Все документы темы  


Коковцев В.Н. Из моего прошлого

Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903-1919 гг. Москва. 1992

Выдержки

В половине июля 1905 года, как известно, Президент Северо-Американских Соединенных Штатов — Рузевельт предложил нам и Японии свое посредничество в созыве мирной конференции, для прекращения войны.

Согласие воюющих последовало, и мы стали спешно готовиться к конференции. Первым кандидатом на должность Главного Уполномоченного был предложен Министерством Иностранных Дел и охотно принят Государем — наш Парижский посол А. И. Нелидов, но он отказался, ссылаясь на свое слабое здоровье (он действительно в это время быль болен), а также на незнание им английского языка.

За его отказом, этот пост был предложен нашему послу в Риме Н. В. Муравьеву, который был вызван н спешно прибыл в Петербург; прямо от Министра Иностранных Дел он приехал ко мне на дачу, на Елагином и, не возбуждая никаких вопросов то существу возложенной на него задачи, просил меня только «не урезывать тех кредитов, которые он намерен испросить для себя и своих спутников», ссылаясь на то, что жизнь в Америке безумно дорога, а у него самого совсем нет средств и он не знает даже как может {73} он продолжать свою службу в Риме.

Мы условились, что завтра же он придет ко мне и привезет подсчет его расходов. Просил он меня также дать ему в помощь кого-либо из моих сотрудников, если он, — как и сам думает об этом — не ограничится составом чинов Министерства Иностранных Дел. Прямо от меня, Муравьев поехал на том же Елагином к Витте, а на утро получил вызов в Петербург к Государю. Что произошло между Витте и Муравьевым и что именно сказал последний Государю, — я совершенно не знаю, но на следующий день, около 4-х часов, когда, я принимал доклады по Министерству, Муравьев приехал ко мне и сказал, что, передумавши всю ночь, он не решился принять на себя эту задачу, считая себя совершенно не в состоянии выполнить ее с успехом, высказав это откровенно Государю, который чрезвычайно милостиво отнесся к его словам, разрешил ему немедленно вернуться в Рим, и когда на прощанье, Государь сказал ему, что он крайне затруднен выборам кандидата, то Муравьев будто бы сказал, что, по его мнению, есть вполне готовый и подходящий человек — Витте. В тот же день, Витте был вызван в Петергоф, позвонив по возвращении ко мне по телефону, спросил не могу ли я придти к нему, и когда я пришел, — сказал мне, что Государь «заставил» его ехать в Америку. Он прибавил: «когда нужно чистить канавы, так посылают Витте, а когда предстоит работа почище или полегче, то всегда находятся другие охотники».

Едва ли мы узнаем когда-либо истину о том, как состоялось это назначение. Много разных рассказов ходило об этом потом по городу, но повторять их просто не хочется. Да и к чему! Как бы ни относиться к Витте, справедливость требует сказать, что он вышел с величайшею честью из трудного положения, хотя мало кто знает, какая доля в сравнительно выгодных для России условиях Портсмутского договора принадлежит лично Государю. Но об этом речь впереди.

Витте собрался в дорогу очень скоро. Всего через день или через два после его назначения, он приехал ко мне в Министерство, долго пробыл у меня и в тоне величайшего дружелюбия просил меня помочь ему установлением постоянной связи с тем, что будет делаться в России.

«С той минуты — говорил он — как я сяду на пароход, я буду совершенно оторван от России, а между тем знать, что делается здесь, следить за всем и учитывать происходящее для меня крайне необходимо.

Мне будут врать, рассказывая всякие небылицы про {74} Россию, а я должен знать больше чем кто-либо другой, чтобы парировать выдумки и, если только люди увидят, что я осведомлен лучше их, то мой авторитет будет выше в глазах всех».

Я дал ему самое широкое обещание и выполнил его свято. Не было ни одного обстоятельства в жизни России за это время, о котором я бы не осведомлял бы его, и немало казенных денег извел я на депеши, но кроме упомянутой телеграммы о евреях, ни на одну мою депешу я не получил ответа. Когда он вернулся, я даже спросил его, все ли дошло до него, что я ему телеграфировал, и получил в ответ только «кажется все».

И больше не было им сказало ни одного слова, как не обмолвился он даже простою благодарностью за все, что он получил от меня. Спутник Витте, бывший после моего ухода, короткое время Министром Финансов — Шипов, напротив того сказал мне, что моих депеш они всегда ждали с величайшим нетерпением и после первой же недели пребывания в Портсмуте, Витте разрешил ему сообщать все, что было в них интересного иностранным корреспондентам, которые ни раз спрашивали его, какие газеты информируют русскую делегацию так точно и быстро обо всем.

После этого посещения, мы больше не виделись с Витте до самого его выезда и расстались с ним в самых теплых, чисто дружеских отношениях. Он обещал мне, в случае заключения мира, остановиться на обратном пути в Париже и попытаться подготовить почву для нового займа, который не состоялся весною, и даже сказал мне на прощанье «приезжайте ко мне сами в Париж к моему возвращению, если кончится все благополучно, и мы тут же сделаем все нужное».

Я ответил шутливо, что до октября-ноября Париж пусть и не будет же он сидеть так долго в Америке. Я нарочно упоминаю обо всем этом, так как решительно не знаю, что именно произошло во время пребывания Витте в Америке и возвращения его домой, так как он вернулся в самом недружелюбном настроении по отношению ко мне и с первых же дней после его приезда между нами установились совершенно небывалые отношения, которые и разразились отставкою моею в конце октября.

Не стану говорить о том, что я знаю относительно подробностей заключения Портсмутского договора.

Все детали отлично известны всем, и я могу и даже должен коснуться только того, что известно лично мне и о чем мало кто осведомлен помимо меня и чему до сих пор в широких кругах {75} общественности просто не верят.

Советская власть, опустошая архивы Министерства Иностранных Дел и вынося наружу то, что она считает нужным в своих целях, почему то до сих пор не опубликовала ни одной депеши, ни одного письма относящегося ко времени переговоров в Портсмуте, которые выясняют то, какие инструкции получал Витте из Петербурга, что предлагал он и что ему отвечали и кому обязаны мы тем, что Россия так мало уступила Японии.

В архиве должно было бы находиться и мое последнее письмо к Министру Иностранных Дел Гр. Ламсдорфу в ответ на его сообщение мне о повелении Государя о том, чтобы я высказал мое мнение по поводу депеши Витте, излагающей необходимость уступок Японии. Письмо это я хранил в копии у себя до самого моего побега из России и глубоко сожалею о том, что его более нет в моем распоряжении, и я не могу привести его здесь.

Опубликовать его внесло бы немалое изменение в пересказ Гр. Витте о том, как был заключен мирный договор, да и И. Я. Коростовец, написавший очень интересную монографию о том, чему он был свидетелем и даже участником, должен был бы также внести большие поправки в свое изложение. Не имея же под руками этого документа, я по необходимости должен воспроизвести его по памяти, но, думаю, что, несмотря на все протекшие года, моя память удержала все оттенки.

Я пропускаю, поэтому, все, что касается переговоров в Портсмуте; скажу коротко то, что было перед самым отъездом Витте в Америку и перейду затем прямо к концу этой эпопеи. Как только был решен в принципе вопрос о согласии участвовать в мирных переговорах, осторожный и привыкший облекать каждый свой шаг в письменную форму, Министр Иностранных Дел Гр. Ламсдорф представил Государю доклад, испрашивая в нем прямых указаний по основным вопросам, по которым следует ожидать особых настояний со стороны Японии. Проект этого доклада, как и все что касалось вопросов войны, отношения к Японии, Китаю и Персии, — он прислал мне и просил высказать и мое мнение.

Причина этого заключалось не только в том, что, привыкши постоянно иметь самые близкие отношения к Витте, в бытность его Министром Финансов, Гр. Ламсдорф перенес часть этой близости на меня как на его преемника, — но главным образом в том, что все вопросы финансовые, экономические и промышленные, сосредоточивались по Китаю, Японии и Персии в Министерстве{76} Финансов, и трудно даже сказать, какое ведомство имело наибольшее влияние на дела этих трех стран: дипломатическое ли или финансовое.

За время же войны не было ни одного вопроса, по которому Министерство Финансов не было привлечено к самому деятельному и широкому участию, не говоря уже вовсе о делах Китайской Восточной железной дороги, которые лежали целиком на мне. В этом докладе Гр. Ламсдорф остановился главным образом на следующих вопросах, которые не могли не быть возбуждены Японией, о чем, как он писал, можно уже теперь судить по статьям Английской прессы:

1) вопрос о Корее, послуживший внешним поводом вооруженного столкновения нашего с Японией. Гр. Ламсдорф говорил, не обинуясь, что нам придется отступить от нашей точки зрения и отказаться от всякого влияния на Корею, если только мы предпочитаем кончить дело миром.

2) Вопрос о контрибуции, который выдвинут прессою на первый план, и следует ожидать, что кредиторы Японии выставят его с особой настойчивостью, ибо финансовое положение Японии не может не озабочивать их в первую голову. Заключения своего по этому вопросу Гр. Ламсдорф не высказывал.

3) Вопрос об ограничении наших вооруженных и в особенности морских сил на нашем дальнем Востоке не может не остановить также особого внимания Японии в виду преимуществ достигнутых ею над нами и вероятно стремления ее уменьшить опасность нового сооруженного с нами столкновения. По этому вопросу я также не помню, чтобы Министр Иностранных Дел выразил определено свое мнение и, во всяком случае, удостоверяю, что положительной схемы его разрешения он не предложил.

Доклад Гр. Ламсдорфа вернулся к нему с следующими надписями Государя, которые резко запечатлелись в моей памяти и не изгладились из нее под влиянием пережитых впечатлений.

Наверху доклада Государь написал: «Я готов кончить миром не мною начатую войну, если только предложенные условия будут отвечать достоинству России. Я не считаю нас побежденными, наши войска целы и Я верю в них».

Против вопроса о Корее, Государь написал: «в этом вопросе Я согласен на уступки, — это не русская земля».

Против вопроса о контрибуции Государь написал: «Россия никогда не платила контрибуции, и Я на это никогда не соглашусь», при чем слово «никогда» было три раза подчеркнуто.

{77} Против вопроса об ограничении наших вооруженных сил на Востоке, отметка Государя была: «это не допустимо, мы не разбиты, можем продолжать войну, если нас вынудят к тому неприемлемыми условиями».

Этот доклад и отметки Государя, разумеется, были сообщены Гр. Ламсдорфом Витте, если не до выезда его из России, то, во всяком случае, были ему пересланы в Америку, и можно только пожалеть о том, что никто из его спутников или он сам не упомянули об этом в оставленных ими записях.

Впрочем, справедливость заставляет сказать, что почти никто из спутников Витте, или не оставил своих записок, как Шипов, Проф. Мартенс, или же их записки и, в частности записки Бар. Розена, не дошли до меня. И. Я. Коростовец записал только, чему он был свидетелем и участником в Портсмуте. Сам же Витте оставил в своих записках столько неточностей, что нечему удивляться, что в них не нашлось места слову справедливости в пользу Государя, а все приписано себе, хотя, и отдавая справедливость покойному Государю, немало осталось бы заслуг Гр. Витте в деле заключения Портсмутского договора. Много раз за время переговоров мне приходилось докладывать о ходе переговоров Государю. Еще чаще говорили мы с Министром Иностранных Дел и потому, когда подошел решительный момент, и Витте спросил, что именно может он принять как последнюю уступку, с тем, чтобы в случае отклонения его предложения японцами, он был уполномочен прервать переговоры и уехать, предав гласности причину разрыва, — я имел возможность высказать мой взгляд совершенно определенно, не внося никаких оговорок в мой ответ. В этом последнем фазисе я был привлечен выразить мое мнение на письме.

Помню хорошо, что это было в субботу, в первой половине августа. Я кончил мои занятия и собирался ухать в деревню. Жена ждала меня готовая к отъезду. Мне подали письмо от Министра Иностранных Дел, при котором я нашел копию последней телеграммы Витте на имя Государя, с копией на имя Министра Иностранных Дел. В своем письме Гр. Ламсдорф сообщал мне, что Государь желает иметь, во вторник утром доклад его по телеграмме Витте и поручает ему представить письменное, как свое, так и мое заключение, которое он, Гр. Ламсдорф, представит в подлиннике.

Я взял это письмо с собою в деревню, по дороге, в {78} вагоне написал черновик моего ответа, на другой день в воскресенье, привел его в порядок, перебелил собственноручно и в тот же вечер выехал обратно в город, чтобы в понедельник утром успеть переписать его и во время отправить Министру Иностранных Дел. Помню ясно все построение моего письма.

В телеграмме Витте была фраза, что если нам необходим мир, то его нельзя достигнуть иначе, как уступками Японии по некоторым ее требованиям. Я начал, поэтому, и мое письмо с того, что мир нам, по моему крайнему убеждению совершенно необходим, но о степени необходимости идти на уступки может судить только тот, кто знает положение дел на фронте. Хотя я этого не знаю, тем не менее я не могу высказаться и за то, чтобы запросить об этом Главнокомандующего Ген. Линевичa, так как это может надолго затянуть дело, да и едва ли Главнокомандующий в состоянии обнять всю обстановку нашего положения. Поэтому, я считаю, что мир нам необходим как по нашему финансовому, так и в особенности по нашему внутреннему положению и высказываюсь открыто за необходимость уступить в том, что не нарушает нашего достоинства. С этой последней точки зрения, я особенно решительно возражал против возможности уплатить какую-либо контрибуцию. Россия никогда еще не платила контрибуций, и она не лежит еще окончательно побежденная под пятою врага.

Вместо контрибуции я высказался за возможность уступить южную часть Сахалина и указал, что Япония может найти некоторую материальную для себя выгоду в вознаграждении за содержание наших военнопленных.

В тот же день вечером, Министр Иностранных Дел позвонил ко мне и сказал, что мое письмо соответствует тому, что не раз говорил Государь, и что он думает, что эту точку зрения будет не трудно обосновать, тем более, что он и сам будет говорить в полном соответствии с этими мыслями. Во вторник днем, снова по телефону, Министр Иностранных Дел сообщил мне, что телеграмма Витте отправлена в этом именно смысле, причем тон депеши был переделан Государем лично настолько решительно в смысле недопустимости контрибуции, что он не сомневается в том, что Витте нельзя более вернуться к этому вопросу. Как известно, через два дня соглашение было достигнуто, и я считаю делом моей совести сказать, что соглашение это состоялось главным образом потому, что Государь проявил величайшую {79} настойчивость, которой ему не мог внушить Гр. Ламсдорф, неспособный на решительное сопротивление вообще.

Не было тут никакой заслуги и с моей стороны, так как я не видел Государя в последнюю минуту, а письменное изложение тех или иных мыслей никогда не производило на него решающего действия. Я вполне уверен в том, что Он ни в каком случае не отступил бы от недопустимости контрибуции и продолжал бы войну, если бы японцы не уступили. К чему бы привело это в конечном результате, — это другой вопрос, но справедливость все-таки побуждает сказать, что мы не уплатили контрибуцию только потому, что Витте понял, что Государь, действительно, на нее не согласится.

В пятницу, на докладе, Государь был в самом радостном настроении и сказал мне, что он счастлив тому, как окончилось все дело, и что «Витте очевидно понял», — подлинные его слова, — «что контрибуции я ни в каком случае не оплачу, хотя бы Мне пришлось воевать еще два года».

Незадолго до того, что переговоры в Портсмуте привели к окончательному выяснению коренного разногласия между русскими и японскими уполномоченными и наш Главный уполномоченный С. Ю. Витте должен был представить их, по телеграфу, на разрешение Государя, испрашивая Его последних указаний, — Министр Иностранных Дел Гр. Ламсдорф и Гр. Сольский получили от С. Ю. Витте тождественные телеграммы, в которых он высказал свое опасение, что упорство Японии может вынудить нас, или сделать тяжелые для нас уступки, или даже прервать переговоры и продолжать приостановленные военные действия. Такое решение, чреватое своими последствиями, принятое к тому же одним правительством, без всякого участия общественного мнения, естественным образом обратит весь одиум осуждения непосредственно на Верховную власть. Для того, чтобы избежать этого, С. Ю. Витте высказал, что было бы крайне желательно созвать в спешном порядке Совещание из наиболее видных общественных деятелей, — представителей земств, городов и дворянства, — которому и предоставить высказать его мнение по поводу намечаемых оснований мирного договора, ранее нежели они поступят на утверждение Государя.

Я узнал об этой телеграмме от Гр. Сольского, когда он пригласил меня, — как он сказал по телефону, — прибыть немедленно по очень спешному делу.

{80} Я застал у него Министра Иностранных Дел, который успел уже до моего приезда высказаться совершенно отрицательно по поводу предположения С. Ю. Витте, выражая свое недоумение, каким образом можно созвать такое Совещание и как согласовать его заключение с пределами власти Государя. Он особенно настаивал на том, что положение Государя может быть даже гораздо хуже, если, получив заключение Совещания, Он примет решение несогласное с ним.

Мнение Гр. Сольского было тождественно по существу, но шло еще гораздо дальше с точки зрения простой невыполнимости намеченного предположения. По его словам, переговоры в Портсмуте и без того настолько затянулись, что еще на днях была получена телеграмма от нашего Главного уполномоченного, с извещением, что Президент Рузвельт начинает терять терпение.

Созыв Совещания, даже если бы он мог быть допущен и осуществлен, настолько замедлил бы ответ России, что вся ответственность за неразрешение вопроса падала бы неизбежно на нее, и это одно делает мысль С. Ю. Витте неприемлемою. Еще более неосуществимым окажется самый выбор участников Совещания и выработка каких-либо справедливых и приемлемых для общественного мнения оснований для участия в таком небывалом Совещании.

Особенно подробно останавливался Гр. Сольский на соображениях об особой щекотливости применения такого приема в данном случае и решительно поддержал Гр. Ламсдорфа в его резко отрицательном отношении к поднятому вопросу. Он просил нас обоих составить совместно краткое изложение высказанных мнений и представить его в письменной форме, не далее как завтра утром, непосредственно Государю, с тем, чтобы Он имел возможность обдумать все высказанное и принять Свое решение.

Вечером того же дня содержание телеграммы С. Ю. Витте и мнение высказанное нами тремя по ее содержанию было передано Гр. Сельскому и отвезено за общими нашими подписями в Петергоф.

В тот же день около двух часов пополудни Министр Гр. Ламсдорф сообщал мне, что Государь без малейших колебаний утвердил представленное Ему заключение и высказал целый ряд соображений незатронутых в нашем письменном заключении, но вполне совпадавших с сущностью непосредственного между нами обмена мнений.

{81} Телеграмма об этом была послана Витте в тот же день; спустя два или три дня пришла, от него и депеша, излагающая последний фазис переговоров, послуживший к описанному уже выше окончательному решению принятому Государем.

В правительственной среде, да и в общественном мнении заключение мира прошло как-то мало заметно. Война велась слишком далеко от всех нас, ее отражение на повседневной жизни было слишком мало, и все жило под влиянием тех непосредственных впечатлений, которые чувствовались на каждом шагу, тем более, что эти впечатления становились все более и более грозными, и никто не давал себе ясного представления о том, к чему все это приведет. Забастовочное движение на фабриках росло и ширилось. Движение по железным дорогам становилось все более неправильным, и остановки в пути стали повторяться часто. Балтийский край был весь в самом тревожном состоянии и, так сказать, под боком у Петербурга, нападения на полицию и воинские части делались все более и более частыми. Курляндия шла в этом отношении впереди своих соседок и вызвала необходимость карательных экспедиций, возложенных на гвардейские части.

Я уверен, что многие помнят до сих пор дикую расправу, учиненную над драгунским отрядом в Газенпоте. Заживо сожженные солдаты не могли не вызвать отпора со стороны военной силы, посланной на усмирение восстания, а сплошные грабежи в имениях, с разорением замков ясно указывали на то, какое направление принимают эти провозвестники событий 17-го и 18-го годов.

Все эти события наложили особый отпечаток на ту область, которая была мне особенно близка. Государственные доходы стали поступать туго и в кассовом отношении стали замечаться явления, которых вовсе не знали полтора года войны.

Думать о возможности найти необходимые средства помощью внутреннего займа не приходилось, и мне оставалось только ждать возвращения Витте, тем более, что на посланное мною ему приветствие по поводу заключения мира, я получил от него очень любезную телеграмму, в которой он напоминал мне, что хорошо помнит о данном мне обещании и остановится нарочно в Париже с этой целью, будучи твердо уверен в том, что легко достигнет успеха, так как отпало теперь главное препятствие. Затем из Парижа я получил от него некую телеграмму, с сообщением, что, несмотря на то, что многих из нужных мне людей он не нашел на месте, он {82} имеет самые положительные обещания и рассчитывает та скорый благоприятный их результат.

Что произошло в короткий промежуток времени между пребыванием Витте в Париже и возвращением его в Петербург, я положительно не знаю. Во всяком случае, очевидно, что произошло нечто необычное, вызвавшее к тому же и неожиданные для меня последствия. Вскружил ли ему голову успех в Портсмуте, пришла ли ему, после свидания с Германским Императором в Роминтене и оказанного ему там приема, мысль о том, что он спас Россию и призван быть теперь единственным вершителем всех ее судеб, укрепился ли он в той же мысли после приема у Государя и возведения его в графское достоинство, захотел ли он под влиянием всех этих успехов просто отделаться от меня, так как считал меня всегда недостаточно покорным его воле, — я этого не знаю, но должен отметить, что после первой же нашей встречи, по его возвращении, Витте стал проявлять на глазах у всех совершенно небывалую резкость по отношению ко мне и просто недопустимую нетерпимость к каждому выраженному мною мнению. Я поехал к нему поздравить его в день его приезда, не застал его дома и оставил ему несколько слов горячего привета. Он посетил меня на следующий день, пробыл всего несколько минут, не сел даже на предложенное кресло и все ходил по моему кабинету как то вяло, точно не охотно, отвечая на мои вопросы.

Он не обмолвился ни одним словом о том, что я держал его почти ежедневно в курсе всех событий за время его отсутствия, как будто бы я не послал ему ни одной телеграммы. На мою попытку рассказать ему более подробно о том, что происходит у нас, я ясно видел, что он просто не расположен меня слушать, и прервал меня даже словами: «все это пустяки, по сравнению с тем, что будет дальше, и ничего кроме глупостей здесь не делается», а на мой вопрос, что именно разумеет он, Витте ответил раздраженным тоном: «сами скоро увидите», а на просьбу мою сказать мне, что удалось ему сделать в Париже, он ответил также резко: «да все сделал, можете послать телеграмму Нетцлину, чтобы он приезжал. Шипов вам передаст. Он в курсе всех моих переговоров». После этих слов, он подал мне руку и уехал оставивши меня в полном недоумении по поводу этой нашей встречи.Теги: Южные Курилы. История вопроса, ноябрь 1917 — август 1939, Документы личного происхождения

Библиотека Энциклопедия Проекты Исторические галереи
Алфавитный каталог Тематический каталог Энциклопедии и словари Новое в библиотеке Наши рекомендации Журнальный зал Атласы
Алфавитный указатель к военным энциклопедиям Внешнеполитическая история России Военные конфликты, кампании и боевые действия русских войск 860–1914 гг. Границы России Календарь побед русской армии Лента времени Средневековая Русь Большая игра Политическая история исламского мира Военная история России Русская философия Российский архив Лекционный зал Карты и атласы Русская фотография Историческая иллюстрация
О проекте Использование материалов сайта Помощь Контакты
Сообщить об ошибке
Проект "Руниверс" реализуется при поддержке
ПАО "Транснефть" и Группы Компаний "Никохим"