Сегодня и вчера

Ночь с 17 на 18 февраля 1855 года. Рассказ доктора Мандта // Русский архив. Историко-литературный сборник. ―М., 1884. Выпуск 1. С. 192


Он устремил на меня свои большие, полные, блестящие и неподвижные глаза и произнес следующие простые слова, немного приподняв и поворотив ко мне голову:

«Скажите же мне, разве я должен умереть?»

Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос судьбы. Они точно будто держались в воздухе, точно будто читались в устремленных на меня своеобразных больших глазах, точно будто гудели с отчетливою ясностью металлического звука в моих ушах.

Три раза готов был вырваться из моих уст самый простой ответ, какой можно дать на такой простой вопрос, и три раза мое горло как будто было сдавлено какой-то перевязкой: слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного Императора были упорно устремлены на меня. Наконец я сделал последнее усилие и отвечал:—« Да, Ваше Величество!»

Почти немедленно вслед затем Император спросил:

«Что нашли вы вашим инструментом? Каверны?»

«Нет, начало паралича». — В лице больного не изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул, и пульс продолжал биться по-прежнему! Тем не менее, я чувствовал, что мои слова произвели глубокое впечатление: под этим впечатлением мощный дух Императора точно будто старался высвободиться из-под мелочных забот и огорчений здешнего ничтожного мира.

Было ясно, что в течении всей болезни это случилось в первый раз в эту минуту, которую почти можно назвать священной. Глаза Императора устремились прямо в потолок и по крайней мере в продолжении пяти минуть оставались неподвижными; он как будто во что-то вдумывался.

Затем он внезапно взглянул на меня и спросил:

«Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?»

«Меня побудили к этому, Ваше Величество, следующие причины. Прежде всего и главным образом я исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад вы мне однажды сказали: «Я требую, чтоб вы мне сказали правду, если б настала та минута в данном случае». К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы еще можете располагать несколькими часами жизни, вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы, Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает; по крайней мере, так мне кажется. Наконец, я высказал Вашему Величеству правду, потому что люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать ее».

Больной Император спокойно внимал этим словам, которые я произнес почти без перерыва, слегка нагнувшись над его постелью. Он ничего не отвечал, но его глаза приняли кроткое выражение и долго оставались устремленными на меня. Сначала я выдерживал его взгляд, но потом у меня выступили слезы и стали медленно катиться по лицу.

Тогда Император протянул ко мне правую руку и произнес простые, но на веки незабвенные слова:— «Благодарю вас».

Слово «благодарю» было произнесено с особым ударением. После того Император перевернулся на другую сторону, лицом к камину, и оставался неподвижен.

Минуть через 6 или 8, он позвал меня, назвал по имени, и сказал: «Позовите ко мне моего старшего сына».

Я исполнил это приятное поручение (wilkommene Botchaft), не уходя далее прихожей, и распорядился, чтоб меня известили, лишь только прибудет Его Императорское Высочество.

Когда я возвратился к постели больного Императора, он сказал, обращаясь ко мне, таким голосом, в котором не было заметно никакой перемены:

— «Не позабудьте известить остальных моих детей и моего сына Константина. Только пощадите Императрицу».

— «Ваша дочь Великая Княгиня Мария Николаевна провела ночь, как я сам видел, на кожаном диване в передней комнате и находится здесь в настоящую минуту».

Вскоре прибыл Его Высочество Наследник; но его приказанию, известили обо всем Императрицу; прибыл и духовник, которому я сообщил о моей попытке подготовить Императора к приобщению Св. Таин. С той минуты, как был исполнен этот долг (в половине 5-го) и до смерти (20 минут 1-го) умирающий отец, за исключением нескольких минутных перерывов, видел своего старшего сына стоявшего на коленях у его постели и держал свою руку в его руке, чтоб облегчить эту последнюю земную борьбу настолько, насколько это позволяют законы природы.

Высокий больной начал исполнять обязанности христианина; затем следовало исполнение обязанностей отца, императора, и, наконец, даже милостивого хозяина дома, так как он простился со всеми своими служителями и каждого из них осчастливил прощальным словом.

Такая смерть и такое почти превышающее, человеческие силы всестороннее исполнение своего долга возможны только тогда, когда и больной, и его врач отказались от всякой надежды на выздоровление, и когда эта печальная истина была высказана врачом и принята больным с одинаковою решимостью.

Я считаю моим долгом записать здесь еще два вопроса, с которыми умирающий Монарх обратился ко мне утром того дня (между 9-ю и 11-ю часами) и которые служат доказательством того, с каким удивительным душевным спокойствием, с каким непоколебимым мужеством и силою воли он смотрел в лицо смерти.

Первый из этих вопросов был следующий: «Потеряю ли я сознание, или не задохнусь ли я?»

Из всех болезненных симптомов ни один не был так противен Императору, как потеря сознания; я знал это, потому что он не раз мне об этом говорил.

Я понимал всю важность этого вопроса, который был сделан самым спокойным голосом; но внезапное рыдание помешало мне тотчас отвечать, и я был вынужден отвернуться. Только несколько времени спустя я был в состоянии отвечать:

«Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого. Все пойдет тихо и спокойно».

«Когда вы меня отпустите?»

Его Высочество быль так добр, что повторил мне вопрос, которого я сначала не расслышал.

«Я хочу сказать, ―присовокупил Император,― когда все это кончится?»

С тех пор, как я стал заниматься медицинской практикой, я никогда еще не видел ничего хоть сколько-нибудь похожего на такую смерть; я даже не считал возможным, чтоб сознание в точности исполненного долга, соединенное с непоколебимою твердостью воли, могло до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки, чтоб отойти к вечному покою и счастью; повторяю, я считал бы это невозможным, если б я не имел несчастия дожить до того, чтоб все это увидеть.

Изложено в письме к близкому лицу за границу. Переведено с неизданной Немецкой рукописи.