Все документы темы  


Письма Н. Берга М.П. Погодину из Крыма

Военный Крым. Корреспонденции Н.В. Берга
Подготовка текста, вступительная статья и примечания Д.К. Первых (Васильевой)

Предметом нашей публикации стали письма из Севастополя участника Крымской кампании, штабного офицера, военного корреспондента Н.В. Берга (1823—1884)1 к историку, публицисту, профессору Московского университета, академику Михаилу Петровичу Погодину (1800—1875), издававшему журнал «Москвитянин»2, и историку литературы, поэту, академику Петербургской Академии наук Степану Петровичу Шевыреву (1806—1864). Опубликованные в четырех томах «Москвитянина» (1855 г., т. 85—88) письма Н.В. Берга тематически оформлены в разделы: «Севастопольские письма», «Письма из Севастополя и Бахчисарая» и «Крымские письма». Эти исторические материалы не переиздавались и стали библиографической редкостью. Между тем они, как убедимся, содержат ценную и в большинстве случаев достоверную информацию о севастопольских событиях.

Николай Васильевич Берг был очень разносторонним человеком, он известен как автор «Записок об осаде Севастополя» (1858), «Записок о польских заговорах и восстаниях 1831—1862» (1873), переводчик «Песен разных народов» 3 (с 28 языков, 1854) и художник батальных сцен. Кроме того, Берга можно считать едва ли не первым военным корреспондентом из Севастополя. Специальность военного корреспондента была освоена русской журналистикой лишь в период русско-турецкой войны 1877—1878 гг., когда, например, издатель газеты «Новое время» А.С. Суворин сумел обеспечить телеграфную связь своим корреспондентам. В период же Крымской кампании наша журналистика подобного опыта еще не имела не только по техническим условиям, но и по условиям жесткой военной цензуры. Поэтому предпринятая Бергом инициатива — давать регулярные корреспонденции в «Москвитянин» в форме частных писем к редактору М.П. Погодину и своему другу историку С.П. Шевыреву — оказалась чрезвычайно своевременной. Возможно, на эту мысль навел его М.П. Погодин. Легко увидеть, что письма Берга из Севастополя и Бахчисарая представляют собой не столько личную переписку, сколько особый жанр журналистского творчества, так называемые «письма с поля боя».

«Москвитянин» не первым обратился к подобному жанру в период Крымской войны. В июне 1855 г. журнал «Современник» в разделе «Внутренние известия» опубликовал, хоть и не в таком объеме, как «Москвитянин», письма очевидцев Крымской кампании и сестер милосердия Крестовоздвиженской общины.4 Использовала эту журналистскую тактику и западная пресса. Вера Сергеевна Аксакова, дочь русского писателя С.Т. Аксакова (1791—1859), отметила в дневнике: «Английские и французские газеты широко публиковали частные письма из Севастополя, но сторонники войны восставали против этого, взывая к patriotism de discretion».

«Patriotism de discretion» («патриотическая скрытность»), по всей видимости, была выгодна и русской официальности, поскольку военные материалы категорически запрещено было публиковать всем журналам, исключая «Русский инвалид» и «Одесский вестник». Причем последний получил разрешение на публикацию военных известий в связи с особым положением Одессы как торгового порта.5 Остальные журналы довольствовались до лета 1855 г. перепечатками из «Русского инвалида».

А читатель нуждался в информации с поля боя. «Что нам печатают за донесения Меншикова! Это возмутительно читать! Из них делают такие сокращенные извлечения в строчек пять, так что решительно не можешь себе составить настоящего понятия. Это уже слишком пренебрежительно или даже злонамеренно. Кажется, нарочно хотят нас оставить в неизвестности, в страхе {…} Если б у нас печатался ряд писем о Севастополе, в которых бы толковалось и об успехе и неуспехе», — негодует в 1854 г. Вера Сергеевна Аксакова.6 Граф М.Д. Бутурлин писал (1854 г.): «Известия из Крыма становились с каждым днем все более неутешительными. Газетным официальным реляциям о ходе военных действий мы не придавали веры, так как в подобных случаях реляции отличаются сдержанностью и подчас утайкою». Все, что «происходило на Крымском полуострове, а также что делалось и говорилось в петербургских высших административных сферах, узнавали из конфиденциальной корреспонденции».7

Разумеется, крымские корреспонденции Н.В. Берга не относились к числу «конфиденциальных», и именно потому они оказались опубликованными. Однако они несли читателю, если так можно выразиться, «стереоскопичную» информацию, по которой можно было представить положение русской армии, отдельного солдата, медсестры — словом, это была та информация, которую с нетерпением ждали и в столице, и в самых отдаленных уголках России.

В 1856 г., после закрытия «Москвитянина», Н.В. Берг продолжил посылать севастопольские корреспонденции, только теперь — в журнал «Современник» (ред. Н.А. Некрасов и И.П. Панаев). При этом следует отметить, что славянофил Берг, конечно, не являлся почитателем «западнического» «Современника». Так, в 1851 г. он писал Г.П. Данилевскому8 (письмо публикуется впервые): «Что же касается до нападков “Современника” — {нрзб} и других, — то, конечно, ни мне, ни Вам, и никому слушать их нечего, а действовать так, как будто бы и не было их. У нас (в Москве. — Д.В.) {нрзб} и не говорят об этих господах и об их рецензиях, а обидеться чем-либо, сказанным там или там, — значит скомпрометировать себя в нашем обществе. Весьма не у многих достает времени и терпения прочитывать весь этот вздор, “эти фейерверковые статьи”, как выражается в нашем кругу один из тамошних; и действительно “фейерверковые”, потому что трещат, как фейерверк и потом… ничего, одни жесты, толки, да обгорелая бумага».9 Дальнейшее участие Н.В. Берга в «Современнике» (1856 г.) вовсе не означает, что он отказался от славянофильских взглядов; это значит, скорее, что во время войны позиции всех журналов объединяет общая патриотическая идея.

Видимо, сознавая, что не все славянофилы одобрят его «переход» в «Современник», Берг подробно рассказал об истории сотрудничества с этим журналом писателю-славянофилу С.Т. Аксакову в письме от 12 июля 1856 г. Письмо это также до сих пор не публиковалось, хранится в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) среди личной переписки семьи Аксаковых. «В Современник я попал вот как, — обстоятельно пишет Н.В. Берг. — Когда я воротился в Бахчисарай, Москвитянин кончал жизнь; о Беседе10 ничего верного не было известно, Вестник11 меня не пригласил. Вдруг получаю приглашение Современника. Я сейчас же списался с друзьями, с бывшей молодой редакцией Москвитянина12: все они собирались перейти в Современник, так как журнал, по их мнению, в настоящее время самый близкий к нам и самый знакомый по сотрудникам. Островский13 тоже явился на его страницах. С Вестником они тоже не ладили. Я не видел причины отказываться от них, и первую готовую статью (очерк «Из Крымских заметок». — Д.В.) отправил в Современник. О Русской Беседе просил уже в Измаиле и, воротясь в Одессу, получил письмо от одного из редакторов, который просил у меня статьи. Я сейчас же отправил “отрывок из моих севастопольских заметок”. Сделайте милость, взгляните. Я думаю писать еще в таком роде. Дело в том, что об руку с обыкновенными битвами, видимыми для всякого глаза, слишком яркими, идут или шли всегда часто невидимые и не так яркие битвы жизни, ея заботы и мелкие интересы, которые не боятся никаких битв и не менее любопытны. Их-то хотел бы я описать, насколько сумею. Одни бомбы да бомбы, да ведение траншей, да густые цифры потерь — это очень однообразно и скучно. {…} Всего лучше мне было в Севастополе, и скажу вам поистине: нигде я не чувствовал в себе такой тишины и не был так бодр и здоров, как там».

К письму Берг приложил фотографию Севастополя, но она не сохранилась, осталось только ее описание в этом же письме: «Это снято с 5-го бастиона, вскоре после сдачи. Вглядевшись, вы увидите, что тут нет почти ни одной целой крыши. Теперь это еще более разрушено. Вот главные пункты вида: в середине — часть рейда или большой бухты. Бухточка к зрителю — это Артиллерийская бухта. Длинное здание на берегу этой, то есть южной стороны, — Николаевские казармы (иначе — Николаевская батарея, Николаевский форт); на той, Северной стороне, видны Михайловские казармы. В большой бухте заметны торчащие из воды мачты. Фрегат Коварна стоял близ того берега, если смотреть через {нрзб} крыши Николаевской батареи; в этом месте, если вглядеться, видно поваленное на бок судно, должно быть, транспорт Дунай, который стоял около нас почти все время осады и который я видел там в апреле этого года».14

В «Современнике» Н.В. Берг опубликует статью «Из Крымских заметок»15, но посвящена она будет уже не событиям войны, а послевоенным описаниям и впечатлениям. Отрывки из этих заметок мы представили в книге «Крымская Илиада».16 Тяжелейшее моральное состояние после падения Севастополя, однако, не вполне отразилось в публикации «Из крымских заметок». Здесь чувствуется желание подчеркнуть, что поражение в Крымской войне — это еще не поражение России. Гораздо более трагично описание разрушенного Севастополя в письме Н.В. Берга к С.Т. Аксакову из Измаила от 23 мая 1856 г. Письмо это также не опубликовано и хранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома. Оно представляет безусловный интерес для историка, потому приведем его полностью.

23 мая 1856 г. Измаил.
Милостивый Государь, Сергей Тимофеевич. Я обещал Вам написать, когда увижу Севастополь. Я видел его незадолго до моего отъезда из Крыма. Увы, Севастополя нет; на лице его одни груды развалин, желтые зубцы поломанных стен, без крыш, без всего. Я подъехал к нему верхом со стороны Главной квартиры французской Армии; узнал кое-как 4-й бастион, но 5-го и 6-го отыскать не мог. Никакой карандаш не передаст разрушений этой части Севастополя; разве только дагерротип. {…} Но странно среди желтых однообразных столбиков {нрзб} 2 белеющих или голубеющих штукатуркой (якобы остатки жилищ) стоят целые нетронутые дома с крышами и даже окруженные зеленью. Таких домиков в городе около 10-ти. Они уцелели оттого, что в них расположились французские офицеры и живут до сих пор. А в ином устроены ресторации. Ясно, что дома не столько пострадали от пожара, сколько от расхищения. Я поехал, прежде всего, по Морской улице, едва узнавая, где я. В конце ея, бывало, открывался вид на Николаевские казармы. Теперь на этом месте белые кучи мусору. От дворца Государыни Екатерины едва сохранились четыре стены. К ним прилажено несколько досок и сделан навес, под которым можно закусывать. Белая вывеска с надписью: Cafй-restaurant — приглашает проходящих. У Графской пристани я встретил наших матросов, которые и прежде всегда вертелись тут, и теперь отыскали знакомое местечко, и не могут отойти по старой привычке. Лестница пристани крепко избита, но сама пристань цела. Кучи ржавой картечи и ядер валялись кругом. Оставлены статуи две, а другие две и львы {нрзб} — опрокинуты и лежат кучей в безобразных кусках. Ямы, образованные бомбами на площадях против Екатерининского дворца, — все те же, не прибавилось ни одной новой. Я поворотил назад по Екатерининской улице, где сейчас же должен был увидеть домик Нахимова. Увы, это одни развалины. Я слез с лошади и взошел по каменным ступеням в бывший стеклянный коридор, заглянул внутрь: полу не было, и я с трудом спустился на груды камней, чтобы осмотреть комнаты. В кабинете уцелело {нрзб} кресло Адмирала. Тут же в спину засело ядро, кажется, наше, с Северной стороны. Кое-где еще сохранились обои. Все другие дома Екатерининской улицы представляли тот же вид. Один Михайловский собор стоял нетронутый; собор, где мы хоронили {нрзб} героев, где каждый из нас молился чуть ли не всякий день и так молились, как после, может быть, не случалось {нрзб}. Сколько воспоминаний!..

Я пошел к нему, чтобы вспомнить ту молитву, которая, бывало, ободряла и просветляла меня в страшные минуты — вхожу, и что же? Я не мог помолиться и вышел так... Я долго искал потом одну лавочку, где, бывало, покупал крендели у бесстрашного хозяина — грека, торговавшего там до конца. Я сейчас вспомнил его сумрачную физиономию и его хромую ногу. Но лавочки уже не было! Я нашел кучу камней! Оттуда я поехал на 4-й бастион, от которого едва остались следы низких валов, где в трех местах, подле каменных бочек сидели французские часовые.

Впоследствии я был и в Корабельной. И там те же развалины. Хозяева на Корабельной — англичане. Они тащут всякую дрянь: {нрзб} чугун, бревно. Увидят, что из будки торчит кусок железа — сейчас сломают будку, а железо утащут на пароход, который вечно стоит в ложной бухте, у Павловского мыса.

Вот все, что могу Вам покамест сообщить. Подробное описание всего этого думаю напечатать в Современнике, куда перехожу за неимением в Москве журнала, где можно было помещать лучшие Заметки, не терпящие отлагательства. Хотел послать Вам вид Севастополя, но его нет у меня под руками: он в Одессе, а я живу теперь в Измаиле {...}»17. Далее Берг описывает Измаил, свой новый дом, его окрестности и особенности службы.

Таким образом, «Современник» продолжил апробированную Погодиным в «Москвитянине» тактику подачи материалов Берга. Впрочем, Берг, кажется, слегка изменил акценты. Так, в «Крымских заметках» он рассказывает о своем путешествии по послевоенному Крыму с французским полковником Бодуэном, подобный материал резал бы слух, если бы был опубликован в славянофильском «Москвитянине». Насколько удачными виделись издателям «Современника» «Крымские заметки», мы можем судить из письма Н.А. Некрасова И.С. Тургеневу от 15—17 июня 1856 г.: «Для “Современника” я получил отличную статью от Берга из Крыма».18 Н.Г. Чернышевский был скептичнее и написал Н.А. Некрасову (5 ноября 1856 г., Петербург): «Заметки Берга на одну каплю лучше его прежних заметок — впрочем, публика находила и прежние интересными».19

И публика была справедлива. Публикации Н.В. Берга в «Москвитянине» имели преимущество перед другими, потому что это были публикации очевидца, участника боевых действий и к тому же уже известного литератора. С таким же вниманием отнеслась читающая Россия к публикациям Л.Н. Толстого и Н.П. Сокальского. Но форма их письма существенно отличается от работы Берга. Очерки Сокальского складывались из рассказов очевидцев-участников Крымской кампании, которые проходили лечение в одесском госпитале, там Сокальский и записывал их истории. Участник обороны Л.Н. Толстой в «Севастопольских рассказах» создал поистине эпическую картину, при этом сознательно выбирая «стороннюю» позицию, «затушевывая» авторское «я»: его героями стали солдаты, врачи, офицеры. Берг же пишет от первого лица, сам являясь героем своих заметок и находясь в центре описываемых событий.

К этому можно относиться по-разному, но нельзя не признать оперативность публикаций Берга, а отсюда — ощущение сиюминутности происходящего, читатель видит войну в динамике событий: бои, перемирие, знакомства и т. д. Убедительность и особое обаяние повествованию придает рассказ о реальных людях: генералах и адмиралах, рядовых солдатах (матросы Зелинский, Бадюк, Дубровин, Самсоненко, рядовой Матвей Щелкунов), медсестрах (Е.М. Бакунина, Прасковья Ивановна Графова), священниках, жителях Севастополя и др. Их портреты не «отглянцованны», и складывается ощущение, будто писал Берг действительно частные письма, не предполагая их печатать. В одном из его писем находим: «Писал я свои заметки для вашего (М.П. Погодина. — Д.В.) кабинета и для друзей. Тут все. Что можно, выберите для печати».

Мудрый издатель М.П. Погодин отлично понимал преимущество и прелесть такой «неотшлифованной», «неправленой» информации и публиковал письма Берга практически целиком, разве что отсекая в начале текста частное приветствие. Таким образом, почти все письма начинались с отточия, без зачинов; выбирался и публиковался отрывок из письма, порой очень пространный, с включением материалов как бы необязательных. «В письмах моих есть совершенно лишния неудобныя вещи, которых не желал бы видеть в печати; мало ли что я к вам пишу», — однажды будто бы с упреком написал Берг Погодину. Издатель «Москвитянина» сейчас же отреагировал на это в сноске под письмами:

«Я оставлял их («лишния неудобныя вещи». — Д.В.) с намерением, чтоб читатели удостоверились еще более, посредством их, в искренности, безыскусственности писем и отсутствии всяких задних мыслей: авторское самолюбие, верно, согласится принесть в жертву мой любезной корреспондент для такой цели. — Севастополь так нам дорог, что всякая малейшая черта о нем драгоценна. Я получил множество благодарностей за сообщение писем — а для строгих литературных судей, повторяю, здесь объяснение, почему печатаю письма без всяких изменений и исключений. М.П.»

Ну, прямо скажем, о принесенном в жертву авторском самолюбии вряд ли стоит рассуждать. В письмах Берга авторское самолюбие утверждается достаточно активно и красноречиво. В отличие от Толстого, Берг подчеркивает свое присутствие в военных ситуациях, а также то, что в Севастополе все его знают, сочувствуют, интересуются, заботятся о его литературных трудах. Например, Берг пишет о пожаре на фрегате «Коварна», где он жил: «Невиданный пожар: в две минуты загорелся фрегат весь, кругом. Вышедши на берег, я не мог смотреть на гибель моего гнезда, в котором столько прожил и которое сделалось мне совершенно родным; я сейчас же велел запрячь телегу и уехал в лагерь, налегке, в одной шинели. В лагере, в первые минуты горя, я был утешен участием товарищей. Все сбежались ко мне, кто предлагал белье, кто теплое платье, кто звал ночевать. Но что меня особенно обрадовало — первый вопрос всех был: уцелели ли мои записки? — Один офицер остановил меня на дороге ночью, в совершенных потьмах, и спросил: «Это, кажется, вы, Б.? Целы ли ваши записки?» — Но, увы, я должен был отвечать отрицательно. Все сгорело: рисунки, записки… Бумаги, которые я схватил, были совсем другое».

Берг интересен не только как публицист, а и как художник батальных сцен. Карандашист Берг, который, кстати, работал преподавателем в Московском училище живописи и ваяния, делал мгновенные зарисовки бастионов и сражений, которые позже вошли в «Севастопольский альбом» (М., 1858). Параллельно с Бергом работал и В.Ф. Тимм20, русские читатели знали его по «Русскому художественному листку». В одном из «Севастопольских писем» Берга к Погодину находим: «Посылаю вам тетрадь моих воспоминаний о Севастополе и о дороге туда и оттуда. Для ясности некоторых мест я счел нелишним приложить тут же и рисунки. Рисунки какие ни на есть, да они единственные. Кроме меня, на бастионах никто не рисовал. Это мне говорил Нахимов. Они, кажется, были рады, что хоть кто-нибудь да нашелся, и потому, думаю, были предоставлены мне все удобства. На 4-м бастионе даже стол и стул, и так как шел дождик, то солдаты держали надо мною лубки. Бывший со мною в одно время в Севастополе Тимм (издатель Худож. Листка) не рисовал ничего такого, а мог бы это дело сделать отлично, потому что мастер большой, работает живо, ловко».

Предоставим, однако, самим читателям судить о творческой манере корреспондента Н.В. Берга. Думается, его военные и послевоенные крымские письма, ставшие раритетом, будут интересны и нашему современнику, напоминая и рассказывая о севастопольских героях. Оговорим особо, что предпринятые нами незначительные сокращения относятся лишь к последним, послевоенным, письмам.

Текст приведен к современным нормам пунктуации с сохранением, по возможности, некоторых авторских знаков, в частности, тире, широко используемого Бергом. Сохранены также некоторые, характерные для середины XIX в. и для славянофильского «Москвитянина» устаревшие грамматические формы, в частности, окончания прилагательных и местоимений, не затрудняющие, на наш взгляд, понимания. Сохранены и старые написания географических названий, которые легко узнаваемы каждым крымчанином. Изменено, однако, устаревшее написание отдельных слов: шлюбка (шлюпка), баттарея, троттуары, галлерея.

Мы не ставили задачей делать сплошной комментарий писем Н.В. Берга, но пояснили те моменты в тексте, которые имеют принципиальное значение для его восприятия современным читателем.

В заключение выражаем благодарность научному сотруднику Пушкинского сектора Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом) С.Б. Федотовой за помощь при подготовке текста.

Н.В. Берг
СЕВАСТОПОЛЬСКИЯ ПИСЬМА

...Только что воротился из Севастополя и на другой же день получил ваши милыя посылки. Читая в письме об университете, о тех, которыя тысячи верст проезжали, чтобы только пробыть этот день вместе, я не мог не прослезиться. Несколько я знал уже об этом торжестве из письма гр. Р-ной21, которое получил перед самым отъездом, и потом подробнее узнал от депутата Ришельевского лицея Лохвицкаго, встреченнаго мною на обратном пути его в Одессу.

Мы с ним оба претерпевали разныя приключения вследствие ужасной грязи, так что часто лошади становились в степи и надо было бросать телегу и садиться верхом. Сколько брошенных в чистом поле телег, тарантасов!.. О, матушка Россия, во всем удивительная! — И все это со временем непременно воротится к хозяевам, будет цело, а все претерпенное будет мило, как сказал поэт. Так же мило, как и мне, теперь все воспоминания об этой поездке, о пребывании в Севастополе при беспрестанных выстрелах, под бомбами и ужасными ракетами, о которых, верно, вы уже знаете. Когда вспомню обо всем — слезы останавливаются в глазах и все бы я молился и благодарил Бога. Милостив ко мне Бог! сколько опасностей отвела от меня Его Десница! — Постараюсь собрать в памяти все и пришлю вам, а пока вот два—три случая. В дом, где я жил, упала ракета, рядом с тем номером, который мы занимали с одним гусарским офицером. Она пробила каменную стену, стол, и остановилась в мешке с овсом; все стекла 1, 2 и 3 номеров лопнули, а в 4 и в 5, где мы спали, никакого повреждения! Мой товарищ даже не проснулся, а я не спал вследствие сильной пушечной стрельбы с бастионов, так что не только дребезжали стекла, но и хлопали двойныя двери. — Ходил днем во время перестрелки по бастионам, и меня не задела ни одна пуля; ни одной я даже не поклонился. Это уж свойство характера и присутствие таких лиц, которыя одушевят хоть кого. На 5 и 6 бастионах был я все время с храбрым Ахбауером, бывшим адъютантом Шильдера под Силистрией! Можно ли было робеть? Да и вообще, слава Богу, я редко чувствую страх. Родился военным, судьба распорядилась иначе. — В Бендерах переезжал два раза ночью, в ужасную темь Днестр во время ходу льда: и, слава Богу, ничего! Когда я воротился, мне было невыразимо приятно увидеть радость моей хозяйки, которая любит меня, как сына! Она плакала... и друзьями я так счастлив! Не знаю, как благодарить Бога. Я так грешен. Пишу эти строки, и слезы навертываются на глазах. — Теперь многое и многое изменилось. В мое отсутствие столько перемен! Наш главнокомандующий назначен командовать и в Крыму. Я встретил его на дороге. Но дежурство южной армии покамест остается в полном составе здесь, в Кишиневе. Получили ли вы мою статью Кишинев? Я не успел тогда написать ни строки, и тетрадь отправлял без меня человек. Я даже не просмотрел, как следует. Но надо было отправить: дорого яичко на красный день, годилась ли статья и напечатана ли вовремя.

Дух войск в Севастополе невообразим! Чудеса! — Теперь там уже все приведено в порядок. Остен-Сакен хлопочет неусыпно, сам бывает на всех работах, на бастионах, перед бастионами, всюду. Все трепещут за его жизнь. О его личной храбрости и редком бесстрашии я слыхал на бастионах. И там говорят со страхом. Имел честь представляться Нахимову. Удивительно добрый и простой человек, что называется — душа. Он дал мне свою верховую лошадь и в проводники адъютанта, и велел показать мне бастионы. Их десять. Расстояния огромныя и все по горам. Без лошади и проводника я бы не знал, что делать. Адмирал Новосильский (вице-адмирал Ф.М. Новосильский. — Д.В.) принял меня очаровательно. Он командир 4-го бастиона, самаго опаснаго по близости к неприятелю. Здесь траншеи французов в 70 и 75 саженях. Я вам прежде писал в 60 — это ошибка. Капитан I ранга Кутров, подведя меня к одному орудию, указал мне щель между мешками с землей, откуда я мог видеть неприятеля. «Пожалуйста, будьте осторожны: учтивые французы здесь очень неучтивы!» — Я глядел меньше минуты, да и не на что было глядеть: вал траншей, и на нем такие же мешки с землей, как и у нас. Кое-где торчал ствол ружья и временами там и там выскакивал дымок. Их выстрелов за нашими не слышно. Никакой другой жизни и движения за валом! Они очень осторожны. Наши смелее и беспрестанно выказываются из траншей. На других бастионах я глядел на неприятелей по целым часам. Желтый глиняный вал, едва заметный в поле — и больше ничего. В версте и то редко кто покажется. А у нас ходят десятками. Смелый русский народ. Наши беспрестанно ходят на вылазки, они — почти никогда. Я был в Севастополе в дело с 11 на 12, что на Новом редуте. Я приехал в эту ночь. Вы знаете, конечно, из газет. Дрались отлично и те и другие. Наши офицеры не нахвалятся храбростью их зуавов. Это помесь арабов с французами. Я видел их довольно и убитых, и живых. Восточный тип лица; арабы больше, нежели французы; иные с бородами. Говорят по-французски. Все — молодец к молодцу. Полуплохаго никого не видал. Об англичанах нет и речи. Они ушли из траншей. Странно видеть их рядом с французами, в госпитальных бараках. Какия-то лягушки. Заметно, что им война не по нутру и нет энергии ни малейшей. Когда были в траншеях — то ходить к ним на вылазки было у нас плевое дело. «Сидят растопырками (говорили мне ходившие), бери как баранов. А возьмешь — кусает зубами!» Один генерал не хотел отпустить своего адъютанта на вылазку, замечая: «вот я тебя тогда отпущу, как будут сидеть англичане!» — Но будет о Севастополе! Поговорю, если случится, после и пришлю рисунки вместе с пулями и патронами неприятелей, которыя собрал на бастионах. 3 пули наших, 2 послал при статье Кишинев. — Москвитянина получено 2 экземпляра: один дежурным генералом, а другой дежурным штаб-офицером. Если можно, пришлите экземпляров 10 Песен22. Надо поднесть Лидерсу, который, за отсутствием главнокомандующаго, сделан нашим главным начальником. Надо новому дежурному штаб-офицеру, надо Озерову, Нахимову, а остальные будут на случай лежать. Место у меня есть. — За новыя посылки, письма и портреты вторично благодарю вас от всей души. Что до рецензии п.-бургских — я так мало ими обеспокоен, что забыл и думать. Могу, кажется, сказать, что равнодушнее меня к тому, что случилось написать, трудно найти между пишущими. Может быть, это даже и дурно. Я тогда только думаю о статье, когда пишу, а там махну рукой. Коли что выйдет — хорошо; а ничего не выйдет — что делать! Лишь бы работал честно. — Портретам вашим честь и слава! Пускай их собрание растет и множится! Не лишним считаю сказать вам, что гр. Р-на (Е.П. Ростопчина. — Д.В.) снимала у Тропинина свой портрет, и, кажется, он вышел хорош.
1855. Марта 7.
Кишинев


Посылаю вам тетрадь моих воспоминаний о Севастополе и о дороге туда и оттуда. Для ясности некоторых мест я счел нелишним приложить тут же и рисунки. Рисунки какие ни на есть, да они единственные. Кроме меня, на бастионах никто не рисовал. Мне это говорил Нахимов. Они, кажется, были рады, что хоть кто-нибудь да нашелся, и потому, думаю, были предоставлены мне все удобства. На 4-м бастионе даже стол и стул, и так как шел дождик, то солдаты держали надо мною лубки. Бывший со мною в одно время в Севастополе Тимм (издатель Худож. Листка) не рисовал ничего такого, а мог бы это дело сделать отлично, потому что мастер большой, работает живо, ловко.

Писал я свои заметки для вашего кабинета и для друзей. Тут все. Что можно, выберите дли печати.

Простодушие севастопольских моряков, их услужливость, не говорю о прочих свойствах — тоже простодушное и такое, котораго не истребят ни годы, ни... осады, — все это, пожалуй, может растолковаться иначе. Мне же судьба судила снова делить с этими добрыми людьми хлеб-соль. Меня отзывают в Севастополь, и я еду на днях.

К статье, пожалуй, можно сделать небольшое предисловие от редактора, вроде того, что автор старался записывать верно все, случившееся с ним — как на дороге в Севастополь, так и в самом Севастополе, помня, что теперь внимание всех обращено на этот город и любопытна всякая незамеченная черта. Автор глядел как частный человек, как глядел бы всякий из читателей, если бы решился ходить там же. Военному могло бы показаться все иначе. — Так как описывалась каждая черта и все, то пускай читатель извинит, если вдруг, идя следом за автором, ступит в кровавую лужу и увидит много льющейся крови, и услышит хрипение умирающих... он может, пожалуй, прокинуть несколько страниц... а если чего автор не договорил, то пускай извинят ему и это: он имел в распоряжении только 10 дней, а Севастополь огромен. На укрепления Северной стороны (которыя, впрочем, нелюбопытны, потому что вечно молчат; это безгласныя камни и пушки) и не удалось сходить: и далеко, и не было времени, и, наконец, ноги были одни, и притом кишиневския (ноги низменных равнин), а не севастопольския, привычныя к горам.

Проезжая под Одессой мимо пустыннаго Чернаго моря, которое плещется у самых колес едущих, и слушая его неумолкающие стоны, я думал стихами, которые потом записал на станции. Вот они, пожалуй, напечатайте:

О чем ты стонешь, сине море?
Что пасмурно твое чело?
Скажи ты мне, какое горе
В твоих пучинах залегло?
Ты плачешь, море, что не стало
Тебе знакомых кораблей,
Что смело реяли, бывало,
Одни среди твоих зыбей.
Не плачь, не плачь ты, сине море,
Глубоко вопли затаи:
Пройдет твое лихое горе,
Вернутся соколы твои!
Я видел страшныя траншеи
И вал из камня и земли,
Где, притаившись точно змеи,
Рядами пушки залегли.
За ними — славы ратоборцы
Стоят и хладно битвы ждут —
Твои питомцы, Черноморцы —
Им бой не в бой и труд не в труд!
Пускай придут: все это ляжет,
Отчизне жертвуя собой...
Кто ж будет жив, кто перескажет
Про этот день, про этот бой?..
Дуфиновка, деревня под Одессой.


1855, 28 февраля.
Светлый праздник я встречал торжественно: у командующаго Южною армиею (Лидерса). Он после обедни принимал всех чиновников штаба и других, даже частных лиц. Лидерс — барин, любит все это делать на широкую руку, и притом в воздухе носится к нему любовь и расположение. Человек прекрасный: Бессарабия чает от него своего спасения. Судите же, сколько к нему наскакало, и все это в блестящих мундирах; одних генералов — ползалы битком. Были без траура. И тут же разговливались; он с дочерью (семнадцатилетней красавицей) угощал всех как хозяин. Она подошла первая и разрезала первый кулич, прося начинать. Потом подошел и он. Он славный мужчина и еще очень бодрый; так и летает. Я видел его в первый раз. Было нечто высоко торжественное в этих разговинах православнаго воинства у своего начальника, детей у отца; Лидерс умел это сделать, как надо. Всего было вдоволь, на трех огромных столах, и все было изготовлено отлично.

Войска его любят. Когда я виделся в Севастополе с волынцами (Волынской полк принадлежит к 5-му корпусу, а Лидерс командир его), мне говорили офицеры: «ах, нет-то с нами нашего Александра Николаевича! Одни мы здесь, сироты совсем!». Действительно сироты, только и было из 5-го корпуса два полка в Севастополе — Волынский и Минский.

О личной храбрости Лидерса не переслушаешь рассказов. Вот один: однажды граната упала в кучку солдат, где был и он; тотчас ее разорвало и полетели верешки; солдаты стали соваться кто куда и кланяться, один он остался спокоен: «что суешься, ребята, — крикнул он им, — от своей не уйдешь, а на чужую наткнешься».

Еще с прошлою почтой я отправил кое-что к моему приятелю З. и тут же вложил сверток для вас, с неприятельскими патронами и пулями, целыми и разбитыми, которыя я набрал на бастионах.
1855, 7 апреля.
Кишинев.

P.S. Сейчас прибыл курьер из Севастополя: семь дней идет сильная бомбардировка. 4-й бастион пострадал много. Князь был на нем сам и сказал: «да, здесь у вас жарко!». Всех ободрил и одушевил. Кого-то я там найду из тех, про кого говорю в Записках? — Сегодня получил предписание выехать завтра.



19 апреля, 1855. Севастополь.
Вот я опять в Севастополе! Перемен в городе нашел очень немного, а также и на Северной стороне. Прибавилось несколько палаток по горам, потому что прибыли новыя войска; больше ничего я не заметил. Последняя бомбардировка, продолжавшаяся 8 дней (о чем я уже писал вам из Кишинева), не сделала городу почти никакого вреда. Движение по улицам все то же, даже увеличилось. Откуда-то явилось больше женщин, все простых баб. Нескольких храбрых не стало. Убит Шемякин, котораго имя вы, вероятно, прочли уже в моих Записках о Севастополе. Ахбауер ранен пулей в ногу, но, говорят, не опасно. Я не успел еще навестить его. Остальные из известных живы и целы: Нахимов (вчера к нему являлся), Остен-Сакен (являлся и к нему, имевши письмо и поклон от его супруги, к которой заезжал в Одессе), Новосильский — я встретил его на улице; Тотлебен, Мельников23, Зорин24, Панфилов. Мельников подкопался 6 раз под французския мины. Это взбесило Канробера; он призвал своего минёра и сказал ему, что велит его расстрелять, если еще взорвут мину... минер (капитан) бежал к нам.

На дороге со мной не было никаких приключений, кроме задержки в лошадях. В Перекопе я жил 14 часов, еще на двух станциях почти по 10-ти часов и потому приехал в Севастополь на 7-й день при самой лучшей дороге. Гон неимоверный. На иных степных станциях поставлено по 40-ка троек — и каждая оборачивает два—три раза в день. И все мчится в Севастополь! Встречая, уже не спрашиваешь: куда едете? — это и так известно. Поля расцвели; в особенности, когда подъезжаешь к Крыму. Станция из Бахчисарая в Дуванку, можно сказать, полна благоуханиями: дорога идет нередко между садов, откуда несется запах только что расцветающих яблонь и груш. Луга и горы пестреют разнообразными цветами, не известными на севере. Наскучив дожидаться лошадей на станции, я устроил поездку с фурштатами, которые шли с овсом. Я забрался на гору мешков и с высоты любовался видами. Разумеется, ехали шагом. Мои люди шли с боку по горам и рвали невиданные цветы. В это время уже доносились к нам выстрелы, хоть было до Севастополя верст 30. Вот какия рифмы пришли ко мне на фурштатском возу:

Опять я между гор, опять среди садов,
Благоухающих садов Бахчисарая,
Где раздаются песни соловьев,
В раскатах сладострастных замирая,
Где все к любви и к жизни так зовет...
…А между тем за ближнею горою
Ликует смерть, кровавый пир идет
И дышит все губительной враждою.
Но пусть! как знать, к чему година бурь?..

Остальныя рифмы прочту когда-нибудь после, если не забуду. К бурь идет дурь... Приехав в Севастополь, провел первый день на станции, на том же овсе. Потом стал хлопотать о квартире. На Северной стороне (как вы уже знаете из описаннаго мною) нет почти никаких зданий. Дежурный генерал живет в двух крошечных комнатах, в доме, где жил прежний главнокомандующий. Остальную половину занимает начальник артиллерии. Несколько чиновников штаба помещаются в каких-то землянках на берегу рейда. Меня хотели пристроить к двум другим и указали мне одну проходную неудобную каморку, — или лучше сказать угол ея, где я должен был поставить кровать; а в остальных углах стояли разныя разности и между прочим один общий стол, на котором предполагалось и обедать... Я решился прибегнуть к моим приятелям морякам. Узнавши, что в одной бухте на северной стороне стоит фрегат Коварна, я отправился на берег, перелезши через две горы; крикнул шлюпку, и, пока ее подавали, я глядел на фрегат, зыблемый волнами, и думал: «вот теперь я могу вернее судить о моряках: как-то примут они меня, странника, никем не рекомендованного, неизвестнаго». Коварна была не коварна, а мила в высшей степени. Я встретил друзей. Мне отворили дверь в каюту и предложили сделаться их товарищем. Я тотчас же перевез свои вещи — и теперь живу на фрегате: мы обедаем за общим столом; сходится 5—6 офицеров и священник.

Всякий, бывающий то в городе, то где-нибудь на бастионах, рассказывает новости. Сегодня за вечерним чаем священник рассказывал следующее: на вылазке против 5-го бастиона взят был один молодой ирландец, простой солдат, и так жалко плакал, что все обратили внимание. Священник сам видел его: говорит — горючими ручьями текли слезы при глухом рыдании. Его спросили, о чем он плачет? «У меня осталась дома старуха-мать и сестра, которых я никогда не увижу! Бог судья королеве Виктории, что она затеяла эту войну!» — «Да зачем же ты шел?» — «Я бы не пошел, да нас силой берут!»

Сейчас я выходил на палубу (а писал в капитанской каюте, просторной и великолепной, один-одинешенек) и слушал перепалку на бастионах 4-м, 5-м и 6-м. Поднялась такая пальба, что фрегат наш дрожал, отделенный двумя верстами воды и двумя земли. Я просидел на борте целый час, смотря на бомбы и слушая раскаты картечных выстрелов, гул ядер и трескотню ружей. Ночь лунная, светлая, как день. В городе видны дома через бухту. Что-то заварилось изрядное. До сих пор бухают выстрелы из орудий и перекатывается ружейная дробь.

Днем сегодня, когда я был в штабе, расположенном в одном из бараков, на рейде (главной бухте) несколько ядер упало в воду, но на берег не хватали. Одна ракета недели две назад упала в штаб и ранила троих — одного чиновника и двоих писарей. Один тут же умер. Это редкий случай, что ракета бьет.

Воротясь домой, т. е. на фрегат, я узнал, что подле него незадолго до моего прихода упало в воду ядро и два ударилось в мыс на северной стороне.

Вчера была большая зыбь в бухте, особенно у нас, потому что мы стоим очень близко к морю, ближе всех других кораблей и фрегатов. Коварну сильно качало, и моим людям сделалось дурно, так что одного я принужден был отправить на берег, а другой выпил водки — и все прошло. Мне не было дурно, чему я очень рад, потому что дурнота от качки — болезнь очень неприятная. Все еще палят. Если завтра узнаю что-нибудь, то припишу, а пока иду спать, уже второй час ночи.

20 апреля, 8-й час утра. Ничего еще не узнали о вчерашней схватке на бастионах. Пальба довольно сильная идет и теперь. Расскажу вам замечательный случай, слышанный мною на дороге от ямщиков-орловцев, и где же эти орловцы? Около Симферополя! Почт-содержатель еврей отправился в Орловскую губернию из Симферополя, чтобы нанять русских извозчиков, и нанял 65 человек, давши им по 50 руб. сер. в год. Вся артель пошла пешком в пятницу вечером на пятой неделе поста; с ними был воз с поклажей, данный евреем. Они прибыли в Симферополь во вторник на 2-й неделе после Пасхи и вступили в должность. Я спросил о причине, хотя и догадывался, в чем дело. Вот что отвечал извозчик: «Русский человек хитер, татарин править не умеет, немец также в извозчики не годится — так надать русскаго!». Немца он разумел — колониста. Сделка, совершавшаяся между простыми практическими людьми, может служить лучшим доказательством расторопности русскаго человека, о которой знают за тысячу верст.

Если можно предполагать, что спросят: из чего я говорю все о французах в траншеях, и никогда об англичанах, — то заметьте, что англичане месяца три или около того уже не занимают траншей: они отодвинуты к Балаклаве. Причину объясняют разно: кто говорит, что они плохи и нет энергии, а другие — что слишком часто передаются.



27 апреля 1855. Севастополь.
Прошло несколько дней — и накопилось кое-чего. Первая весть печальная: Ахбауэр25 умер. Он был ранен не в ногу, а в лопатку плеча, и пуля прошла в шею. Но все-таки легко, и никто не думал, что он умрет. Такия уж ядовитыя пули. Одного полковника ранило в икру, чуть задев, — и тот умер. Я не видал Ахбауера перед смертью: ни от кого не добьешься, где? как? а выходишь 5 верст по горам, и все врут невыносимо. Опять вспомнил Мицкевича: «Czйm sa wszystkie dzieje?» — Один говорил: ранен в ногу, лежит в бараках, другой посылал в Северное укрепление, куда я и ходил, но там в палате мне сказал один бойкий офицер: «Да разве он ранен?» — «Ранен!» — отвечал я. — «Да когда ж?» — «Несколько дней назад!» — «Ну так не верьте: жив и здоров, в каземате 6-го бастиона...» Я обрадовался... но в ту минуту Ахбауера уже не было. Он умер накануне вечером в квартире Тотлебена, где и находился все время. — Недавно ранили Блудова, гусарскаго ротмистра, на 4-м бастионе. Бомба пробила блиндаж. Говорят: в руку, в ногу и в ключицу. Мне говорил молодой барон Розен, видевший Блудова. Много, много хороним. Всякий день печальныя шлюпки с погребальной музыкой переезжают по нескольку раз бухту, и движется потом процессия на гору за Северное укрепление. Сегодня перевезли до 500 убитых. Теперь нельзя ходить по улице около театра: так и нижут пулями. Бойня, беспримерная бойня! Страшныя страницы записывает Европа в свою историю. Ядра стали летать частенько на Северную сторону. Ужасное расстояние: более 5-ти верст! Вчера утром, когда я был в зале, нам сказали, что стреляют из ланкастерской батареи. Мы вышли на двор: ядра свистели высоко над нашими головами, а падали в нескольких саженях. Я подходил к некоторым: редкое уходит в землю, больше тут же и откатываются. Калибр их 36-фунтовой. Несколько ядер ударило в гору, в землянки, где стоит множество возов и кишмя кишит народ. (Я упоминаю в статье об этом месте). И какое счастье: никого не задело. Я пробовал измерить шагами время полета: от мгновения, когда покажется дым, до удара ядра в землю можно сделать обыкновенным шагом 40 шагов. По часам — немного более полминуты. Вот анекдот: матрос просился на 3-й бастион за жалованьем во время сильной бомбардировки. Его спросили: разве ты не боишься? — «Да мы втроем пойдем!» — отвечал он. — Англичане опять появились против 3-го бастиона. Я видел сам их в трубу с библиотеки. Расхаживают, разъезжают верхом. Видно даже блеск сабель. Как-нибудь удосужусь, срисую их лагерь. В библиотеке читал Москвитянина.



26 мая. Севастополь.
Вот из происшествий довольно давнишних: бомба ударила в Александровския казармы, в корабельной части Севастополя, пробила крышу, пять потолков, причем в одном этаже изломала 6 сундуков, — разрешилась в подвале, подкатившись под кровать одной спавшей женщины с тремя малютками — и тут еще одним осколком пробило два потолка вверх. Такой необыкновенный удар требовал осмотра, и я ходил по всем этажам для убеждения: все оказалось так. — Другой необыкновенный случай: ядро в 18 фунтов ударило в ногу солдата и остановилось под кожей26. Я опять не поверил и ходил на перевязочный пункт, где спрашивал у самаго Пирогова и потом у его помощника Обермиллера — они подтвердили слышанное мною и показывали ядро. По запискам врачей, это третий подобный случай. При Наполеоне было два таких примера, но ядра были 6-фунтовыя. С перевязочнаго пункта я вздумал отправиться отыскивать сестру милосердия Бакунину (Екатерину Михайловну), которую знал в Москве и прежде часто бывал у них в доме. Я встретил ее на дороге и, к удовольствию моему, сейчас был узнан, несмотря на преобразование формы. Мы прошли в Николаевскую батарею, которая обращена теперь в госпиталь. Ей нужно было осмотреть некоторых больных. В длинном бесконечном коридоре в соседстве огромных крепостных пушек, смотрящих на море, лежали раненые и больные, один подле другаго, на нарах. Воздух был, признаюсь, не хорош, несмотря на открытыя окна! Она меня даже спросила: «А вы не боитесь ходить между тифозными?» — Она осматривала раненых. Между ними была одна женщина, раненная осколком бомбы. Ей отрезали ногу, но рана шла плохо: женщине было за 60. Не могу забыть одного юнкера, лежавшаго тут же, раненнаго пулей в ногу. Он был очень молод и полон жизни. Взглядывая на него, я часто уловлял его взор с остановившейся слезой, обращенный к образу, который висел на противоположной стене. Бакунина подошла и к нему и уговаривала не отчаиваться. «Ах, Катерина Михайловна, да разве я отчаиваюсь!» — сказал он проникающим голосом. И сколько таких гаснет в одну минуту. Я спросил у Катерины Михайловны об их занятиях и пользе от них. — «Не знаю, — отвечала она, — но знаю, что нас солдаты любят. Один упрашивал меня принять четвертак! Они зовут нас: маменька, барыня!» — Как бы то ни было, быть сестрой милосердия — истинное самопожертвование и служба великая. Чего она насмотрится и наслушается! Солдаты, которым делают операцию, обыкновенно ругаются, будучи, по-видимому, усыплены хлороформом. Я не видал ни одной операции без ругательств. — Через несколько дней я увидел Бакунину на перевязочном пункте всю в крови; она прислуживала при ампутации. Однако, пробежавши мимо меня, не могла не сказать по старой светской привычке: «Я вас не вижу». — Пирогов уезжает и, к сожалению, берет с собою своих сотоварищей-медиков. К сожалению, я не видал ни одной операции Пирогова. Трудно было попасть. Он оперировал в разное время, увлекаясь вдохновением или взбешенный неловкостью хирурга, который приступил к операции. Впрочем, говорят, поэзия его операций понятна только для хирурга — эта чистота и верность разрезов.

Когда я шел из Корабельной через южную бухту, новым мостом, видел остатки стараго, что был на барках, и вспомнил свое по нем путешествие. Остатки эти вот какого рода: 5 судов и тендеров, затопленныя неприятельскими выстрелами во вторую бомбардировку.

На днях, в библиотеке, я встретился с Мельниковым (минер 4-го бастиона). Здоровье его не выдержало убийственнаго подземнаго воздуха. Он получил ревматизм и цингу и едет в Киев или Одессу.

Солдатам даны белыя фуражки и позволено не носить галстуков и не застегивать крючков на шинели. Они очень рады, что воротник расстегивать и без галстука. Вообще всей армии разрешено ходить без галстуков и нам во всякое время.

Мы перебрались в лагерь на Инкерманския высоты, за 6 верст от Севастополя. Я однако же езжу оттуда в город всякой день. Вчера, только что я поехал из лагеря (это было ровно 3 часа) — как открылась бомбардировка левой половины укреплений — от Селенгинскаго редута по 4-й бастион включительно. Некоторыя бомбы перелетали через бухту и разрывались шагах в 300 от меня. Вот вам картина бомбардировки днем: вы видите линию бастионов и строений подле них, в длину на 7—8 верст. Там и там, рядом и позади один за другим на разных холмах, подымаются клубы белаго дыма, гремят и перекатываются выстрелы, местами дым сливается в густой туман и закрывает все — батареи, горы, здания, но вдруг тут же, где-нибудь ближе, закрутится белое облако, подобное развернувшемуся мгновенно парусу — сверкнет едва видный огонек — свист ядра пронижет воздух или зарокочет своим известным рокотом бомба — и вот вдали, в горе, поднялась земная пыль, резко отделяющаяся от дыма, — минута, и земля комками с пылью, фонтаном подымается вверх — и потом раздается глухой взрыв. Временами вы слышите плеск ядра в воду или басистое пенье осколка гранаты, который гудет в воздухе — и вот опять перекаты обыкновенных выстрелов и тот же дым клубами и туманом. И так целые дни сряду. В секунду, круглым числом, выпускается выстрелов 25. Впрочем, это, говорят, прелюдия настоящей бомбардировки. Другая история, когда к этому присоединятся корабли. Сегодня я поднял на дороге, ехавши из лагеря, ядро и привез с собой. Что за расстояния пролетают эти ядра! Я слышал, что последняя ланкастерская пушка испортилась, а они стреляют теперь с ланкастерской батареи из каморных орудий, которыя бьют немногим чем хуже. Ядра ланкастерских — коническия, а последних — круглыя. Сейчас (я пишу на фрегате) выходил смотреть на ракеты, которыя стали подыматься из трех точек вдруг, на город. Пущено уже до сорока. Днем это ничто иное, как змейка дыма с огненной головкой, которая тут же и гаснет. Смотря на ракеты, я не мог не полюбоваться на действие нашего 10 номера, который громит Херсонес. У них устроена батарея в печке, где прежде обжигали известь. (У меня на картинке четвероуг. возвышенность). Наши подбили у них все орудия — осталось только одно. 10-му номеру помогает также Константиновская, стреляющая через бухту (1300 сажен) и также очень удачно. Вообще артиллерия у нас опередила все.

Высокомерие французов ни на что не похоже. Сердце разрывается. После 10 мая, после страшной резни всю ночь (с 10 часов вечера до 4 утра), где было наших 14 батальонов и их 8 колонн, — на другой день мы выкинули парламентерский флаг, чтобы убрать тела. Они продолжали стрелять и даже пробили самый флаг в нескольких местах. Мы выкинули флаг красный с белым, что значит: мы покорнейше просим остановить стрельбу. Только тогда они прекратили огонь и выкинули белый флаг. Дерзость в битвах доходит также до больших размеров. Один наш полк в жару боя вдруг услыхал сзади отбой: обернулись, и что же? Затесался французский барабанщик и бьет наш отбой! Конечно, его подняли на штыки. Прекращал писать на 5 часов. Вот что случилось. Я писал в капитанской каюте: вдруг входит матрос и говорит: «Сильная ружейная перепалка!» — Я бросился на палубу: Трубу! — Мне указали движение неприятельских колонн около Селенгинскаго редута. Я навел трубу и увидел толпы французов, окружающих редут; часть обходила, часть лезла на вал — редут был ими занят, они бросились на Волынский и заняли его — потом часть их сбежала вниз и на полугоре засела за вал и начала перестрелку с нашими войсками, наступавшими с берега. Вскоре потом атака началась на первый и второй номера, далее на Камчатский редут и Малахов курган — завязалась сильнейшая перестрелка между Малаховым курганом и 3-м номером — и потом все это покрылось сумерками, но перестрелка батальным огнем, бомбы, ядра, гранаты и бандскугели продолжались до 11 часов. Мы сели ужинать и после ужина я опять пишу. Я забыл сказать, что после занятия французами наших редутов был выкинут на корабле «Константин» флаг — сняться пароходам и подойти под редуты; между тем, пока разведут пары, стрелять по неприятелю. Потом два снялись: Бессарабия и Громоносец, и ушли. Что они делали там, не знаю. Остальным велено остаться на якорях. Я был па палубе до прекращения перестрелки, — было слышно крики, вроде «ура», — чьи, не известно. — Завтра взгляну в трубу на место побоища. За кем редуты, будет видно. Вот тебе и ракеты! Они пускали их, чтобы отвлечь внимание, а между тем обходили наши редуты!



27 мая, 1855. Лагерь на Инкермане.
Пишу в лагере; только что приехал из города. Встал сегодня с зарей и тотчас за трубу. Увы! 3 редута осталось за ними: Селенгинский, Волынский и Камчатский. Уже обернуты туры, и они оттуда стреляют по нас. Мы отбили только небольшой новый редут, пониже Селенгинскаго. Если они удержат за собой эти редуты, то ездить в город и даже на Северную будет нельзя. Слышна сильная стрельба в той стороне.

...Не понимаю, отчего так долго нет от вас письма… Только написал эти строки, как вдруг в щель между полами по лавке просовывается рука солдата и слышен голос: «вам два письма!» (Войти было нельзя: я закупорился от ветра; палатку рвет и качает). Одно было от вас. Я прочел его с трепетом сердца — приятна весть из России вообще, но от добрых друзей еще более.

...Вчера, сошедши с палубы, я упал перед образом и молился. Больше ничего не остается. Проходя по кубрику (особое место между палубами, где помещаются матросы), я видел матроса на коленях перед образом. Была ли его молитва и о Севастополе? Господи, спаси и помилуй.

Мы ждем прихода трех дивизий. Оне уже в Перекопе. Неприятель, конечно, об этом знает и, вероятно, даст битву до их прихода. Было два покушения со стороны 4-го и 5-го бастионов, но отбиты. Я был вчера в городе; все улицы полны солдатами. Иные учатся тут же. Крик командиров, беготня, движение. Разумеется, проехать негде, да и некому. Едва проходишь пешком. К кому без вас буду я писать для друзей?



1855, мая 31. Севастополь.
Англичане, кажется, недовольны успехами французов; почти не слышно об их участи. В бою и вылазках не бывают никогда. Все французы и французы. Англичан только мы и видим в лагере, в трубу. Французы ругали их крепко 26 мая: говорят, если б нам помогли англичане, мы взяли бы Малахов курган.



Севастополь. 7 июня 1855.
Не все писать печальное, вот вам и повеселее известие. 5-го числа июня, утром, французы открыли опять бомбардировку или, как выражаются солдаты, — бондировку. Эта бондировка была посильнее открытой 26 мая. Вечером, когда стемнело, к сухопутным батареям присоединились пароходы, пуская залпом по 15—20 и более гранат и бомб. Это был адский перекатный гром выстрелов на линии в 10 верст. Все гудело и дрожало. Я лег спать поздно, часу в первом, но в два часа проснулся от стрельбы опять, оделся и вышел на палубу. Неприятельские пароходы продолжали пускать гранаты и ракеты в город. В три четверти часа я насчитал до ста ракет, пущенных с пароходов, а также с Бамборы и с Херсонеса. Город горел в 5-ти местах. Разумеется, никто не тушил, но пожар, к счастию, не распространялся. Это было в такой части города (в Артиллерийской слободке), где от домов остались одне голыя каменныя стены с черепичными кровлями. Начало светать, и я, полагая, что наступления уже не будет, пошел снова спать, но проспал только час, как ко мне вбежал вахтенный офицер и разбудил меня словами: «Вставайте! Наступление на Малахов и 3-й номер!». Я бросился как сумасшедший. Был 4-й час, по-морскому семь склянок. С замирающим сердцем и дрожа я влез на ванты (веревки, переплетенныя поперек другими в виде лестницы, служащия для входа на мачты и поддерживающия мачту) и обратился весь в ту сторону, где завязалась сильнейшая ружейная перестрелка. Тысячи огоньков перепылались по горам; орудия гремели и сыпали сотни бомб; в нашей бухте проснулись дремавшие корабли и пароходы и стали сыпать гранатами и бомбами в сторону неприятеля. На высоте Малахова кургана 2 раза пылал фальшфейер с четным числом фонарей — кажется, это был знак, что пароходы могут стрелять за нашу линию. Но через 10 минут взлетела ракета — требую подкрепления! — Невыразимое, страшное чувство обняло всех нас, находившихся на палубе; все мы глядели, не зная, где неприятель — взял ли Малахов? Нет ли? Что будет? Дым закрывал все. Удача неприятеля на Селенгинском и Волынском порождала опасения. Взглянувши с вантов вниз, я заметил, что нет нашего священника, прекраснаго и добраго человека, — я слез сейчас и побежал к нему в каюту. На дороге, между палубами, я увидел матроса, стоявшаго на коленях перед образом Спасителя в иконостасе нашей маленькой церкви; он молился вслух: достойно и праведно есть покланяться Отцу и Сыну и Святому Духу. Я принял это за знамение и, разбудив священника, сам пошел и стал молиться перед образом. Матрос все еще молился, и я оставил его молящагося и опять взобрался на ванты. Перестрелка несколько стихла. Наши орудия гремели по-прежнему. Через час почти уже не было ружейной пальбы — ясно было, что неприятель отступил. Мы стали дышать свободнее. Говор сменил тишину.

Я стал глядеть по сторонам и вдруг увидел идущие от севера полки; штыки переливались на утреннем солнце. Это было подкрепление, посланное Главнокомандующим из лагеря в город в замену войск, отправленных оттуда на Малахов. Я крикнул сверху. Мы все заликовали. Весело было смотреть на свежия, бодрыя войска, когда они спускались с горы к пристани, садились на баркасы, приготовленные заранее, и на пароход, давно стоявший у берега... Все это быстро перенеслось на другую сторону. Через полчаса пальба утихла совсем; подул свежий ветер и разнес облака дыму, загораживавшия нам картину боя. Простыми глазами можно было видеть отступающая расстроенныя колонны неприятелей, но мы смотрели и в трубу. За валами, как обыкновенно, спинами к нам, сидели наши стрелки в том же количестве, как мы их видели всегда. Конная артиллерия стояла на возвышенности, следя за удалением неприятеля. Был уже 7-й час. Я напился чаю и уехал в лагерь.

Там все ликовало. Неприятель был так озадачен, что ни одна его пушчонка не стреляла на всей линии часа два. Но потом снова открылась бомбардировка. После занятий я опять воротился на фрегат и, не отдыхая, отправился с нашим священником на перевязочный пункт, в Корабельную. Священник взял крест и Евангелие, что делает всегда, отправляясь на места перевязок. Причалив к так называемому Павловскому мыску (по Павловской батарее, которая стоит тут же), мы пошли к перевязочным палатам и увидели против них, на большом боте, кучи французских раненых. Это были те, которые приползли сами во время дня к нашей цепи; но уборки тел и раненых еще не было. Французы выкидывали флаг, но мы отказали. — Большая часть раненых лежала навзничь на тюфяках, прикрытая той же кровавой одеждой, в которой пришли. (Белье дают им на Северной, а там делается только перевязка и, если нужно, ампутировка). Кругом на гранитных плитах были лужи крови. Беспрестанно появлялись носилки одни за другими, слышались стоны и крики. «De l’eau! de l’eau!» — кричали раненые. Им давали сию минуту. Возможный порядок был. Два—три из них сидели на боку по причине легкости раны, и один артиллерист, весьма красивой наружности, плакал, утирая слезы платком, но так, как будто отирал лицо. Кажется, ему не хотелось, чтобы видели его слезы. Между ранеными было несколько арабов и турок.

Немного погодя принесли французского солдата, у котораго я заметил на руке нежное изображение любви: два сердца, пронзенные стрелой. Сверх них — летящий амур, и над ним пара целующихся голубков. Все это окружалось лавровым венком. Каких хлопот стоило сделать такое изображение на живом теле накалыванием и натиранием!

Когда бот отплыл (он забрал не менее 50-ти человек), мы пошли в палату. Огромная комната была наполнена ранеными французами и русскими. Кому достало тюфяков, а кто лежал на голом полу, улитом кровью. Три священника в разных местах напутствовали отходящих в жизнь вечную. У больших открытых настежь дверей стояла кровать, на которой ампутировали и которая никогда не была порожней. Чтобы обойти всю комнату, заглянуть во все углы, надо иметь крепкия нервы.

Вот внесли раненаго с отбитой ногой… «Ну, этого нечего! — говорят доктора; — говори, чего ты хочешь: воды? вина? водки?» — Но он не отвечал ни слова… Неподалеку два других хрипели, умирая, и страшное хрипение их слышалось во всей палате…

За порядком смотрел краснощекий бравый офицер с весьма странной фамилией — Воробейчик. Но был вовсе не воробейчик, а птица матерая. Его спокойная, здоровая физиономия представляла резкую противоположность со всем окружающим. Он когда-то был первым кларнетистом в Москве — и вот судьба! Мне показался он очень милым и добрым человеком, и таким считал его наш священник, который давно его знает.

Я спросил о числе русских раненых, записанных на этом пункте. «Покамест 700 (это был пятый час дня), но вчера к этому времени было за 1000», — отвечал он. — «Не слыхали ли, сколько убитых у французов?» — «До 15-ти тысяч. Все это теперь завалено их телами. Дело было молодецкое. Французы ворвались в самую Корабельную слободку и напали на курган с тылу, но тут их встретила артиллерия картечью. Ранен племянник Пелисье; я сам отправлял его на Северную; также в числе раненых один генерал и 22 штаб- и обер-офицера». До каких размеров дошла война! Переметчики нам говорят, что войска не любят Пелисье. А Канробер? — C’est autre chose! — Но что делать! Канробер колпак в сравнении с Пелисье, если поставить их рядом как полководцев.

С Павловскаго мыска мы переехали на Графскую пристань, в город. Там всюду были солдаты и больше ничего. Все тротуары на Екатерининской улице были заняты ими; они лежали, сидели, ужинали, играли в карты. Против них, по край тротуаров, стояли в козлах ружья. Я зашел на перевязочный пункт в Собрание — те же картины. — «Сколько раненых?» — «За двести». Мы встретили дежурнаго священника, нам знакомаго. Ему можно было отлучиться ненадолго домой, и мы пошли к нему напиться чаю. Вдруг что-то свистнуло — и мы увидели в нескольких шагах от нас катящееся поперек улицы ядро. Оно ударило в подножие каменнаго забора, где сидели солдаты, и откатилось. Мы спросили: не убило ли кого? — Одного солдата, наповал. Он сидел, ужинал... Мы подошли взглянуть, но его уже положили на носилки и понесли...

Придя в квартиру священника, мы велели ставить самовар знаменитому матросу, который служил прежде на фрегате Рафаил, взятом турками. Когда-нибудь я расскажу вам несчастную историю этого фрегата и его командира.

А я пошел за кренделями в одну известную мне лавочку. И опять никого в улицах, кроме солдат! Все лавки заперты, но, к счастию, та, которую мне было нужно, была отперта. Ее загораживала толстая стена, а, может, и хозяин был похрабрее. «Что, страшно у вас в эти дни?» — спросил я. — «Ужасть, как страшно, — отвечал хозяин, — видели, подле нас бомба разворотила угловую лавку?» — «Видел!» — Воротясь, я нашел готовый самовар.

Мы напились чаю очень приятно впятером: явились еще два священника. Хозяин рассказал нам, что ему пришлось в тот день святить две батареи на 5-м бастионе, под выстрелами. Выйдя на двор, они показали мне ракету, которая принеслась к ним с Бамборы. Рассматривая ее, я услышал свист другой ракеты, летевшей, как казалось, прямо на нас. Чувство самохранения невольно заставило меня прислониться к одной стене. «Вот как, отступать? — сказал один священник, — видно, что не в городе живет! А у нас в Севастополе нет отступления». Действительно, ни один из них не пошевельнуТеги: Севастополь и Российский флот, 1853 – 1856 годы. Крымская война. Парижский мир, Документы личного происхождения

Библиотека Энциклопедия Проекты Исторические галереи
Алфавитный каталог Тематический каталог Энциклопедии и словари Новое в библиотеке Наши рекомендации Журнальный зал Атласы
Алфавитный указатель к военным энциклопедиям Внешнеполитическая история России Военные конфликты, кампании и боевые действия русских войск 860–1914 гг. Границы России Календарь побед русской армии Лента времени Средневековая Русь Большая игра Политическая история исламского мира Военная история России Русская философия Российский архив Лекционный зал Карты и атласы Русская фотография Историческая иллюстрация
О проекте Использование материалов сайта Помощь Контакты
Сообщить об ошибке
Проект "Руниверс" реализуется при поддержке
ПАО "Транснефть" и Группы Компаний "Никохим"