На Руси это находит выражение в развернувшемся с XIV в. движении по «исправлению книг»

Горский В. С. Историко-философское истолкование текста. — Киев, 1981

Ренессанс не просто противостоит Средневековью. Отрицание догматизма, авторитарности средневекового мышления развивается из доведения до крайности именно этой особенности. Корпоративная средневековая культура в каждой сфере знала один высший авторитет, в конечном счете замыкавшийся на «священном писании». Ренессанс не отбросил авторитет вообще, но монизм средневекового авторитаризма был заменен плюрализмом авторитетов. Ренессансная культура знает не один, а множество авторитетов. Это культура, открытая любым традициям, черпающая и в античности, и в арабской, и в еврейской, и латинской, в том числе средневековой, традициях. Но тем самым эта культура оказывается свободной по отношению к любому авторитету, который утрачивает атрибуты внеисторичной, абсолютной непогрешимости, представая в сознании восприемников его в исторической ограниченности.

Все прошлое осознается прежде всего как отличное от современного. Причем современность мыслится как эпоха, превосходящая своим совершенством предыдущее. А отсюда все принадлежащее прошлому достойно критического отношения. В наши дни, писал с горечью в то время один из богословов, все стали подвергать сомнению. Натурфилософы сомневаются и отрицают. Их объединяет вражда к традиции, ненависть к авторитету. Не верность школе, а новаторство почитают они за достоинство.

Но это не означало простого отбрасывания традиции прошлого. Вырабатывается столь необходимое для исторического истолкования чувство перспективы, отделяющей творения прошлого от современности. Если Средневековье, по существу, отождествляло прошлое с на-стоящим, если для него не существовало проблемы датировки текста, который мыслился как современный уже потому, что к нему обратились сегодня, то Возрождение впервые обосновывает и реализует бережное отношение к тексту прошлого, взятому в его исторической самозначимости. Стремление сохранить культуру в старых формах или даже реконструировать эти формы — одна из характерных черт ренессансного видения истории.

На Руси это находит выражение в развернувшемся с XIV в. движении по «исправлению книг», в Италии стремление сжиться с античностью порождает необходимость «выйти» за рамки настоящего, что внешне придает «маскарадный» характер обращению ренессансных деятелей к античной традиции. Л. М. Баткин в уже цитировавшейся работе «Итальянские гуманисты; стиль жизни, стиль мышления» приводит немало примеров этому. Приступая к чтению античных классиков, ренессансные деятели меняют одежду, интерьер, подчеркивая тем самым «выход» за рамки современности и «погруженность» в иную, близкую, но отличную от нынешней эпоху. «В итоге этого культурного маскарада возникает сложный, двойной эффект. Больше нет средневекового тождества с античностью и нет противостояния. Есть — дистанция и сродство». Чувство «дистанции и сродства» по отношению к тексту прошлого — вот завоевание, обусловившее возможность рождения исторической герменевтики в собственном смысле этого слова.

К аналогичным результатам приводит развитие герменевтической традиции Реформация. Отстаивая идею непосредственного общения человека с богом, под воздействием рационалистической критики средневекового миросозерцания, которой подверг его гуманизм, и в связи с утверждением принципов буржуазного индивидуализма, в рамках теологической герменевтики складывается традиция толкования богословских текстов с учетом индиви-дуальности их авторов. Тем самым христианские «священные» книги превращались в собрание исторических источников, что способствовало трансформации теологической герменевтики в герменевтику историческую.

Реформация, как и Ренессанс, закладывала предпосылки для становления исторической герменевтики. На этой основе в конце XVIII — начале XIX в. герменевтика переживает расцвет, занимая одно из центральных мест в кругу проблем, связанных с методологическим обосно-ванием гуманитарных наук. Наибольший вклад в этот процесс был сделан представителями немецкого Романтизма, которые обращаются к герменевтической проблематике в связи с исследованием классической филологии (Ф. А. Вольф, Ф. Act, А. Бёк), истории (Б. Нибур, JI. Ран-ке, И. Г. Дройзен), литературоведения (братья Шлеге- ли), философии и теологии (Ф. Шлейермахер).

Ближайшей предпосылкой этого явилось обособление от философии гуманитарных наук, выделение их как в масштабах общественного разделения труда, так и в смысле автономизации собственного методологического фундамента. В отличие от философии как «спекулятивной» области знания гуманитарные науки, представляющие «фактуальное» знание, утверждают в качестве методологического основания критику исторических источников и их интерпретацию, связанную известными нормами. Тем самым герменевтика из заштатной области превращается в центр весьма оживленного исследования и обсуждения.

Но почему же все-таки историческая герменевтика выделяется в качестве методологического фундамента гуманитарных наук?

С одной стороны, этому способствовала концентрация в рамках герменевтики проблемы понимания, рассматривающейся как особый исследовательский прием, составляющий differentia specifica этой ориентирующейся на гуманитарные феномены традиции. А проблема понимания оказывалась непосредственно связанной с центральным вопросом, волновавшим в то время представителей развивающихся историко-филологических наук — как правильно истолковать источник и каким образом довести это истолкование до общезначимости. Понимание осмысливается как специфическая для гуманитарных наук проблема, отличающая их от естествознания, что позднее нашло свое выражение в положении, сформулированном В. Дильтеем: «Природу мы объясняем, человека мы должны понимать».

С другой стороны, острота проблем понимания осознавалась в связи с обращением к прошлому в свете активно разрабатывавшихся в то время идей историзма. Смысл проблемы достаточно полно сформулировал Гегель. Рассматривая в «Философии религии» различные истолкования Библии, в результате которых «священное писание» «стало чем-то вроде воскового носа, который можно приклеить к любому лицу» [60, 227], Гегель разъясняет: «...Интерпретация по своей природе всегда ведет к тому, что в толковании текста вводится мысль; мысль содержит в себе определения, принципы, предпосылки, которые влияют на интерпретацию. Если интерпретация не сводится к простому объяснению слов, а стремится объяснить их смысл, она неизбежно вносит собственные мысли в изучаемый ею текст.