Всякий человек носит в себе Музей…

16 мая, в эту субботу, Музей-библиотека Н.Ф. Федорова при Библиотеке №180...

О выпуске альманаха «Самопознание»

На сайте политической консервативной мысли «Русская Idea» в разделе...

Что бы, если бы…

И в сослагательно-виртуальной перспективе можно работать вполне серьезно и...

О бедном государе замолвите слово… Размышление о незавидной судьбе проектов модернизации России сверху

Хотели, как лучше, а получилось – как всегда

В.С. Черномырдин

С чего можно начать разговор с современным русским реформатором? – Конечно с истории! Так мы и поступим.

«Единодержавие Московских государей, начиная с великого князя Ивана Васильевича III, по-видимому, должно было зараз изменить весь строй общественной жизни на Руси, но на деле это было далеко не так. Изменения в строе действительно совершались, но едва заметно, и старое заменялось новым большею частью не по распоряжению верховной власти, не насилием, а естественным требованием жизни», – так описывал главный парадокс русской модернизации известный историк 19 века Иван Беляев.¹

Это наблюдение указывает нам на огромную историческую глубину проблемы непреднамеренных эффектов, возникающих в результате попыток реформировать государство российское осознанно, или, говоря словами Ивана Грозного, «по многомятежному человеческому хотению, но отнюдь не по Божьему изволению». В этом смысле всю историю России можно представить в виде последовательности попыток модернизации, т.е. попыток привести страну и людей к модерну, по крайней мере, начиная с петровских реформ и заканчивая медведевскими. Тогда перед нашими глазами предстанет поразительная череда огромных человеческих усилий (как правителей, так и самого народа), предпринятых, как водится, с самыми благородными намерениями, правда, осуществленных не всегда достойными средствами. Но, тем не менее, эти попытки модернизировать страну всегда заканчивались одним неизменным результатом: полным провалом или всего лишь профанацией всего начинания. Печальная судьба всех попыток реформировать Россию по «злобесному хотению разуму», цитируя того же Грозного, вызывает странное ощущение от происходящего в нашей стране на протяжении веков. Оно известно под красивым французским названием dejà-vu, что в буквальном переводе означает всего-навсего “уже виденное”. И действительно: где-то мы уже неоднократно видели такие явно непреднамеренные результаты, как провал замысла, извращение идеи, крах очередного модернизационного проекта…

Можно даже взять на себя смелость утверждать, что эта обреченность реформаторов сверху и есть самое древнее наследие нашей истории, от которого мы никуда не денемся и сейчас. Таким своеобразным будет наш ответ на вопрос знаменитого немецкого социолога Макса Вебера, вопрошавшего еще в начале 20 века: «Что можно считать в сегодняшней России «историческим»?» Великий ученый также полагал, что помимо церкви и крестьянской общины, «ничего, кроме абсолютной власти царя, унаследованной от татарских времен; то есть системы власти, которая после распада «органической» структуры, определявшей облик России 17-18 веков, буквально повисла в воздухе свободы, принесенной сюда ветром, вопреки всякой исторической логике».²

Итак, следуя за классиком, можно говорить о неограниченной верховной власти как о единственном российском «историческом феномене». Неудивительно, что именно верховным русским правителям доводилось выступать в роли реформаторов сверху. При этом для всех модернизаторов России была характерна замечательная асимметрия в их отношении к модернизируемым: правитель действует во имя всеобщего блага, которое он сам и определяет; он требует от подданных полного послушания, сам же не признает никакой ответственности перед кем-либо. Или говоря словами петровского «Устава воинского»: «Его величество есть самодержавный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен, но силу и власть имеет свои государства, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять». Стоит заметить, что здесь царь Петр крайне инструментально подходил к идеям, позаимствованным из сочинений европейских просветителей вроде Самуила Пуфендорфа. Ведь именно из трудов последнего – кстати, переведенных по прямому повелению царя – образованная Россия узнала, что власть в государстве принадлежит не только «предназначенным от Бога властям», и что вполне возможно «правление известными некими границами описати».³

Петр Великий, этот предшественник нынешних реформаторов сверху, действительно преуспел в том, чтобы расширить легитимацию автократического правления, представив его в качестве долга верховного правителя служить своему народу в интересах «общего блага» и прогресса.⁴ Неудивительно, что среди крупных европейских мыслителей, восхищавшихся облеченным неограниченной властью правителем, который отдавал всего себя делу модернизации России в духе идей европейского Просвещения, мы встречаем громкие имена Лейбница и Вольтера.

Для наших сегодняшних модернизаторов «суверенной демократии» также может быть интересен исторический опыт обоснования права правителя самому определять преемника по «правде воли монаршей». Ведь в одноименном трактате идеолог петровской модернизации Феофан Прокопович уже тогда доходчиво объяснил «простосердечным, но мало ведущим человекам», что силой своей неограниченной законодательной власти правитель может отменить существующий принцип передачи власти согласно действующему «основному закону». Естественно, введенный правителем новый закон одобряется народом – «всенародною присягою засвидетельствованный», говоря словами преосвященного Феофана. Так, уже триста лет назад был обоснован – до сих пор очень современный – русский феномен: власти ни выборной, ни наследственной, а некой третьей – назначаемой (regnum alicui traditur)…

Разработанные в петровскую эпоху политические формулы и фигуры речи, активно использовались его последователями в деле «модернизации сверху». Например, Екатериной II, которая – уже по эстетическим соображениям – стремилась освободиться от обвинений в собственном деспотизме в смысле неограниченного произвола верховной власти. Ей больше нравились декларации о консенсусе правителя и народа в духе древнеримского «consensus omnium» («всеобщего согласия»). Отсюда же вытекает ее приглашение в Россию французского просветителя Дени Дидро в качестве одного из элементов европейской PR-компании с целью легитимации своего царствования. Причем действовала она явно в подражание жеста прусского короля Фридриха II, двадцатью годами ранее пригласившего в Потсдам знаменитого Вольтера. Однако императрица напрасно надеялась добиться от европейской знаменитости понимания только ей ведомого различения между деспотизмом (как полным произволом одного правителя) и абсолютной монархией (где правитель почему-то признает свою обязанность править по законам). Стоит ли говорить, как Екатерина была разочарована настойчивыми попытками Дидро разъяснить ей зло абсолютистской власти. Ведь говоря о своей реформаторской деятельности, она уверяла всех в том, что «предлог самодержавного правления» не в том, «чтоб у людей отнять естественную их вольность, но чтобы действия их направити к получению самаго большаго ото всех добра».⁵

Итак, согласно единственной укорененной традиции деспотической власти, выдающиеся модернизаторы России сами были «принципиальными деспотами». Это историческое обстоятельство привело уже упоминавшегося Макса Вебера к неутешительному для нас выводу: «Страна, еще каких-то 100 назад напоминавшая своими наиболее укорененными в национальной традиции институтами монархию Диоклетиана, не может найти такую формулу «реформы», которая имела бы местные «исторические» корни и была бы при этом жизнеспособной».⁶ По сути, это приговор для всех попыток модернизации в обход общества. Это обстоятельство никак нельзя упускать из виду тем, кто все еще всерьез надеется на возможность построения другого будущего России.

А каждому инициатору очередной модернизации России стоит помнить о судьбе реформаторских начинаний самого знаменитого русского реформатора – Петра I. Ведь единственным его нововведением, которое нашло горячий отклик в душах русских людей и по сей день практикуется ими – не только в соответствии с буквой, но и с духом царского указа, – явилось празднование Нового года.⁷

Хотя достаточно ознакомиться с этим поразительным актом петровских инноваций, чтобы и здесь обнаружить царственный волюнтаризм. Ведь традиция новогодних и рождественских праздников сложилась на том же Западе как бы «естественно»: т.е. явно не по указке сверху. Но, как видим, для русской власти никогда не представляло особой проблемы приказать своим подданным, например, праздновать и веселиться.⁸ Таким образом, и само празднование Нового года есть не что иное, как результат высочайшей интервенции в сферу, казалось бы, совершенно приватную. Однако указ Петра I-го не оставлял приватности никакого шанса, надолго (до сих пор?) определив парадигму соотношения публичное/частное – вполне в духе бюрократа Огурцова из «Карнавальной ночи» в исполнении Игоря Ильинского: «Товарищи, есть установка встретить Новый год…».

Впрочем, в утешение всем нам скажем, что окружении каждого модернизатора наверняка найдется свой Феофан Прокопович, который растолкует непонятливым про неограниченную власть, которую «должен всяк государь иметь к управлению и исправлению своего отечества». Ведь правитель «может повелевать народу не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все, что ему не понравиться, только бы народу не вредно и воли божией не противно было».⁹

___________________________

Теги: Что я сказал бы президенту?

Комментарии (6) 01.12.2010