатана в России в 1871 г. 66 “Иов” — каноническая книга из Ветхого завета. Содержит описание жизни благочестивого ветхозаветного страдальца. Была переложена стихами Ф. Н. Глинкой и выпущена в свет в 1859 г. в Петербурге под заглавием “Иов, свободное подражание священной книге Иова”. 236 67 Шаховской Александр Александрович (1777—1846), князь, драматург, поэт, член общества “Беседа любителей русского слова” и Российской академии. 68 Сооружена графом Н. П. Шереметьевым в 1795—1803 гг. по проекту Д. Кваренги у Сухаревой башни. 69 Вигель Филипп Филиппович (1786—1856), литератор, мемуарист. Автор “Записок”. В молодости член литературного общества “Арзамас”. 70 Униаты — последователи церковной унии. Согласно оформленной в 1596 г. в Бресте унии, некоторые православные церкви объединялись с католическими под властью Папы Римского на основе признания католической догматики при сохранении традиционных форм православной обрядности. Уния была ликвидирована в 1946 г. 71 Село в Пензенской губернии. 72 Деларю Михаил Данилович (1811—1868), поэт пушкинской поры. Печатался в журналах “Северные цветы”, “Библиотека для чтения”, “Современник”. 73 Жуковский (Бернет) А. К. 74 Неволин Константин Алексеевич (1806—1856), юрист, автор “Энциклопедии законоведения”, “Истории российских гражданских законов”. 75 Гааз Федор Петрович (1780—1853), старший врач московских тюремных больниц, много сделавший для облегчения участи заключенных, для их духовно-нравственного возрождения. 76 Львов Александр Николаевич (1786—1849), тайный советник, камергер и кавалер. Его жена Наталья Николаевна (урожд. Мордвинова) (1794—1882) — родная тетка А. А. Столыпина-Монго, родственника и друга М. Ю. Лермонтова. 77 Закревская Аграфена Федоровна (урожд. графиня Толстая) (1800—1879), жена московского генерал-губернатора А. А. Закревского. Воспета А. С. Пушкиным и Е. А. Баратынским. 78 Васильчикова А. И. 79 Четвертинская Надежда Федоровна (1812—1902), княгиня. 80 Дюклу (урожд. Бибикова) Мария Гавриловна (1801—1863). 81 Рюмина Елена Федоровна (1800—1874). 82 Новосильцева (урожд. Беринг) Меропа Александровна. 83 Савина Татьяна Александровна. 84 Горчакова Анна Александровна, княгиня. 85 В описываемое время город в 15 верстах севернее Киева. Расположен на высоком холме. Служил форпостом с севера, был прекрасно укреплен. Около него переплавлялись через Днепр. Теперь село Киевской области. Икона Владимирской Божьей матери из Вышгорода в настоящее время экспонируется в Третьяковской галерее. 86 Историческое урочище в Москве. Впервые упоминается в летописи XIV в. Простиралось от нынешней Лубянки до Сретенских ворот Земляного города на большой Владимирской дороге. Сретенский монастырь был построен в 1395 г. в память бегства Тамерлана, а сама дорога переименована в Сретенку. 87 Иоанн III Васильевич (1440—1505), великий князь Всея Руси, сын Василия Темного и Марии Ярославны, внучки князя Владимира Храброго. 88 Василий Иоаннович (1505—1533), великий князь, отец Ивана Грозного. 89 Церковь Владимирской Божьей матери у Никольских ворот была построена в 1691 г. Н. К. Нарышкиной во имя иконы Владимирской Богоматери, наиболее почитаемой в России. Снесена летом 1934 г. 90 Федор Иоаннович (1557—1598), последний царь из рода Рюриковичей. 91 Михаил Федорович (1596—1645), первый царь из рода Романовых (1613—1645). 92 Казанский собор сооружен в 1636 г. в честь победы русского воинства в войне против польско-литовских интервентов в 1611—1612 гг. 93 Митрополит Августин (в миру А. В. Виноградский) (1766—1819), цензор духовных книг, блестящий оратор. Писал стихи на латинском языке. Заведовал Московской епархией. 94 Чудов монастырь в Кремле был основан митрополитом св. Алексием в 1357 г. В 1929 г. был снесен. На его месте возвели здание военной школы им. ВЦИК. 95 Часовня Иверской Божьей матери была построена в 1689 г. у Воскресенских ворот Китайгородской 237 стены — главного въезда с Тверской улицы на главную площадь столицы и через нее в Кремль. Была снесена вместе с Иверскими воротами и Китайгородской стеной в 1936 г. Восстановлена осенью 1995 г. 96 Валуев Дмитрий Александрович (1820—1845), историк, общественный деятель, представитель раннего славянофильства, издатель “Библиотеки для воспитания” (1843—1844), двух сборников материалов по русской истории. Племянник А. С. Хомякова и Д. Н. Свербеева, двоюродный брат Н. М. Языкова. 97 Станкевич Николай Владимирович (1813—1840), поэт и философ. 98 Языков Николай Михайлович (1803—1846), поэт. 99 Соловьев Сергей Михайлович (1820—1879), историк. Профессор Московского университета (с 1845), его ректор (1871—1877). Был близок к западникам. 100 Одиллон Барро (1791—1873), французский государственный деятель, юрист. Во время июльской революции содействовал возведению на престол младшей линии Бурбонов. 101 Людовик Филипп, король Франции (1830—1848). 102 Кине Эдгар (1803—1875), французский философ-идеалист, атеист, либеральный историк, поэт. 103 Берг Николай Васильевич (1823—1884), поэт-переводчик, журналист, историк. Еще студентом Московского университета начал печататься в “Московитянине”. В период, о котором вспоминает Драшусова, преподавал в Московском училище живописи и ваяния. 104 Мицкевич Адам (1798—1855), польский поэт, родоначальник польского романтизма. Автор поэмы “Конрад Валенрод”, вышедшей в 1828 г. в Петербурге и принесшей автору большую известность в России. 105 Бобринский Владимир Алексеевич (1824—1898), граф, управляющий Министерства путей сообщения (1868—1871). На заседании совета московского художественного общества критиковал русские порядки. Шевырев увидел в этом стремление опозорить Россию. Бобринский кинулся на Шевырева с кулаками и сломал ему ребро. 106 Рулье Карл Францевич (1814—1858), профессор зоологии в Московском университете. 107 Ламарк Жан Батист (1744—1829), французский естествоиспытатель, ботаник и зоолог. 108 Жофруа де Сент-Илер (1805—1861), французский зоолог. 109 Речь идет об А. И. Герцене. 3 декабря 1846 г. московский генерал-губернатор князь А. Г. Щербатов подал отношение министру внутренних дел Л. А. Перовскому о выдаче заграничного паспорта Герцену. 9 декабря Л. А. Перовский направил А. Г. Щербатову загранпаспорт для выдачи. 19 января Герцен с семьей выехал за границу. 110 Драшусов Александр Николаевич, профессор астрономии Московского университета. Занимался физикой. В 1851 г. полностью заменил проф. Перевощикова. Второй муж Драшусовой. 111 Драшусов Влидимир Николаевич, брат А. Н. Драшусова, редактор газеты “Городской листок” — “Московский городской листок” — первой московской городской ежедневной газеты, выходившей в 1847 г. Сотрудники газеты: М. Загоскин, С. Шевырев, Ф. Вельтман, Ф. Глинка, С. Соловьев, Т. Грановский и др. 112 Панин Александр Никитич (1791—1850), граф. Жена — Александра Сергеевна (урожд. Толстая). Их дочери — Софья Александровна (замужем за князем Г. А. Щербатовым) и Мария Александровна (замужем за князем Н. П. Мещерским). 113 Васильчиков Петр Алексеевич (1829—1898), младший сын А. И. и А. В. Васильчиковых. 114 Соймоновы: Александр Николаевич (1780—1856), богатый помещик, племянник статс-секретаря Екатерины II П. А. Соймонова и его жена Мария Александровна (1794—1869). 115 Рюмины Николай Гаврилович (1793—1870) и Елена Федоровна (1800—1874), попечительница Городской части Москвы. 116 Линовский Ярослав Альбертович (1818—1846), профессор Московского университета, известный своими чрезвычайно интересными сведениями по сельскому хозяйству. 117 Катков Михаил Никифорович (1818—1887), журналист и публицист, редактор “Московских ведомостей”. 238 Попов Александр Николаевич (1821—1877), юрист, славянофил. Готовился к получению кафедры в Московском университете. Ефремов Александр Павлович (1814—1876), доктор философии. 118 Баранов Павел Трофимович (1814—1864), граф, генерал-майор свиты его величества, тверской губернатор (1857—1862). 119 Голицын Михаил Федорович (1801—1873), князь, тайный советник, шталмейстер. Его жена — Луиза Трофимовна (урожд. Баранова), сестра жениха. 120 Баранова (урожд. Адлерберг) Юлия Федоровна, мать Павла и Луизы, статс-дама, воспитательница великих князей. 121 Драшусов В. Н. Публикация С. БОЙКО Сноски к стр. 179 * Приписка на странице сбоку: “Раз я его спросила, отчего он так давно ничего не пишет. “Видите, — отвечал, — мне гораздо приятнее, чтобы меня спрашивали, отчего я не пишу, нежели думали: “Зачем он уже пишет”. В 75 лет нельзя ни жениться, ни писать стихов”. Сноски к стр. 181 * свой угол (Пер. с фр.) Сноски к стр. 182 * “Нет ничего прочнее рабства” (Пер. с фр.). ** близость (Пер. с фр.) Сноски к стр. 183 * синий чулок (Пер. с фр.) ** приятная встреча (Пер. с фр.) Сноски к стр. 184 * в первую очередь (Пер. с фр.) ** непринужденность (Пер. с фр.) Сноски к стр. 189 * Вы понимаете, что имея 60 тысяч доходу, можно ни о чем не беспокоиться (Пер. с фр.). ** Я принимаю лишь сливки общества (Пер. с фр.). *** Когда Гумбольд находился в Москве, он был у моих ног, и лишь от меня зависело стать его женой (Пер. с фр.). Сноски к стр. 190 * проникнуть контрабандой; здесь — неофициально, без официального приглашения (фр.) ** Так в тексте. (Прим. публ..) Сноски к стр. 191 * Но вернемся к мадам (Пер. с фр.) Сноски к стр. 192 * это был его конек (Пер. с фр.) Сноски к стр. 194 * Сверху надписано: очень (Прим. публ.) Сноски к стр. 201 * История Синявиных чрезвычайно поучительна. Они оба имели все условия для счастливой жизни: состояние, положение в свете, детей. Г-жа Синявина была прекрасна собой, он был умен и имел, говорят, благородные стремления, но тщеславие погубило их обоих. Они всегда жили сверх состояния, старались блистать, достигать высших почестей и кончили так трагически: когда он был товарищем министра, обстоятельства его совершенно расстроились, притом же он имел какую-то неприятность по службе — не вынес и зарезался. Несчастная вдова, совершенно разоренная, принуждена была на несколько лет запереться в каком-то уцелевшем именьице. К несчастию, в России эта история общая многим, хотя не всегда кончается такой катастрофой, но если не имеют решимости одним разом кончить с жизнью, за то терзаются до последней минуты и мучат других и обижают других (Прим. авт.). Сноски к стр. 204 * дурной человек (Пер. с фр.) Сноски к стр. 206 * Хотя события эти известны, но не все знают происхождение крестных ходов московских, и я думала, что читатели этих записок не сочтут лишними эти исторические факты (Прим. авт.). Сноски к стр. 209 * “городу и миру” — ко всеобщему сведению. (Прим. авт.). Сноски к стр. 214 * Зачеркнуто: кровавого столкновения (Прим. публ.) Сноски к стр. 216 * пословица (Пер. с англ.). Сноски к стр. 221 * безумные дни (Пер. с фр.). Так называли балы в Прощеное воскресение — последний день Масленицы, когда бал продолжался после полуночи, т. е. в уже наступивший Великий пост (Прим. публ.). Сноски к стр. 225 * Ошибка: Надежда Ивановна (Прим. публ.). Сноски к стр. 226 * Кто не надеется на хорошее, тот не боится дурного (Пер. с итал.). Сноски к стр. 228 * Ошибка: Баранов Павел Трофимович Сноски к стр. 229 * Вы есть и будете нашим настоящим другом (Пер. с фр.). ** в маленькой компании (Пер. с фр.). Сноски к стр. 230 * Издатель написал очень умную программу будущего издания (Прим. авт.).