Сегодня и вчера

Щербачев Ю. Н.Подписи царей Бориса Годунова и Алексея Михайловича.—М.: Университетская тип. 1894. С. 12


Директор Императорской Публичной Библиотеки в Петербурге, А. Ф. Бычков, пошатнул было мою уверенность. Обратив мое внимание 1) на особую каллиграфичность приписи, как на вероятный признак того, что писал ее писец по ремеслу, 2) а равно на слишком пышный титул, которым царь навряд ли сам стал бы себя величать, А. Ф. Бычков показал мне образчик несомненного почерка Алексея Михайловича (помету его на каком то столбце). То была характерная энергичная скоропись, имевшая, несмотря на сравнительную четкость, большое «родственное» сходство с неразборчивым почерком Петра. Хотя я и принимал в расчет, что между старательным и небрежным почерком одного и того же лица может быть весьма значительная разница, при виде этой скорописи я все-таки признал и, казалось мне, не мог не признать, что помета и припись писаны двумя разными лицами,— так мало общего было между обоими почерками. И хотя на дне души у меня шевелилось глухое «е pur si muove»[прим. Руниверс: «И всё-таки она вертится!» (ит.)], я все же счел нравственным долгом печатно отречься от подлинности приписи. Вскоре, однако, мне пришлось вернуться к первоначальному моему убеждению.

В феврале прошлого года, находясь проездом в Москве, я по обыкновенно зашел под гостеприимный кров Главного Архива Министерства Иностранных Дел. Там мне попалась на глаза переписка царя Алексея Михайловича с его сестрами, доставленная С. А. Белокурову, для научных занятий, из Государственного Архива в Петербурге. Царские письма были частью собственноручные, частью писанные рукою писца с приписками царя. Перелистывая эти письма, я снова заметил большое сходство руки Алексея Михайловича с почерком Петра и опять увидал полное ее несходство с почерком приписи. Но вот в одном из них внимание мое остановила на себе крупная буква «К», как бы случайно заброшенная в ряд других, сравнительно мелких букв, притом по типу совсем непохожая на все прочия «К» в письмах и, напротив, весьма близкая к очертаниям той же буквы в приписи.

Тут несмолкавшее во мне «е pur si muove» проснулось и зазвучало с новою силою, и на другой же день я с утра принялся за тщательное сличение царского почерка в письмах с почерком приписи (по фотографическому снимку Древлехранилища). Не вникая в смысл писем, я терпеливо рассматривал и одну за другою срисовывал на прозрачную бумагу отдельные буквы, но долго ни к каким положительным результатам придти не мог. Кроме поразившей меня накануне буквы «К», я нашел только еще одну единичную букву «М», соответствующую тождественной букве в приписи (в слове «вам», переправленном из первоначального «вас»).

Самая подпись «Алексей», (встречающаяся далеко не на всех письмах) по начертанию не имела ничего общего с этим именем в приписи.

Просидев над своею работою не один час, я уже начинал терять —если не убеждение в подлинности приписи, то надежду наглядно ее доказать, — как вдруг перед глазами моими точно вспыхнули слова «царь Алексей», писанные твердым, крупным почерком Копенгагенской приписи, только немного разгонистее. Такая же подпись усмотрена мною потом и на другом письме—от 26 сентября 1660 г.

Из прилагаемых фототипических снимков с этих двух подписей №№ 2 и 3) ясно видно, что обе они стоят в строках, писанных не писарскою рукою, а несомненным почерком царя.

Затем предоставляю самим читателям, сличив очертания букв на этих снимках и на снимке № 1, изображающем часть Копенгагенской приписи, судить—писаны ли подписи и припись одним и тем же лицом или двумя разными лицами? Для меня мыслимо разрешение вопроса только в первом смысле.